Тема: Власть и политика в общественном процессе

• Вид работы:
  Дипломная (ВКР) по теме: Власть и политика в общественном процессе
• Предмет:
  Другое
• Когда добавили:
  21.03.2012 2:22:44
• Тип файлов:
  MS WORD
• Проверка на вирусы:
  Проверено - Антивирус Касперского

Другие экслюзивные материалы по теме

• Полный текст:

  Власть и политика в общественном процессе

  Отношения политики и власти

  
  

  XX в. сломал тысячелетнюю традицию: толковать политику как исследование государства, а государство воспринимать как политику (Платоновская «Республика» и Аристотелевская «По­литика»). Традиция, однако, сохранилась в скрытом виде: поли­тическое исследование сосредоточилось на проблеме власти¹. Проблема власти вышла на передний план, но в новом осмыс­лении. «Мы присутствуем в настоящее время при подлинном взрыве интереса к проблемам власти. Нам кажется неотложным делом выяснить причины такой вспышки и ее особенности», — писал французский исследователь Ж.Греш². Французский же полити­ческий философ Ж.Френд, один из тех, кто пытается использо­вать первый путь анализа, отмечает в этой связи: «Понятие вла­сти в наши дни на первом плане рефлексии, и через него многие авторы пытаются постичь понятие самой политики»³. Начнем с этой темы и мы. Постараемся объяснить эту тенденцию.

  Предпосылкой философского исследования власти служит решение вопроса о ее сущности, настолько общей, что стано­вится возможным ее философский анализ, и настолько авто­номной, что этот анализ можно вести, условно отвлекаясь от других общественных и политических феноменов. Если же при­знать, что власть вторичное, производное явление, если она ат-

  ¹        Тенденция эта наметилась, точнее говоря, уже с начала Нового времени, с
  появлением труда Н.Макиавелли «Государь» (1513 г.) и произведений Т.Гоббса
  «О гражданстве» (1642 г.) и «Левиафан» (1651 г.).

  ²             Greisch J. Lepouvoirdes signes, les insignes du pouvoir//Lepouvoir. P., 1978. P. 176.

  ³             Freund J. L'essence du politique. P., 1965. P. 247.

  14

  рибутивна, то она должна рассматриваться вместе с другими политическими и общественными процессами, как некий их признак, свойство, проявление, но не их причина. Так обычно рассматривается, например, политическая или экономическая власть в политическом или в экономическом процессах. При­няв эту точку зрения, можно с определенными конкретными целями выделить для исследования один из видов власти в од­ном из соответствующих процессов, скажем, политическом. Для нас в этой работе он и будет основным предметом исследова­ния. Во многих, собственно, в большинстве случаев именно так и поступают в политических изысканиях. Другие работы посвя­щаются, скажем, роли власти в экономическом управлении и т.д. до бесконечности. Для политологии, социологии власти и по­литики такой подход естественен и даже неизбежен. Однако философское исследование по ряду причин не может им огра­ничиться. Политический процесс в обществе не самоцелей. Он имеет организующие, управляющие функции и связан с други­ми общественными процессами — экономическими, культурными и прочими. Или иначе говоря, он входит в системную совокуп­ность общественных процессов. Соответственно и политичес­кая власть слита с иными видами власти. Если политическая власть призвана осуществлять те или иные цели политики, то делает это она через посредство других видов власти, оперирую­щих в иных процессах. 1. Существует множество проявлений власти во всех видах деятельности, общении людей и социальных институтов. Политическая — лишь одна из них. 2. Значит, мож­но объединить их в некую совокупную «власть» как универсаль­ное общественное явление, но при этом решить вопрос: имеем ли мы дело с совокупностью множества различных властей, в лучшем случае некое суммированное целое, или с некой целос­тной общественной сущностью, универсальным, общественным началом. 3. Многообразны и функции власти — объединяются ли они тоже. Такое обобщенное понимание способствует и бо­лее верному и полному пониманию политики. Речь при этом идет не о точном понимании политики в собственном смысле слова («политическая политика») и о ее расширительном толко­вании (множестве всевозможных политик — экономической, социальной, военной и т.д. и т.п.), а о такой же возможности дать политике универсальное определение общественной сущ­ности, равносильной власти. Редуцировать функции политичес­кой власти к «чистой политике» значит ограничить политические явления государственно-бюрократической деятельностью и к тому же — свести ее к областям либо внешней, либо внутрен­ней политики, либо уровням конституционно-законодательной или административной деятельности и т.д. Такая редукция оз­начает, помимо того, изоляцию от проблемы обратных связей в политике или, иначе, отношений между институтами и их об­щественным окружением. Отпадает при этом анализ исполне­ния, эффективности политического процесса, интерьоризации управляющих импульсов власти, а также целый спектр проблем целеполагания, средств и методов и т.д. Не случайно ни один самый последовательный и прямолинейный институционализм не обходится без анализа условий, задач, ресурсов, средств ис­полнения политических решений, как и процесса принятия са­мих этих решений.

  Различия между политической и неполитической властью к тому же не столь очевидны, как может показаться. Известны две полярные точки зрения на политику, согласно одной из ко­торых она возможна только как специфическое отношение между государствами, классами, социальными слоями и группами, меж­ду центральными институтами власти, государством и обществом, по наиболее общим вопросам их взаимодействия, и другой, в соответствии с которой политика как регулирующая и органи­зующая деятельность возможна на всех уровнях отношений в обществе, во всех видах отношений. Иначе говоря, политика либо однопланова, либо многофункциональна, многозначна.

  В пользу первого подхода свидетельствует этимология самого слова «политика» — всего, что относится к полису, городу-госу­дарству античного мира. От Аристотелевской «Политики» идет традиция анализа «политического общества», то есть общества с центральной властью, классовыми отношениями, управлением общими делами и т.п. Но это не более чем традиция. В ее рамках давно образовались новые представления о политике, о ее старых и новых специфических сферах (в которых также имеет место уп­равление, регулирование, организация и т.п.): экономическая по­литика, научная, культурная и мн. др. Такие «политики» тоже охватывают любые социальные целостности или их значитель­ные части. Но тенденция развивается, и понятие «политики» распространяется, как известно, на многие, практически любые отношения: «политика» отца по отношению к воспитанию де­тей, «политика» директора по отношению к подчиненным и т.д. и т.п. Метафоричность такой терминологии не говорит против возможности трактовать политику очень широко, что, по сути, свидетельствует в пользу второй точки зрения на нее.

  Этот второй взгляд имеет и более фундаментальные осно­вания. Анализ политики как деятельности и как процесса пока­зывает, что любая самая «неполитическая» политика обусловле­на возникновением интереса, формулировкой целей, мобилиза­цией средств для их реализации, сопровождается, иначе говоря, процессами целеполагания и последующей деятельности — все­ми признаками политического процесса, включая применение или использование власти. Поэтому возможно перенесение по­нятия политики на практически бесконечный ряд действий и отношений, процессов и событий в обществе.

  В этом смысле самым полным представлением о политике будет осуществление какого-либо целенаправленного действия, связанного с возникновением замысла и его выражения в фор­ме проекта, связанного с выбором и принятием соответствую­щих решений, преодолением препятствий, привлечением сто­ронников и борьбой с противниками, мобилизацией ресурсов в расчете на получение желаемого результата в нужное время и в должном месте.

  Речь при этом не идет, как нередко полагают, о «конкрет­ном и расширительном, метафизическом» понимании полити­ки (как и власти), а об обратном: полном, сущностном ее пони­мании или редуцированном понимании применительно к соб­ственно политической сфере⁴. Об этом стоит сказать еще хотя бы несколько слов.

  Политика не занимает в совокупности общественных сис­тем ни центрального, ни главенствующего места (как, отметим еще раз, и любая другая система) по той простой причине, что не заменяет ни одну из них и не решает их специфические зада­чи (научные, моральные, экономические и пр.). Ее особое по­ложение в сочетании всех этих систем объясняется ее функцио­нальной спецификой (помимо решения собственно политичес­ких задач): регулировать отношения других систем, и тем обстоятельством, что каждая из них вырабатывает свою собствен­ную («неполитическую») политику с собственными организа­циями и регулятивно-контрольными функциями. При опреде­ленных условиях эти функции могут приобретать собственно политическое значение (неудачная аграрная или военная поли­тика, например).

  Принципиален и вопрос о соотношении политики и влас­ти. Если они автономны в обществе и независимы друг от друга, их можно анализировать порознь. Если они невозможны друг без друга, то природа их отношений нуждается в более полном определении, скажем, в доказательстве того, что они нераздели­мы и взаимообусловлены. Однако равенство этих двух обще­ственных сущностей и симметрия их отношений неочевидны, и в политической науке и философии нередко возникают дискус­сии о первичности одного из этих двух начал, либо о возможно­сти их отождествить. Власть несомненно представляет собой средство осуществления политики, но она инструментальна, служебна и по отношению к обществу, так же, как и политика. Политика со всеми ее инструментальными организационно-кон­трольными функциями неосуществима помимо власти. Поэто­му взаимоотношения этих двух начал не сводятся к простому взаимодействию: власть — это воплощенная политика, способ ее существования в обществе. Однако и такого рода функцио­нальная связь не убеждает в первичности политики по отноше­нию к власти, ибо созданная или захваченная для осуществле­ния какой-либо политики власть сама порождает политику, и таким образом политика оказывается не только условием влас­ти, но и средством ее существования, средством осуществления власти. Поэтому вернее будет считать, что политика и власть связаны круговой причинно-следственной зависимостью. Воп­рос этот важен не только для анализа теоретических проблем политики, но и для понимания конкретных проблем полити­ческой практики.

  Власть как общественное явление

  
  

  Власть совместно с политикой образует формирующую об­щество организационную и регулятивно-контрольную обще­ственную систему, функционирующую во взаимодействии с дру­гими системами таких же масштабов, о которых уже шла речь: экономикой, правом, наукой (знанием), культурой, моралью, идеологией, религией.

  Слитность политики и власти не мешает, как мы уже виде­ли, рассматривать их порознь, подобно тому, как мы можем поворачивать в руках монету и разглядывать то одну, то другую ее сторону, сознавая, что они равно принадлежат одному и тому же металлическому телу. Такой же анализ политического тела «политика/власть» оказался чрезвычайно плодотворным и мо­жет считаться заслугой политической мысли XX в. при условии, что он остается аналитическим приемом, а не принципиальной позицией исследователя. Тогда власть может быть изолирована как некая относительно автономная общественная сущность, обладающая специфическими свойствами, широким диапазо­ном типов и форм (от политической до экономической, юриди­ческой, семейной и т.п., от общественной до коллективной, груп­повой и индивидуальной). Следовательно, возможна специфи­ческая теория и философия власти.

  Политическая наука обращается к изучению власти с впол­не конкретными целями (изучение институтов, тех или иных, например, организационных процессов и пр.). Для нее обособ­ление власти в качестве самостоятельного предмета исследова­ния не составляет проблемы.

  Политическая философия обособливает власть в качестве самостоятельного предмета исследования и философской про­блемы несколькими различными путями. Во-первых, слиянием власти с политикой во всех их проявлениях. Во-вторых, полным отделением феномена власти от всех других равно автономных сущностей, характеризующих отношения в обществе, не исклю­чая и политики, и, в-третьих, отождествлением власти с рядом таких сущностей или наделением их функциями власти. Имеет­ся в виду при этом, что автономность власти и политики не исключает их включения в другие автономные явления, сущно­сти другой природы и иного происхождения. Во всех случаях власть (или политика вместе с властью) характеризуется как

  19

  первичное общественное явление, социальная обусловленность которого скрыта в самой природе человека и человеческого об­щежития. Не последнюю роль в автономизации феномена влас­ти в качестве предмета философского исследования играет и представление о ее первостепенном общественном значении.

  Возникает также вопрос, с какими целями и до каких пре­делов возможно разделение политических и иных процессов и властей и автономный анализ власти, отделенной от политики. Это, следовательно, вопрос о соотношении власти и политики какого-либо конкретного общественного процесса, в котором она функционирует, хотя они и рассматриваются как автоном­ные общественные сущности. Наконец, это вопрос и философ­ского понимания самой политики.

  Философское исследование власти и политики непродук­тивно без достаточно широкого подхода к этим явлениям. Зада­ча поэтому в том, чтобы определить само понимание этих явле­ний, и в этом отношении философский анализ будет существенно отличаться от специально-научного, в частности, политологи­ческого. Иначе говоря, для нас существует много разных «влас­тей» и много «политик», либо одно универсальное, всеохваты­вающее, предельно обобщенное понятие политики и такое же (по типу) понятие власти. Поиски зарубежной политической философии идут по двум этим направлениям, которые и будут в дальнейшем рассмотрены, но с акцентом на втором.

  Исследовать власть помимо политики пытались множество раз. Нетрудно убедиться, что все неполитические определения власти одновременно являются и несодержательными, говоря­щими о принадлежности и распределении власти и связанных с ней отношений, или реляционными, в которых раскрываются направление и механизм этих отношений, или, в лучшем слу­чае, функциональными, приближающимися к содержательному определению. Иначе и точнее говоря, все это — попытки выя­вить собственное содержание власти в ее структурном (связан­ном с другими элементами общественной системы) статусе. Сами по себе они заслуживают внимания, поскольку отражают, в ча­стности, социальные аспекты власти (ее принадлежность), свя­зывают ее с деятельностью (социальным действием, по Веберу), что очень важно, с определенным отношением (руководство — исполнение, давление — подчинение и т.п.).

  20

  Определение власти

  Приходится констатировать, что сколько-нибудь полной и непротиворечивой философской концепции власти западная политическая философия пока не разработала, несмотря на дав­нюю традицию концептуальных и типологических исследова­ний явлений политики. Не лучше выглядит эта проблематика и в современной отечественной литературе⁵ Более того, немало было сделано, чтобы запутать и без того объективно сложную проблему объяснения власти. Многочисленные попытки клас­сифицировать ее определения мало способствуют прояснению этой характерной интеллектуальной ситуации.

  Классификационный и типологический труд мало-помалу взяли на себя социология и политология. Они же произвели наибольшее количество определений власти. Возникла оппози­ция двух подходов: конкретно-политического, ориентирующе­гося на внешне выраженные признаки власти, и собственно философского, так или иначе избегающего всякой типологии и отвергающего субстанциональные и функциональные концеп­ций⁶, в которых власть представлялась видимой, законодатель­ной, проявляющей себя запретами, своей оппозицией поддан­ным, тогда как для философа, особенно такого, как М.Фуко, например, власть невидима, видны только ее проявления, про­цедуры, стратегии (в речи, дисциплине).

  Возникает тем самым более сложный, чем систематизация типов власти, подход к ней: стремление обнаружить некую уни­версальную природу власти, ее первооснову и разрабатывать типо­логию уже не самой власти, а ее проявлений, признаков и т.п.

  Близки к такой универсалистской позиции и другие иссле­дователи, не только последователи, но и предшественники Фуко. Для Вебера уже существует всеобщий смысл власти — волевое отношение (реляционная концепция власти, идущая от Вебе­ра). Френд выделяет другое, но очень близкое к веберовскому всеобщее начало власти — «командование». Затем уже он анали­зирует проявления или формы власти: правление, порядок, по-

  ⁵       См., например, обзорные работы: Власть многоликая. М.: Росс, философ,
  общ., 1992; Спиридонова. Бюрократия и реформа. М.: ИФРАН, 1997.

  ⁶             См.: Lepouvoirpolitique/Ed. par P. Birnbaum. P., 1975.

  21

  виновение, институты, организацию и самоорганизацию обще­ства. Идею волевого импульса, определяющего феномен власти (ее порождение), Френд дополняет ее вторым сущностным на­чалом — повиновением (обратной связью или ответной реакци­ей, как теперь сказали бы мы). Таким образом, власть в этой концепции — универсальное и сложное общественное, произ­водное от двуединого тоже универсального и нераздельного на­чала: командование — повиновение, составляющего сущность власти. Пуланзас вьщеляет единые политико-идеологические основы власти и только вслед за тем вьщеляет различные ее виды, такие как власть собственности, власть на основе эксплуатации, власть как способность применять средства производства, как возможность обращать их в дело. «Экономический процесс» и производственные отношения образуют «сеть видов власти»⁷.

  Наконец, целые философские и научные школы исследова­ний власти поведенческих (бихевиоральных, от англ. behaviour — поведение) и психологических (или как их часто называют у нас, психологизаторских) направлений включаются в ту же ис­следовательскую схему: сочетание некой общей универсальной основы (сознания и познания) власти и типологию ее внутрен­них и внешних форм, функций и других выражений от подсоз­нания и сознания до практики теоретического и предметного действия. Психология политики, власти составила, как извест­но, целое направление политического знания, которым были увлечены и «чистые» политологи (лидером которых был Г.Лас-суэлл⁸) и философы психоаналитической ориентации (в част­ности, крупнейшие из них — Э.Фромм, КТ.Юнг)⁹. Психологи­ческие основы власти многообразны, отмечает П.Бирнбаум. Это преданность, интерес, привычка, апатия. Власть — это также система ценностей: идей, вещей, которые сами по себе не обла­дают властью, но могут стать ее инструментами, если, с одной

  Poulanzas N. Lepouvoir, l'Etat, le socialisme. P. 39-40.

  См., в частности: Lasswell H. Psychology and politics. N.Y., 1960. (Первое издание 1930 г.), а также другие его работы и труды иных представителей бихевиоральной школы. См. подробнее о ней: Алюшин АЛ., Порус В.Н.Ъластъ и политический реализм // Власть. Очерки совр. полит, философии Запада. М., 1989. С. 95-127; Аетономова Н.С. Власть в психоанализе и психоанализ власти // Там же. С. 256-294. См. содержательную статью о психоанализе в политическом исследовании: Ашап Р.

  Psychanalyse et science politique: la quenelle des frontieres //Connaissance du politique. P. 9-43.

  22

  стороны, обладатель власти может придать им политический смысл, и если те, на кого распространяется власть, со своей стороны готовы воспринять этот смысл¹⁰.

  Тем не менее в политических исследованиях, философских и особенно научных преобладает субстанциональная концеп­ция власти, выделяющая ее институциональные, материализо­ванные в аппаратах, информации, в различных политических и неполитических сферах. Она встретила и наиболее неприязнен­ную критику философствующих исследователей политики.

  Многообразие феномена власти — причина его нескончае­мых разночтений. Распространено мнение, что власть можно истолковать самыми различными способами в зависимости от свободно избранного исходного признака. «Власть, — пишет С.Дж.Бенн, — часто объясняется как отношение... Мы говорим, следовательно, о распоряжении властью, о власти речи, о стрем­лении к власти как к средству последующего удовольствия (Гоббс) или о власти как о «производстве желаемых результатов (Рас­сел)»¹¹ . И потому не удивительно, что при подобной методоло­гии в истории политической мысли легко обнаружить самые разные взгляды на власть в зависимости от выбора из многих ее признаков одного признанного релевантным. Этот разнобой наследовала и современная философия и политическая теория. Возникла поэтому потребность в классификации самих теорий определения власти. В классификаторских (преимущественно по­литологических) подходах нет недостатка, но нет также ни полно­ты, ни достаточной методологической принципиальности. Однако они могут быть резюмированы ради некоторых вьшодов, представ­ляющих интерес для философской типологии власти.

  Основные определения власти производятся по следующим признакам:

  1. Области функционирования. Различаются политическая, идеологическая, социальная, экономическая, юридическая и др. виды власти. В прошлом различали светскую и духовную (рели­гиозную) власти. Это же деление Н.Боббио связывает с разли­чием в средствах, применяемых властью: обладание средствами производства, физического принуждения¹², идейного влияния

  Birnbaum P. Op. cit. P. 51.

  Вепп S.J. Power. The enciclopedia of philosophy. Vol. 6. N.Y., 1967. P. 424.

  Об этом признаке политической власти говорит и М.Вебер. (см.: Weber M.

  Wirtschaft und Gesellschaft. Tubingen, 1956. Bd. 1).

  23

  и т.п., что весьма непоследовательно, ибо средство — универ­сальный атрибут власти, любой власти, а следовательно, следо­вало бы особо классифицировать феномен власти по этому при­знаку. Однако сами средства также классифицируются и не могут быть предельным критерием различения видов власти, не говоря о том, что они сходны и повторяются во всех ее проявлениях.

  2. По объему прерогатив различаются государственная, меж­
  дународная, семейная и т.п. власти.

  3. По субъекту власти: групповая олигархическая и полиар-
  хическая, классовая, партийная, народная, личная (например,
  президентская, власть отца, учителя и т.п.).

  4. По формальным структурным признакам различается
  институциональная и неинституциональная, единоначалие (мо-
  нократия) и единовластие (монархия) и двое- либо многовлас­
  тие (диархия либо олигархия и полиархия).

  5. По методам различаются применение силы и насилия,
  подавления воли или какие-либо другие формы принуждения,
  убеждения и т.п. Различие методов дало основание для различе­
  ния власти и авторитета (власти влияния, способности личнос­
  ти или группы воздействовать на поведение других благодаря
  достоинствам характера, заслугам и другим качествам власти).
  По этому же признаку, но с более выраженной культурной орга­
  низацией, можно различать харизматическую власть, а также
  традиционную, идущую от унаследованной системы ценностей
  и общественных отношений прошлого (от кровно-родственных,
  племенных, возрастных отношений, от унаследованной культу­
  ры). Именно такая власть бывает в соответствующей среде наи­
  более авторитетной. Распоряжения такой власти обязательны.
  Они принимаются беспрекословно и добровольно, в отличие от
  других видов власти. Источники авторитетной власти, или авто­
  ритета, как принято ее именовать, могут быть самыми различ­
  ными и не связанными с традицией. Ими могут быть знание,
  заслуги, опыт субъекта власти. Во всяком случае авторитет —
  это особая форма добровольного и порой неощутимого при­
  нуждения, эффективный и экономичный способ добиться по­
  ведения, дающего полезные последствия, дисциплину — цель
  любой власти.

  6. По характеру субъекта или власти носителя (а также и по
  существующему строю общества) — монархическая, самодержав­
  ная, деспотическая, авторитарная, диктаторская, лидерская.

  24

  7. По объему власти ее носителя (или же субъекта-носите­
  ля, если они совпадают) — единоличная, коллегиальная, груп­
  повая. На государственном уровне такое деление может совпа­
  дать с типом общественного строя или правления: монархичес­
  кой,  самодержавной,  полиархической,  олигархической,
  демократической властью.

  8. По режиму правления и форме государственного строя —
  монархическая, республиканская, либеральная, демократичес­
  кая, авторитарная, тоталитарная, бюрократическая и т.п.

  9. По социальному типу — феодальная, капиталистическая,
  (буржуазная) социалистическая (как проект или идеал) и др.

  Наконец, из этих толкований власти (а они, как мы видели, пересекаются) могут быть получены комбинированные типы и определения, которые сводятся к одному общему признаку вла­сти всех типов — отношению¹³. Но само это отношение пони­мается разными исследователями различным образом.

  Некоторые попытки философского анализа вопреки ожи­даниям лишь усугубляют смешение понятий власти. Так, Ф.Е.Оппенгейм полагает, что понятие власти включает три от­ношения: а) власть заставить кого-либо сделать что-то; б) власть сделать что-то; в) власть над чем-то (или кем-то)¹⁴, объединяя, таким образом, отношение, деятельность и обладание. Оппен-гейм не открыл этой типологией ничего нового, но отразил ув­лечение политико-философской метафорой.

  Реальная многозначность власти, отраженная в языке, сти­мулирует семантические и терминологические смешения. Влас­тью именуется ее носитель — лицо, институт, верховная власть любого содержания, органы, аппараты этой власти и т.п. Воз­можность именовать властью организации, учреждения создает мнение, что властью может быть вещь.

  Существуют и объективные предпосылки метафорики. Так, обладание властью подразумевает свойство, способность, волю быть властью и осуществить ее, «иметь силу властвовать». Обла­дание и способность осуществлять власть отождествляются, как

  «...Власть может быть определена, — пишет Н.Боббио, — как отношение между двумя субъектами, из которых один навязывает другому свою волю и определяет его волю, не взирая на средства» (Dizionario di politica / Dir. da N.Bobbio, N.Matteucci. Torino, 1976. P. 729). Oppenheim F.S. Practical concepts. A reconstruction. Oxford, 1981.

  25

  и проявления силы, воли, эмоций и прочих качеств, способных воздействовать на людей. И они же определяются как власть¹⁵.

  Таким образом, для понимания власти предстоит решить, есть ли власть и вещь и отношение (проявление ее свойств, об­ращенное к определенному объекту, определяемой цели). Что отношение заложено во всех упоминавшихся выше истолкова­ниях власти, по-видимому, очевидно.

  Решение аналогичного вопроса в области политической экономики, как известно, принадлежит Марксу. Исследуя ка­питал, Маркс показал его как общественное отношение. Власть также есть общественное отношение. Понимание власти как лица, ее источника, политической силы, организации, и толко­вание ее, конечно, условное как вещи, вполне обосновано¹⁶, но лишь в рамках отношения, которое только и превращает пред­мет этого наименования в действительную власть.

  Приняв такое толкование власти, нужно его уточнить. Преж­де всего отпадает «власть над вещами». Такая власть — не более чем метафора владения и распоряжения, переносное значение способности воздействовать на вещество природы (естествен­ной или искусственной, рукотворной). Власть — субъект-объек­тное отношение и потому оно асимметрично, но это взаимное отношение, хотя и неравное. Такое отношение включает реали­зацию исходящих от субъекта власти побуждений и обратную

  Язык или, точнее, языки, по крайней мере, индоевропейские языки отражают связь этих трех явлений — носитель власти, его способность властвовать и властвование в многозначной семантике слова «власть»: французского pouvoir, немецкого macht, английского power и тд. Все они равно обозначают и вещь, и ее свойство — силу, способность и функцию власти. Однако язык отрицает и различие между вещью (лицом) и свойством — реализацией. Отсюда различие между понятиями власть и власти («гражданские власти»), 1е

  pouvoir- les pouvoirs, l'autorite- les autorites, autority - autorities.   Форма

  множественного числа означает в этом ряду конкретное понятие органа власти, учреждения, предмета, множественном числе — отвлеченном понятии свойства и функции. В немецком языке это различие еще очевиднее, ср. Macht, Gewalt, Behorden. Словосочетания еще больше обозначают такое различие, ср. «органы власти».

  С той оговоркой, что субъект власти материализован лишь в людях, ее носителях, в отличие от капитала, материализованного в орудиях и средствах производства, в финансах, производственных связях и в людях — участниках производства. Власть, следовательно, еще менее «вещь», чем капитал.

  26

  связь объект — субъект. Вне этой связи власть субъекта не суще­ствует (будем ли мы толковать его как вещь или нет). Рассмот­рим эту проблему подробнее.

  Метафоры власти

  Как уже отмечалось, явление власти реляционно, оно ос­новано на ее функции — связывать субъект и объект (или вто­рой, пассивный, повинующийся субъект) особым волевым от­ношением. Такое отношение состоит в побуждении к действию, которое должен произвести объект отношения по желанию субъекта власти. Поэтому в собственном смысле слова понятие власти применимо к отношениям между людьми или группами людей, обществом и его частями, т.е. субъектами, наделенными сознанием и волей, способностью к деятельности. Важен при этом вопрос, что или кто является объектом отношения власти, когда ее субъект выражает свою волю и на кого она распростра­няется ¹⁷. Полная субъект-объектная «формула власти» может быть сокращена и какое значение имеет такое сокращение, сле­дует пояснить — это одна из важных и мало разработанных про­блем политической философии.

  Поскольку власть — идеальное волевое, эмоциональное от­ношение и не может сама производить какое-либо действие, и это действие, как мы уже говорили, производят две стороны этого отношения, одна — побуждающая к действию, другая — производящая его, уточним это определение ответом на вопрос: почему и в теоретическом и тем более в обыденном сознании представление о власти, как влиянии, воздействии, побуждении распространяется на отношение между наделенным сознанием субъектом — человеком с окружающим его предметным миром (власть как владение, обладание, как право собственности — «власть над вещами») и миром духовным — над собственной деятельностью, волей, сознанием человека («иметь власть сде-

  Пример безоговорочного признания всех метафор власти и даже ее типологии на метафорической основе — работа Ф.Оппенгейма о понятии политики

  (СМ.: Oppenheim F.S. Op. cit.).

  27

  лать что-либо», «иметь власть над своими эмоциями, владеть ими» и т.п.), т.е. на объекты, неспособные воплотить волевое побуждение к действию, которое на деле осуществляет сам субъект. Момент обладания и вытекающего из него права, рас­поряжения, надо сказать, присутствует в скрытом, а нередко и в достаточно явном виде в любом акте власти, в возможности вла­сти, обладании волей объекта, исполнителя желания автора во­левого импульса. Не случайно и сама возможность осуществ­лять власть обусловлена обладанием, соответствующим положе­нием по отношению к объекту, статусом, правом, преимуществом. Осуществление власти несет в себе представление об обладании ею как особым свойством или функцией, которая материализу­ется в ролевых статусах человека, постах, должностях и иных институциональных формах. Отсюда и легкость отождествления власти не только с этими действительными ее формами, но и с превращенными — знатностью, богатством, привилегиями. Они же, в свою очередь, стимулируют другие, социальные и полити­ческие превращения власти — деспотические, авторитарные и пр. Таким образом, метафора власти, ее неподлинный образ имеет глубокий социальный смысл. Она еще очевиднее, когда не объек­том, а субъектом отношения власти оказывается неодушевлен­ный предмет, вещь или отвлеченное понятие («власть денег», «власть искусства» и т.п.). Такая метафора возможна и понятна, как и в первом случае, только потому, что в подобной формуле подразумевается субъект, обладающий деньгами, владеющий искусством, и объект, наделенный сознанием и способностью реагировать на его собственное восприятие окружения, как на побуждение к действию (богатство, искусство). Поэтому и воз­можны представления о власти персонифицированных вещей над другими вещами (ср. «власть денег, власть огня над лесом, деревом» и т.п. воспринимаются лишь в иносказании, как дей­ствия некой одухотворенной материи).

  Однако метафоричность власти порождается не только осо­бенностями политической семантики. У нее есть и другое весь­ма важное функциональное основание, во многом объясняю­щее универсальность власти, сказывающуюся в языке и опре­деляющую способ ее существования в обществе. Оно обнаруживается в процессе ее объективирования (о чем еще пойдет речь не­сколько позже), который включает ее материализацию в вещах — документах, кодексах законов, инструкциях и прочих видах «по­литического письма», в политических учреждениях, в символи-

  28

  ке власти, внешних атрибутах ее носителей, а также ее идеаль­ных выражениях¹⁸, отношениях правящего Совета министров и «теневого кабинета», пресловутого «слабого» директора и его волевого и властного советчика из числа приближенных и т.п. Но и формальный носитель власти отнюдь не лишен ее факти­ческих прерогатив. Напротив, в нем может быть сконцентриро­вана воля (интересы, намеренья) подлинного субъекта. И нао­борот, такой кажущийся подлинным субъект может быть фик­тивным, когда, например, им провозглашается некая общественная, природная или надчеловеческая сила (правление от имени народа, рабочего класса, славных предков, партии, по воле бога, ради благоденствия и т.п.), которая на деле не уча­ствует и не может участвовать в функционировании власти. Диалектика функциональных структурных дифференциаций субъекта, отношений подлинного и неподлинного немало спо­собствует мистификации реальной сущности явления власти. Не случайно поэтому «вечные» вопросы в политике: кто правит? Кто и что за ним стоит? Как распределятся функции и роли при той или иной расстановке сил в политическом процессе?

  Не менее важна возможность субъекта и объекта власти совмещаться. Это означает, что минимальное отношение влас­ти может замыкаться в пределах мыслящего и действующего субъекта, индивидуального («учитесь властвовать собой») или коллективного, общественного (самодисциплина, самоуправле­ние). Выход за пределы этой замкнутой интеллектуальной, во­левой, эмоциональной сферы приводят отношения власти к нормальному виду как отношению с дистанцией между его субъектом и объектом. Наличие двух форм отношения власти — интерьоризированной (от лат. interior, интериор, внутренний), без оппозиции субъекта и объекта и с такой оппозицией весьма важно, оно прослеживается в самых различных проявлениях влас­ти (например, в политике, ср.: управление — самоуправление).

  Таким образом, властью не может быть чистое бессубъект­ное и безобъектное отношение, хотя метафора такого рода воз­можна (ср. «вся власть Советам»), поскольку подразумеваются стороны такого отношения. Власть не может быть и вещью, так

  Нематериализованных формах объективированной политики — идеях, теориях, нормах морали и права, культуры, навыках поведения, обычаях и мн. др.

  29

  же, как невозможно отношение власти между вещами. Однако метафора власти возможна и в этих случаях, когда персонифи­кация вещей то допускает, особенно в применении к обществен­ным явлениям (ср. государство, правительство, приказ, закон как синонимы власти и само понятие «власть», «власти» как олицетворение субъекта политического отношения).

  Бессубъектные и безобъектные формулы власти трудно ана­лизировать, не обращаясь к политике, точнее, к тому творчес­кому процессу, который включает применение власти. Его цель — создание новых объектов (материализованных — предприятий, учреждений, новых общественных отношений — и нематериаль­ных — климата доверия, общественного подъема и т.д.) и управ­ление ими. Так как власть служит средством осуществления подобных целей, отношение власть-объект может воспринимать­ся сокращенно, минуя одушевленных исполнителей и вообще всю систему ресурсов, средств и методов. Так возникает пред­ставление: «Я» (или коллективное «Мы») — вещь. За такой ме­тафорой власти кроются, однако, весьма серьезные политичес­кие навыки общества: восприятие власти, точнее, ее субъектов как самодействующей силы, всеведающей, всемогущей и т.д., связанной со своими целями, но не теми, кто реально добивает­ся их осуществления. Отсюда и возможность многих роковых заблуждений и кризисов, которыми полна история, в том числе история нашей страны: и отношение к человеку, и к цене обще­ственных преобразований, и к произвольному выбору самих целей (безудержной международной экспансии, производства ради создания средств производства, и производства без потреб­ления и т.п.). Пресловутое засилье ведомств — это образец ме­тафоры власти-обладания вещами и людьми.

  Другая, тоже политическая, возможность совмещения субъекта в отношениях власти создается передачей, делегирова­нием власти с вещью материализующим и символизирующим, объективирующим ее предметам и действиям, в которых она персонифицируется, о чем уже упоминалось выше: учреждени­ям, лицам, приказам, документам, слову и т.п. Возникает отно­шение «Вещь — Я» (или «Мы», общество) и подчинение мета­форическому субъекту этого отношения.

  Так формируется двойная жизнь власти в обществе — в ее действительных и превращенных формах. Роль превращенных форм власти двойственна, как всяких превращений действитель­ности. Они весьма эффективны и в сущности необходимы, обя-

  30

  зательно, однако, сознание подлинной природы таких форм. «Власть денег» — это общественное отношение со скрытым субъектом, подобное тому общественному отношению, которое представляет собой капитал, как это показал Маркс. Власть при­каза, инструкции, документа необходима, но она может превра­титься во власть канцелярии, власть бумаги, политической фик­ции, власть переписки, как только исчезает представление о власти как об отношениях между людьми.

  Способность власти объединять и связывать в единой струк­туре отношений общество, людей между собой, человека и вещи объясняет два фундаментальных качества, о которых мы все время говорим: ее всеобъемлющую социальность и универсальность ее общественных функций. Эти два свойства определяют ее бытие в обществе и ее функционирование в нем.

  Социальные функции власти не ограничиваются организа­цией отношений в обществе и их контролем. Они состоят также в формировании личности человека, его отношения к миру, его жизнедеятельности, в организации самого общества. Отноше­ния власти, как и политические отношения, характеризуются их присутствием во всех практически регулятивно-контрольных сферах жизни общества, способностью воздействовать на все уровни отношений, сознания и сфер деятельности. «Поле влас­ти», охватывающее ту или иную сферу, область отношений мо­жет быть предельно малым (личность самого человека, семья и т.п. — «власть отца») и предельно большим (государственная власть), выходящим за рамки государственных территориально-пространственных и политических категорий (например, власть идеологии, религии). Обобщенная картина власти в конкрет­ном обществе (и за его пределами) представляется как система полей власти разного содержания и разных масштабов. Отсюда, наоборот, и возможность объединить эти поля в единое для об­щества и, может быть, для человечества и его истории поле вла­сти. Эта гипотеза наводит на представление о существовании некоего всеобщего, всеобъемлющего начала, именуемого влас­тью, как жизненного условия, «одной из функциональных, посто­янных и неискоренимых категорий природы человеческого существо­вания и как некой идентичной самой себе реальности»¹⁹ всеобще-

  Freind J. Op. cit. P. 44.

  31

  му началу жизни — «архэ»²⁰, особенно присущего политическим и правовым отношениям (Ф.Ницше, М.Фуко, Н.Пуланзас, Г.Ел-линек и др.). Для такой универсалистской концепции власти есть несомненное основание, как и для такой же идеи политики. Однако и она двойственна, поскольку открывает путь для абсо­лютизации самого универсального начала — либо в виде неогра­ниченной, всеохватывающей власти институтов (государства, правительства, монарха, вождя и всякой вообще организации — ср.: понятие пресловутой «системы» в политическом сознании общества), либо такой же непреодолимой власти микросвязей между людьми, каждое отношение между которыми есть прояв­ление власти²¹.

  Существующая как целостное начало во множестве част­ных проявлений, объединенных общим признаком — быть от­ношением, с особой функцией — служить организационным и регулятивно-контрольным средством, власть наделена и единым принципом деятельности — командованием в различных его формах (распоряжения, приказания, убеждения и т.п.), о чем нам еще придется упоминать.

  Универсальность власти

  Универсалистская концепция имманентной обществу сущ­ностной власти привлекает многих исследователей самых раз­ных направлений²², идущих дальше общих указаний на абст-

  Конрад Н.И.О смысле истории // Конрад ДЖВосток и Запад. М., 1972. С. 470.

  Микровласть М.Фуко (СМ.: Foucault М. Histoire de la sexualite. T. 1. La volonte du savoir.P., 1976. P. 122, 123 ect.).

  На исконную проблему власти указывает Н.И.Конрад. Он отмечает различие в понимании значительности этих начал и вообще их необходимости. «Началу «архэ» (власти) как символа необходимости для существования человечества какого-то организованного порядка, регулируемого общеобязательными нормами, противопоставлялось начало «анархэ» (безвластия) как символа общественного устройства, свободного от всякого принуждения. На рубеже нашей эры римлянин Овидий, напоминает Н.И.Конрад, представлял себе такое общество, названное им «золотым веком», временем, «когда люди без всяких судей сами, по собственной воле соблюдают честность и справедливость». (Конрад Н.И.О смысле истории. С. 470.)

  32

  рактное всеобщее начало этого феномена. Естественно стрем­ление выявить более осязаемую природу подобной всеобщнос­ти, смысл, способы и формы существования власти. Полити­ческое исследование оказывается перед проблемой онтологии власти: власть как общественное явление объективна, но суще­ствует ли она вне ее материализации в деятельности, в ее ре­зультатах, в институтах и т.д., можно ли считать ее онтологи­ческим статусом отношения, поведению, состояния сознания. Логическое развитие идеи власти — универсальной обществен­ной сущности приводит к мысли о двух явлениях власти: види­мой власти, проявляющей себя запретами, законами, своей оп­позицией объектам власти — подданным, например, и невиди­мой. Эта власть и является сущностной, но осязаемой лишь в ее проявлениях, в видимой власти — в ее процедурах, стратегиях, в речи, о чем уже говорилось при анализе типологии власти. В та­ком делении власти (ее можно было бы назвать концепцией «двух властей») отражен ряд ее проблем — и решение вопроса о ее универсальности (которая по своей природе непосредственно неощутима) и постановка вопроса о материализации власти в осязаемых, вещных формах. В таком подходе к проблеме сущ­ности и существования власти отображен и более сложный за­мысел или сконцентрирована более сложная интерпретация этой проблемы, которую разработал М.Фуко. Здесь мы отметим не­которые ключевые, на наш взгляд, моменты его теории. Они касаются проблемы бытия власти.

  Власть у Фуко означает прежде всего множество отноше­ний силы, которые имманентны области своего проявления и включены в нее организационно; игру, которая в борьбе этих сил непрерывно их трансформирует, усиливает, инвертирует, меняет местами; опорные основы, которые эти отношения силы находят друг в друге, образуя цепи или системы, или, напротив, разрывы, противоречия, которые их взаимно изолируют друг от друга; наконец, стратегии, в которых отношения власти обрета­ют выражение и общий замысел, институциональная кристал­лизация которых оформляется в государственных аппаратах, в формулировках закона, в социальных гегемониях²³.

  Эта характеристика власти сконцентрирована на ее функ­циональных и структурных аспектах: указании на то, что власть

  Foucault M. Op. cit. P. 122.

  33

  есть отношение, какое оно (силовое); что она существует как взаимодействие и борьба отношений под действием неких об­щих направляющих, неясно обозначенных («стратегий»), что приводит опять-таки под их воздействием к формально выра­женным учреждениям, общественным результатам («гегемони-ям»), фиксации власти (законы).

  Фуко не говорит здесь об очень многих характеристиках власти. Он позволял себе подобный «номинализм», давал «но­минальное» (в номенклатуре Лейбница), нестрогое и неполное определение, но делал это не потому, что не мог дать иное. Он поступал так вполне сознательно, что справедливо подмечает другой теоретик власти Ж.Греш, хотя не дает этому уходу долж­ной оценки: этот «подчеркнутый номинализм» позволял М.Фу­ко сблизить аналитику речи и власти²⁴. Иными словами, Фуко нужно было расстаться как с рядом признанных атрибутов вла­сти, так и с их академическим исследованием. «Несомненно нужно быть номиналистом, — утверждал он, — власть это не инсти­тут, не структура, это не какая-либо сила, которой некоторые наделены. Это имя, которым называют некую сложную страте­гическую ситуацию в данном обществе»²⁵.

  Следует остановиться и на этом определении: указании (хотя и неясном) на власть в обществе, то есть на тип власти, прису­щий данному обществу, возможность ее общей характеристики. Такая мысль была бы слишком элементарна, если бы речь шла о том, что Фуко отвергает институты, структуры власти и т.п. (почему он это делает, другой, особый, вопрос), но когда он говорит о диффузной, развитой в обществе анонимной власти, эта мысль приобретает интерес при попытке выявить по воз­можности все ценное о власти, в частности, идею производ­ственной функции власти. Если бы мы продолжили эту после­днюю мысль, можно было бы говорить о производстве общества и общественных отношений как функции власти. Но дематери­ализованная, скрытая в обществе от своих собственных прояв­лений, власть в конце концов в концепции Фуко рискует стать неосязаемой. Тем не менее она присутствует в социальной и культурной ткани общества и не теряет свои универсальные сущ­ностные свойства.

  ²⁴             GreischJ. Op. cit. P. 188.

  ²⁵             Foucault M. Op. cit. P. 123.

  34

  Итак, по мысли Фуко:

  1. Власть не «сущность», не «свойство», которое можно зах­
  ватить или отнять.

  2. Власть не принцип — «монолитический» или «иерархи­
  ческий», она оперирует на всех социальных уровнях. Иначе го­
  воря, в вопросах власти нет борьбы за принципы и тем более за
  принципы централизованной власти, поскольку она не центра­
  лизуется.

  3. По этим причинам власть никогда не выделяется в чис­
  том состоянии. Она имманентна всем общественным отноше­
  ниям, любой социальный вопрос включает механизм, аспект,
  который может быть рассмотрен в терминах власти. Власть на­
  ходится не над социальными отношениями, а внутри них и обес­
  печивает их непосредственно общественную функцию. Речь, по
  существу, идет о той самой реляционной функции власти, ее
  свойстве быть отношением и связывать людей, группы людей,
  классы, политические институты, которое обнаруживается при
  любом типе межличностных и социальных взаимодействий, во
  всех видах деятельности (в политической также), когда в этом
  отношении обнаруживается неизбежная асимметрия функций,
  позиций, ролей, самих типов деятельности (направлять и ис­
  полнять) между субъектами такого отношения, о котором уже
  говорилось выше. Фуко делает из этого факта предельные, но
  логические выводы.

  Тем не менее вопрос, возможно ли выделение власти «в чистом виде» и зачем оно вообще, — вопрос не праздный. Фуко сам решает его посуществу положительно, признавая возмож­ность объективирования власти в ее функциях (не в материаль­ных формах), выделяя в обществе «общий замысел» или страте­гию власти, стратегическую ситуацию, хотя и избегает припи­сывать ее центральным институтам власти. В этом, как видно, и суть отрицания им власти в «чистом виде». Оно позволяет пере­смотреть вопрос о ее социальном, историческом содержании, «выделять» ее нетрадиционные сущностные признаки, такие, как знание, язык — «чистые», т.е. отделенные от видимых субстан­циональных носителей власти.

  Важна мысль Фуко, которая, впрочем, принадлежит не ему, о функциональной служебной роли власти в обществе, обеспе­чивающей производство социального действия, в котором она растворена. Мысль эта нового не открывает, но крайне суще­ственна для оценки позиции Фуко: власть и для него выступает

  35

  как фактор, порождающий, направляющий, обеспечивающий действие. Сама по себе она вполне естественна и проста и было бы странно, если бы Фуко не пришел так или иначе к представ­лению о власти как к управлению действием, на каком бы соци­альном уровне оно не совершалось. Он это и сделал, более того, сделал в подлинно философском смысле, подчеркивая раство-ренность власти в обществе, ее настолько неуловимое диффуз­ное бытие, данное в негативных определениях «не сущность», «не свойство», «не принцип», «не нечто изолируемое», что она превращается в нечто неуловимое, неприметное самим субъек­там действия, автономное. Поэтому, хотя отношения власти интенциональны, т.е. порождены возникновением намерений, желаний и их исполнением, они несубъективны. Рациональность власти, по Фуко, определяется ею самой, а не волей действую­щих субъектов. Некий расчет и стратегия власти, «знающей, чего она хочет», составляет эту рациональность, управляющую не только отношениями в обществе, но и языком, которым от име­ни анонимной и безгласной власти говорят люди, вступающие в общение. Идея автономности власти, ее диффузности (струк­турное качество) и способности к самовыражению (ее функци­ональное качество) это, по существу, идея самоорганизации, самоуправления и саморегулирования отношений, деятельнос­ти в обществе и в политике²⁶.

  Фуко выступает (вольно или невольно) сторонником пред­ставлений о политике как об автономной сущности, так или иначе солидаризуясь с К.Шмиттом, Ж.Фрейдом и др. У этих последних, однако, все проще, все сущности названы, их пере­чень определен. У Фуко автономность политики представлена как автономность одного из ее сущностных проявлений — авто­номность власти. В то время как в других концепциях автоном­ные политические сущности — политика и власть (к тому же рассматриваемые как целое) соположены с иными обществен­ными явлениями («сущностями»), такими, как культура, рели-

  Идея самоорганизации, перехода вещества или процесса из хаотического в упорядоченное состояние оказалась, как известно, весьма плодотворной в естествознании и дала начало целому направлению в науке (см. работы И.Р.Пригожина, И.Стенгерс и др. исследователей). В политике неуправля­емая самоорганизация имеет не меньшее значение, чем в природе: в кол­лективных и особенно массовых процессах (движения) и т.п.

  36

  гия и другие, Фуко ставит феномен власти над другими регуля­тивными общественными средствами социальной организации. Абсолютизация социальных функций власти одной ее особой «капиллярной» формы тем не менее не плод недоразумения. В идее автономности универсальной всепроникающей власти представление о всесилии властных отношений. Оппозиция официальной централизованной и институциональной власти, распространенной в капиллярной системе общества, делает про­тест против власти («сопротивление» власти у Фуко) бессмыс­ленным. Отсюда и отношение к власти как к «социальному злу». Оно весьма многозначно и включает и представление о непрео­долимом всесилии институциональных бюрократических аппа­ратов, и протест против реального социального зла, носителями которого они служат, и ощущение бессилия что-либо изменить в отношениях власти, особенно сильное в леворадикальной ин­теллектуальной среде. Отсюда и упреки в неперспективности фукианской концепции власти со стороны теоретиков более последовательных аналитических направлений как слева, из ла­геря подчеркнуто социально ориентированных политических философов (таких, например, как Н.Пуланзас), так и из среды академической и «спокойной» апологетической философии по­литики и философов других ориентации. Упреки эти порой фор­мулируются весьма язвительно. Так, Ж.Греш считает уместным по поводу Фуко замечание Гегеля об анализе «дурной бесконеч­ности». Понятно, почему подобное исследование власти по необхо­димости открытое и не могущее быть завершенным предприятие; о нем можно было бы сказать вместе с Гегелем, что это анализ «дурной бесконечности» ²⁷.

  Эта бесконечность подчеркивается включением в анализ власти языка и знания. Одни лишь их изменения делают иссле­дование не имеющим завершения.

  Есть и исследователи фукианского направления по разным причинам оттеняют и усиливают специфику подхода Фуко, хотя иногда и стремятся от него оттолкнуться.

  Во-первых, усиливается, по существу, идея универсализа­ции власти. Бодрийар²⁸ развил концепцию всеобъемлющей диф-фузности власти, которую выразительно подытожил Ж.Греш:

  Greisch J. Op. cit. P. 189.

  Baudrillard J. Oublier Foucault. P., 1977.

  37

  «Власть, которая более не предстает в облике всеми почитаемого или ненавидимого диктатора, извлекает из своей нейтральности и рассеянности дополнительное могущество. Она менее уязвима, чем любая абсолютная власть и любой властелин, существовав­ший до нее»²⁹.

  Бодрийар указывает на сходство идеи Фуко с телеономией, концепцией функциональных целей биолога Моно: власть у Фуко функционирует подобно генетическому коду. Такая функция власти вместе с ее анонимностью, безграничностью, непреодо­лимостью позволяет по-новому поставить вопрос о реакциях на нее вообще и о сопротивлении ей в особенности. Оно тоже рас­сеянно, не сконцентрировано и не воплощено в каком-либо институте, в чьей-либо фигуре. Поэтому, как считает сам Фуко, идея опрокинуть власть отпадает, она выглядит как утопия³⁰. Могущество и генетический механизм власти означают немыс-лимость сопротивления ей. Имманентность власти обществу действительно снимает вопрос об их взаимном противостоянии.

  Поэтому обычный анализ общественных отношений на всех уровнях должен быть дополнен анализом отношений власти. В самом деле, между людьми и группами возникают и переда­ются волевые импульсы одних участников отношений, побуж­дающие к действию других участников. Тем самым вся ткань общественных отношений действительно пронизана проявле­ниями власти.

  Невольное и самое естественное побуждение аналитиков — сравнение этой диффузной власти с организованной властью институциональных центров. Первая автоматична, составляет органическую часть культуры, вечна и направляется такими же всепроникающими механизмами, нормами, правилами, как все­объемлюща и сама эта диффузная власть. С ее неорганизован­ной, спонтанной, глубоко личной жизнью сопряжены и микро­процедуры ее приобретения, борьбы за нее, ее утверждения, обоснования, признания. Такая власть и образует сферу само­организации общества, его самоуправления, периферическую зону политической власти всех уровней, ее живую обществен­ную ткань. Когда Фуко говорит о невозможности опрокинуть

  ²⁹            GreischJ. Op. cit. P. 188.

  ³⁰            Foucault M. Op. cit. P. 127.

  38

  власть, если он говорит о микровласти, он прав — это имманен­тное обществу явление нельзя отвергнуть, завоевать, произвольно сменить. В этом смысле верна и мысль Фуко о том, что обще­ство в целом основано не на силовых отношениях, хотя в нем существует отношение власти и оппозиции ей и очаги сопро­тивления»³¹, иначе говоря, то, что только отмечалось: отноше­ние между субъектом и объектом власти на микроуровне, кото­рое может быть отношением неповиновения.

  Структура такой микровласти мобильна, но постоянна в от­личие от макровласти политических режимов, центральной власти государства, политических систем, институциональных структур. Они сменяются, целенаправленно создаются и разрушаются рево­люциями и реформами, процессами политического изменения и развития, отношения же микровласти остаются как некий универ­сальный механизм («диспозитив», по выражению Фуко).

  Фуко находит в разнообразных по типу, целям, содержа­нию общественных связей отношения власти, нечто общее всем им, «общую силовую линию», «стратегическое поле» отноше­ний власти³². Возникает вопрос: что же лежит в основе — власть или социальное действие, отношение? Для Фуко основа — это власть, она «целиком пронизывает социальное тело»³³ общества и образует его начало.

  Всеобщность диффузной власти образует своего рода ана­лог центральности, реальной центральности, а не той, на кото­рую претендует власть централизованных институтов, о подлин­ной рациональности, эффективности, легитимации о которой постоянно стоит вопрос в политике. Диффузная власть не нуж­дается в легитимации, объяснении и оправдании, рационализа­ции. Ее закономерность обусловлена ее собственной природой и присущими ей механизмами. Социальность («социальное поле») образована, согласно Фуко, («История сексуальности») специ­альной технологией власти, социальной практикой через ее воз­действие на тело и сознание человека. Это воздействие, соб­ственно, и составляет «речь» власти, но не только и даже не столько ее коммуникативную функцию, то есть не в качестве речевой деятельности, служащей для выражения языка власти в

  ³¹             Foucault M. Op. cit.

  ³²             Ibid. P. 124, 126.

  ³³              Ibid. P. 124.

  39

  традиционном понимании языковых функций, а в очень широ­ком значении практики отправления власти — «дискурса», ком­муникативного общения (практики, образующей поле различ­ных модусов господства).

  Предстоит еще понять исторический смысл фукианского толкования творимой таким образом социальности. Фуко оста­вил ряд высказываний, проясняющих этот смысл. Здесь мы от­метили, что автономизация и абсолютизация власти и ее соци­альных функций позволили Фуко обособить эти функции от других средств формирования социальности, таких, как труд; не производящая и сохраняющая условия существования человека и социума жизнедеятельность формирует у Фуко общество, а именно эта технология власти.

  Некоторые последователи Фуко увидели действенную ан­титезу марксизму в идее внушения дисциплины духа через дис­циплинарную практику власти, господствующей над телом че­ловека, доводящей господство до манипуляций телом как ве­щью. Одновременно развивается и другая идея, которую можно выделить из информационного аспекта концепций дискурса как дисциплинарной и еще шире — социальной и политической практики. Она также интерпретируется как противовес учению Маркса о принципе творения социальности.

  Марксова концепция труда, отмечает в этой связи МЛостер, человека, воздействующего на вещи, годится для «промышленно­го капитализма», но рассеивается в передовых обществах конца XX в. Более «нельзя принимать в качестве базисной парадигму воздействия человека на вещи». Сама предпосылка труда револю­ционизируется, так как фабричная система все более суживается и отходит на второй план. США стали первой сервисной экономи­кой в мировой истории. Более чем половина трудового населения занята теперь не в первичном секторе (сельское хозяйство), не во вторичном (промышленность), а в третичном (сервис). «Это озна­чает, что труд теперь принимает форму воздействия людей друг на друга или, что более существенно, людей, манипулирующих информа­цией, и информации, воздействующих на людей. Манипуляция инфор­мацией имеет тенденцию характеризовать человеческую деятель­ность особенно очевидно в авангардных отраслях»³⁴.

  Poster M. Foucault, marxism and history. Cambridge; Oxford, 1984. P. 53.

  40

  «Если развитый капитализм, — уточняет Постер, — стано­вится информационным обществом, в дополнение к прежним кон­фигурациям трудового общества, трудовая концепция не может более служить необходимым принципом социальной теории. Гос­подство не может быть теоретически осмыслено, исходя из взгляда на трудовую деятельность, на субъекта, воздействующего на ма­терию, чтобы производить вещи. Новая логика призвана осмыс­лить социальное поле на иной основе. И, несомненно, одну из зна­чительных черт, новых основ должно составить представление о ведущей роли информации в социальном пространстве. Я буду ут­верждать, что фукианские категории дискурса/практики начи­нают играть роль критериев этой новой постановки проблемы»³⁵. Получает таким образом и новое объяснение современная идея информационного общества.

  «Когда дискурс понимается как ведущая черта социального поля, это подсказывает новую логику господства, такую, кото­рая определяет черты субъект-объектных отношений, но следует скорее модели технологии власти. Исторический материализм в эпоху информационного капитализма находит истоки во власти, которая является результатом дискурса/практики. Иначе говоря, логика дискурса/практики находит обоснование в распростране­нии информационной технологии»³⁶.

  Таким образом, уже первое, самое общее и принципиаль­ное решение вопроса о природе власти, политической власти прежде всего, сталкивает исследователей с противоречиями их собственного сознания и с проблемами, суть которых еще пред­стоит оценить, также как и их решение различными политичес­кими философами.

  Первая из этих проблем — действительный конкретный об­щественный смысл политической власти и ее места в обществе.

  Объяснение политики

  Исследования политического микромира, вся «микрофизи­ка власти» позволяют сделать ряд важнейших общих выводов о

  Ibid. Р. 55.

  Poster M. Op. cit. P. 54.

  41

  природе этого явления и продолжить его структурные и функ­циональные исследования. В XX в. были выравнены, наконец, исследования институциональной макрополитической власти, власти государства в особенности и власти «малых» политичес­ких взаимодействий коллективного политического действия и капилярных импульсов власти, ее индивидуальных начал (что очень близко к идее «социального действия» Т.Парсонса — см. его «The structure of Social Actions»). Исследования в этой области позволили, в частности, синтезировать политико-философские и научно-политические знания с психологическими, поведен­ческими и прагматическими прикладными, эмпирическими ори-ентациями политического знания. Одним из результатов этого нового синтеза философии и науки стало новое восхождение политической мысли к значительным обобщениям, таким, как современное учение о политических режимах (в частности в ра­ботах теоретиков французской школы и их последователей), учение о структурности общества, его делении на приватные и публичные сферы (Ю.Хабермас), весьма важное для анализа функций власти, и мн. др. Участие лингвистов (Р.Барт и др.), литераторов (Э.Канетти, например), научных публицистов (Б.Рассел и мн. др.) позволило сформировать современный со­циальный облик власти, не уступающий по выразительности и превосходящий по научному содержанию попытки многих про­шлых эпох создать о ней полное и истинное представление. Наконец, в рамках нового синтеза политического знания стало возможным более точное структурно-функциональное типоло­гическое исследование власти, выделение нескольких ее уров­ней: микроуровня приватной зоны, макроуровня центральных государственных институтов и среднего (мезо-) уровня иститу-циональных аппаратов высшей и местной власти, связывающе­го государство и общество, все уровни власти³⁷. И наконец, ста­ло возможным говорить о четвертом, мегауровне власти госу­дарственных, общественных и приватных субъектов на международном уровне в институциональных рамках междуна­родных организаций, помимо них как проявление политичес­кой воли государства, своего рода «государственного индиви­да», так и вне их, в деятельности неправительственных и нефор­мальных организаций (Пагоужское движение, например).

  См.: Кравченко И.И. Средний (мезо-) — уровень власти. Власть: ИФАН, 1990.

  42

  XX в. стал эпохой новых крупных достижений политичес­кой мысли и нового движения вперед политико-философского знания. Мнение об «упадке» политической философии нашего времени — простое недоразумение. Один лишь краткий пере­чень исследований власти его опровергает. Посмотрим же те­перь, что принесли исследования политики.

  Исследования второй половины XX в. подвели итог разви­тию философского политического знания по крайней мере со времен Маккиавелли, движения от противоречий коллективно­сти политического действия и индивидуальности власти — к сли­янию этих двух начал и к представлению о власти как о целос­тном общественном начале, социальной сущности, объектив­ной и имманентной обществу, а также объяснить ее отношение с политикой, как с такой же равнозначной ей сущностью. По­пытки доказать первенство власти или ее исследование помимо политики — не более, чем дань философской моде или, что, конечно, гораздо серьезнее — реакция на абсолютное преобла­дание идеи политики и ее государственных функций (начиная с Аристотеля), господствовавшей две с половиной тысячи лет.

  Ныне мы можем адекватно расставить акценты и опреде­лить приоритеты политических исследований и притти к неко­торым выводам. Начнем с того, что политика и власть образуют двуединую общественную сущность. Их связывает круговая при­чинно-следственная зависимость, и они не существуют друг без друга. Власть — это средство и способ существования политики, однако и политика — это аргумент и средство существования власти. (Нет власти без политики, нет политики без власти).

  Обращение современных исследователей к проблеме влас­ти отнюдь не означает, что исчерпывающее истолкование поли­тики уже состоялось. Разработан целый ряд ее содержательных определений — телеологическое и финалистское, включающее обозначение целенаправленности политики, субстанциональные, прямо раскрывающие эти цели, конкретные силы, которые их определяют и др. эссенциальные, т.е. содержательные (от лат. essentia, сущность), но и они еще дискуссионны.

  В настоящее время можно выделить не менее четырех ос­новных объяснений политики. 1. Как отношения, включающе­го согласие, подчинение, господство, конфликт и борьбу между классами (В.ИЛенин), группами и людьми (внутренняя поли­тика) и государствами (внешняя политика). В основе такого понимания политики лежат представления об общении, связы-

  43

  вающем людей в обществе, об их взаимодействии, совместном решении общих дел, понимаемых как дела государства³⁸ (Арис­тотель), об отношениях к обществу власти, т.е. государства и конкретных властей, государств друг к другу (средневековая тра­диция, а также проблематика Возрождения и Нового времени), с акцентом на борьбе (в марксизме и у Ленина в частности, идущим от идеи классовой борьбы как движущего начала исто­рии). Новое обоснование эта концепция политики получила в XX в. в теории конфликтной природы политики К.Шмитта и его последователей³⁹. 2. Логически вытекающее из первого по­нимания отождествление политики с другими политическими явлениями, такими, как господство, власть, а следовательно, и то же государство (о чем и шла речь выше), со средствами поли­тики — то есть опять-таки с властью, языком и языковыми струк­турами, речью и символикой, насилием и т.п., с деятельностью, — управлением, организацией, контролем и пр.; со знанием, уме­нием (Платон и современные технократические концепции); с жизнедеятельностью (у Аристотеля) — наиболее органическое представление о природном свойстве человека заниматься со­вместно с другими людьми их общими делами. 3. Объяснение через функции (функциональное истолкование) — управления, поддержания порядка, сохранения внутреннего и внешнего мира или, наоборот, ведение войны (у Клаузевица), контроль обще­ства и человека и т.д. и т.п. Перечисление функций политики ради ее возможно более полного определения (или ее задач, тем более, что сама политика не может иметь их, поскольку реше­ние политических задач опосредовано наличием действующих ради этого сил, например, власти, которая и решает их) не име­ет ни конца, ни смысла, ибо бесконечно и может быть заменено одной емкой и лаконичной формулой. 4. Объяснение политики через ее цели (телеологическое), т.е. определение путем еще более бесконечного и малосодержательного перечисления, чем функ­циональное толкование, и к тому же очень близкое к нему.

  Откуда и идет античная традиция отождествлять учение о политике и о государстве, то есть предельно институциональное истолкование политики: удерживавшееся до конца XIX в., когда в 1896 г. появилась практически первая книга о политике, названной ее собственным именем (Г.Моска «Элементы политической науки»). Конфликтную теорию политики нам еще предстоит рассмотреть особо.

  44

  Этим определениям присущи многие их собственные и об­щие им всем недостатки: они не конечны и сами нуждаются в дальнейших определениях, особенно тождества, которые не столько определяют, сколько заменяют понятия — они часто неспецифичны как деятельность, средство, отношение, конф­ликт, борьба, решение задач, наличие функций и целей может быть определено любое другое смежное с политикой обществен­ное явление — право, идеология, мораль, экономика и т.п. Все эти определения не просто и не только взаимосвязаны, но и пересекаются и иногда многократно, например, власть как бы тождественна политике и в то же время она и деятельность, и средство, и ее цель, и, наконец, функция и т.д. Отпадают, да­лее, самые слабые определения — через средства, цели. Все эти определения относятся к наиболее слабому их типу — определе­нию через перечисление признаков. И, наконец, основное воз­ражение против них — все они определяют одно неизвестное через другое — элементарная логическая ошибка (особенно тож­дества и отношения).

  Решение проблемы предложил тот же Шмитт. Оно состоит в разделении самой политики на ее универсальную абстрактную сущность, ее принципиальное начало, что избавляет от част­ных, чересчур конкретных неполных определений и перечисле­ний и позволяет выработать обобщенную емкую формулу, оп­ределяющую сущность политики, и отдельно собрать ее конк­ретные виды, формы и проявления («много разных политик» — внутренних, внешних, мирных, силовых и т.д. и т.п.), относи­тельно которых возможны соответствующие частные определе­ния, справедливые и по отношению к более общим трактовкам политики. Такой универсальной (в основе функциональной) формулой представляется определение политики как одной из основных организационных и регулятивно-контрольных систем общества, такой же, как экономика, право, идеология, мораль, культура, наука, религия, но с тем отличием от них, что она направляет и их функционирование и взаимодействие, универ­сальна в этом смысле, всепроникающа, (инклюзивна — от лат. includere, проникать), атрибутивна, способна сочетаться с лю­быми другими системами.

  Развитие и дифференциация знания о политике связано с развитием исследующих ее дисциплин. В настоящее время по­литика — объект изучения всеми средствами политического ис­следования. Такому запросу может в самом общем виде соот-

  45

  ветствовать, по-видимому, описательное рабочее определение: целенаправленная, теоретическая и практическая деятельность в определенной сфере жизни общества, которая организуется и направляется соответствующей властью, определяющей средства и методы достижения целей этой деятельности.

  Политика в собственном смысле слова образует средствами власти политический процесс, служащий для реализации поли­тических целей. Если речь идет об институциональном полити­ческом процессе в масштабе общества, то ведущее политичес­кое отношение в нем складывается между основным центром власти (ее институтами и органами) и обществом. Основной субъект политического процесса — правящие силы (классы, груп­пы) и образуемая ими политическая власть. Крупнейшие объек­ты политики, с которыми и между которыми осуществляются политические отношения, — общество, общественные классы и группы, политические институты.

  Неинституциональная власть построена на тех же струк­турных основах. Субъект любой власти и ее формальный носи­тель (скажем, коллектив или ведущая часть коллектива, его про­дуктивное ядро и облеченный прерогативами власти руководи­тель) оперирует в структуре руководства-исполнения прямыми и обратными связями по отношению к остальной части данной общности (ср., например, структуру: министр — коллегия ми­нистерства — управляемая отрасль). Подобные структуры вос­производятся с уменьшением масштабов и сокращением соб­ственно политического содержания власти вплоть до микропро­цессов. Как решается вопрос о пределах институциональности политики и власти и до каких границ может простираться фе­номен политики — одна из тем современной политической фи­лософии. Она и объективно представляет немалый интерес по ряду причин, из которых отметим здесь одну: все макрополити­ческие процессы, в том числе и функционирование политики вплоть до ее высших инстанций, осуществляются в ткани мик­ропроцессуальных взаимодействий и факторов. Отсюда и роль личных моментов и качеств и межличностных отношений во всех политических явлениях, и возможность распространить понятие политики и на минимальные, личные отношения, то, что можно назвать «микрополитикой».

  Определение политики должно, таким образом, учитывать и ее самостоятельное значение, и ее инструментальную роль, и множественность ее типов и форм, и ее общественную универ-

  46

  сальность как средства организации отношений в обществе, то есть быть одновременно и очень общим, и многозначным, и содержательным сущностным общественным началом. Удовлет­ворительно решить столь сложную задачу еще никому не уда­лось, и не случайно исследователи чаще всего ограничиваются каким-либо одним видом познания этого феномена. Однако поиск ведется именно в универсалистском ключе и также не случайны развернутые экспериментально-теоретические иссле­дования (типа работ Фуко), в которых политика, как и власть представлена как всеобъемлющее, универсальное явление, а сво­его рода генетический код общества (по выражению Бодрейяра) функционирует как двуединое начало — политика/власть.

  Понимание этого универсального общественного начала будет наиболее полным, если оно охватит таким образом три его уровня: 1) связывающий общество и государство в единую политическую систему, с соответствующим «централистским» определением); 2) охватывающий общество целостной капил­лярной тканью (с микропроцессуальным определением полити­ки/власти, их «микрофизики») и 3) автономные сущностные, самоорганизующиеся и макро- и микроуровни (с субстанциаль­ным определением).

  Возможны и опыты универсализации одного из этих под­ходов (и соответствующих определений политики/власти), но с необходимыми уточнениями. Определение политики как всеоб­щей организационной и регулятивно-контрольной системы об­щества охватывает все уровни и процессы, в том числе и капил­лярный. Идея микровласти должна включать и микропроцессу­альную политику и ее институциональную консолидацию в учреждениях власти (т.е. макрополитический уровень), хотя та­кой обратный ход мысли представляет несомненные трудности (как сбор большой суммы денег из мелкой монеты). Наконец, средний путь призван охватить все уровни одним принципиаль­ным началом, которым может быть представление о политике как о специфическом едином социальном действии на всех об­щественных уровнях, вызванном свойствами самой политики, ее «природой». Но какой? На этот вопрос попытался ответить немецкий юрист К.ТТТмитт. Он предполагал решить сразу не­сколько задач: обнаружить специфическую социальную субстан­цию политики, показать ее независимость от всех других систем (экономики и пр.) и дать ей непротиворечивое определение.

  47

  Одним из ответов на этот запрос стала концепция проис­хождения политики из конфликта, или, иначе говоря, конф­ликтная концепция политики. Сама по себе идея конфликта в политике не нова — вспомним ленинское определение полити­ки как борьбы классов. Ее современный автор и есть тот самый КТТТмитт, разработавший концепцию универсальных альтерна­тивных отношений в обществе: либо дружественных либо враж­дебных (по формуле «друг-враг»). Его последователь Френд под­черкивает: «Всякое различие интересов... может в любой момент превратиться в соперничество или в конфликт, и этот конфликт, с того момента, когда он переходит в испытание сил между груп­пами, которые представляют эти интересы, иначе говоря, с мо­мента, когда конфликт превращается в борьбу сил, становится политическим»*⁰. Иначе говоря, если в обществе существуют конфликты особой интенсивности, то это конфликты полити­ческие, и политика начинается вместе с борьбой в непримири­мом конфликте. С этой точки зрения политика возникает из конфликта. Конфликт не только ее причина. Политика служит конфликту, он ее цель и ее следствие. Политика постоянна, потому что постоянны конфликты, и всегда существуют друзья и враги. В этом ее основа. Но определения политики у Шмитта в действительности нет. Нет и центральной для политической мысли Нового времени идеи освобождения политики от ее по­священия конфликту, который Шмитт считает ее сущностным предназначением. Однако главное для оценки концепции Шмит­та — исключение из нее других общественных функций кроме конфликта, редукция политики к одной функции, тогда как политика многофункциональна. Столь же универсальны, как конфликтность организационная, контрольная, регулятивная, системообразующая функции политики, которые не охватыва­ются концепцией Шмитта. То обстоятельство, что во всех мо­ментах политической жизни человека и общества, во всех поли­тических процессах обнаруживаются дружеские и враждебные отношения (а также и нейтральные), не исключает и иного фун­кционального отношения: все оппозиции друга и врага разре­шаются организационными, контрольными, регулятивными дей­ствиями политики, так что можно говорить об обязательном

  Freund J. Op. cit. P. 479.

  48

  возникновении этих функций как о сущностной специфике политики.

  ЖФренд еще четче определяет конфликтную природу поли­тики: <<До тех пор, пока будет существовать политика, она будет разделять коллективность на друзей и врагов»⁴¹. «Чем больше какая-либо оппозиция развивается в направлении различия между другом и врагом, отмечает он, тем более она становится политической. На­значение государства состоит в устранении в сфере его компетен­ции разобщения членов или групп общества на друзей и врагов с целью мириться только с простым агонистическим (разрешимым) соперни­чеством или борьбой партий, и оставлять правительству право оп­ределять внешнего врага... Ясно тем самым, что оппозиция друг-враг фундаментальна в политическом отношении»⁴¹².

  Несмотря на претензию глобального определения феноме­на политики, определение Шмитта трактует ее в односторонней перспективе, хотя и важной, конфликта особого типа, который разделяет сферу политических действий. Другими словами, Шмитт и Френд согласны в следующих пунктах: (1) политике есть что делать с человеческой активностью, она сама — один из видов деятельности; (2) существуют разные типы конфликтов, особенно агонистические и антагонистические (примиримые и непримиримые), но политика занимается возникновением и развитием последних. Противопоставление политических сил наиболее интенсивно и экстремально из всех и всяких конкрет­ных противостояний и тем более оно представляет собой поли­тику, чем более приближается к крайней точке, а именно — груп­пировке на основе отношения друг-враг.

  Все иные различия, согласно логике подобного анализа, — экономические, этические, социальные, идеологические — превра­щаются в политические как только на любой почве возникает про­тивоположность «друг-враг». «Сказать о чем-то, что это полити­ка, это значит сказать, что это «что-то» — полемично,— пишет Френд. — Такие понятия, как республика, класс, суверенность, абсо­лютизм, диктатура, нейтральность и мир непостижимы, если при этом не указаны их цели, против кого они направлены и кого они стремятся отвергнуть или опровергнуть. Словом, не борьба порож-

  Ibid. P. 448. Freund J. Op. cit. P. 445.

  49

  дает политику, а политика, напротив, несет в себе конфликт, ко­торый может в предельном случае породить войну»⁴³.

  Идея политики, общественной сущности, несущей в себе конфликт и порождающей борьбу на какой-то политической или иной почве (экономической и др.) при сделанных выше оговор­ках правильна, поскольку политика действительно порождает или может порождать борьбу и возникать из борьбы, либо пред­ставлять собой конфликт и борьбу, иначе не было бы необходи­мости во внушении, подчинении, подавлении и т.п. Друг в этом случае тот, кто убежден или согласен без необходимости его убеждать. Враг — тот, кто противится и должен быть принужда­ем, подчинен. Все это закономерно вытекает из существа поли­тических и всяких иных общественных отношений. Но уловка автономности и первичности политики, ее суверенной сущнос­ти, ее независимого от общества действия в интересах общества и ради общества — это фикция универсалистской позиции, идеи давности, предназначенности политики обществу. Она представ­ляет в парадоксальной форме отношения, которым определя­ются субъект и объект этого отношения, деятельности, управля­ющей действующими лицами. Логика политического отноше­ния и политического действия, несомненно воздействует на соответствующие стороны, на определение ими своих ролей в политическом процессе. Но сама эта логика несет в себе несом­ненные противоречия. Она таит опасность превращения поли­тики из общественной в надобщественную сущность с обяза­тельной функцией порождать в обществе конфликт. И полити­ка и ее логика в то же время имеют чувственную, человеческую природу (гоббсианский мотив, возрожденный в XX в.), и эта природа неизбежно конфликта, и потому политика и возникает из оппозиции сторон и предполитических факторов: их интере­сов, целей, ресурсов, возможностей и т.п. Не существует апо-

  Ibid. P. 446. Такой предельный случай — внешнеполитический конфликт и война между государствами, что само по себе неоспоримо. Конфликтная концепция политики весьма четко ориентирована на реальную внутреннюю и внешнюю (особенно у Шмитта) политику. Не случайно шмиттовская концепция возникла в Германии между двумя мировыми войнами. Обоснованы и нередкие обвинения Шмитта (ставшего в 30-е гг. «крон-юристом» Третьего рейха) в том, что он специально теоретизировал войну, хотя и относился к воцарившемуся в Германии режиму достаточно сложно и без особой симпатии.

  50

  рии политики и борьбы между врагами. Борьба возникает до политического действия как противоположность интересов, це­лей, методов, воли, идей и людей.

  Антиномичное, основанное на оппозициях (командование-подчинение, друг-враг) истолкование власти и политики для Фрейда или Шмитта имеет определенный онтологический ста­тус. Он позволяет, как, по-видимому, они полагают, построить непротиворечивую и менее всего уязвимую концепцию незави­симых априорно данных сущностей — власти и политики. Од­нако освободив политику от одних зависимостей (экономики и пр.), Шмитт и его последователи оставили ее в зависимости от общества и человека на грани между властью над обществом⁴⁴ и зависимостью от него, ее социальным генезисом.

  Как для Аристотеля, К.Шмитта, так и для Ж.Френда «поли­тика есть сущность, или фундаментальная жизненная и постоян­ная категория существования человека в обществе в том смысле, что человек есть по своей природе общественное существо»⁴⁵. Политика, значит, не производна от какого-либо более первич­ного феномена, и все сущности (о которых мы уже знаем — их шесть: политика, наука, экономика, искусство, этика, религия) равно первичны, не объяснимы, исходя из других, и должны рассматриваться сами по себе, и нет никакой ни логической, ни хронологической первичности, ни одного из этих начал жизни и деятельности, никакой субординации, и человек есть существо и религиозное, и экономическое и политическое в равной степени.

  Френд все же не исключает возможность порождения од­ной сущностью другой, политической тоже.

  Смысл политики поэтому можно постичь только в глобаль­ном контексте человеческого существования, хотя политика ничем не выделяется среди других видов деятельности — эконо­мической, художественной, нравственной и пр., но, добавим, — организует их отношения, и в этом ее подлинный обществен­ный смысл.

  Отсюда и характерное определение политики: «Она есть социальная деятельность, которая имеет целью обеспечивать си­лой, обычно основанной на праве, внешнюю безопасность и внут-

  Фуко обвиняли в «обожествлении» власти. Шмитт и Френд недалеки от «обожествления» политики.

  Freund J. Op. cit. P. 42.

  51

  реннее согласие отдельной политической единицы, гарантируя по­рядок в ходе борьбы, возникающей из различия и противостояния мнений и интересов»*⁶.

  Френд не склонен связывать и власть с какими-либо ины­ми общественными явлениями, даже, по сути, с политикой. Не политика, а собственное, только внутренне присущее власти отношение — командование — определяет ее, по Френду. Ко­мандованию власть обязана своим существованием. Ее присут­ствие в обществе априорно: «Власть — это социальное средото­чие командования, опирающегося на один или несколько слоев или классов общества»⁴¹. Не «классы и слои» опираются на власть, а власть — на них.

  Френд определенным образом завершил на некотором эта­пе длительную эволюцию политической философии, крупней­шие представители которой многократно пытались вывести по­литику из других общественных начал. В истории политической философии известна длительная эпоха контрактивизма (концеп­ции общественного договора), для которого политика и власть были производными от права, а не первичными явлениями, осо­бенно в сочетании с идеей первичного по своей природе есте­ственного права, порождающего публичное право, от него уже — государство. Правовых концепций власти и политики придер­живались Гоббс и Локк, Спиноза, Руссо, Кант и многие другие. Известны попытки так или иначе связывать политику с мора­лью (Гегель, Джентиле и др.).

  Но и им, как впоследствии и Фуко, не удалось открыть в политике ( и во власти) собственной магии самопорождения. У нее оказалась внеполитическая генетика, о которой мы уже упоминали: человеческие отношения.

  Утверждая независимость политики, Шмитт и Френд пыта­ются, тем не менее, обосновать ее особую функцию в обществе, обусловленную конфликтностью всех вообще человеческих от­ношений (если бы они говорили о конфликтности социальных, они в точности пришли бы к марксистской, точнее ленинской концепции политики). Конечно, их представление об особой

  Freund J. Op. cit. P. 177. Ibid. P. 247.

  52

  специфике политики, вьщеляющей ее из совокупности таких же общественных систем, глубже и значительнее темы самого кон­фликта. Но и они не замечают, что универсальность политики и ее особое место в обществе объясняются не превращением кон­фликта в любой системе отношений в политическое событие (то есть благодаря переходу из неполитической системы в поли­тическую), а тем простым фактом, что в любой системе выраба­тывается своя собственная (неполитическая) политика (напри­мер, научная, экономическая, культурная и т.д.). Поэтому и воз­никает всеобщий мир политики, как, впрочем, возникает и аналогичный мир культуры, права, знания и др. В каждой сис­теме обнаруживается особое основание такой специфической политики. Этим основанием они избрали общение людей, в котором формируется отношение между двумя различными субъектами (или субъектом и объектом этого отношения), что­бы придать ему смысл предельно общего, универсального нача­ла политики (идущего от той же концепции «друг-враг»), или «политического» @as Politische), не очень привычного для рус­ского языка термина, но естественного для западных языков, в которых прилагательное с помощью артикля легко превращает­ся в существительное, подобно русскому абстрактному поня­тию «прекрасное». Можно было бы предположить, что это «по­литическое» и станет обозначением всеобщего политического начала, обобщением всех типов политики и всех ее конкретных форм (внутренняя, финансовая, аграрная, семейная и т.п.). Но для Шмитта — это высшее выражение именно политической политики, и эту же идею поддержал Френд.

  «Политическое» для Шмитта не столь абстрактно, как мож­но было бы предположить. Именно с анализом этого централь­ного и универсального понятия Шмитт связывает понимание государства. Более того, всеобщее политическое начало обрета­ет, по мысли Шмитта, и специфический конкретный смысл, когда оно функционирует в реальной социальной и идеологи­ческой среде, в частности на почве либерализма, который он считает ответственным за общественные конфликты (особая позиция Шмитта-государственника и традиционалиста). Дру­гими словами, политическое исторично, по крайней мере, то политическое, о котором говорит сам Шмитт: оно сопричастно государству Нового времени и либерализму, ведущему начало от Гоббса. Шмитт ограничивает, таким образом, политическое

  53

  и по содержанию, и по времени, хотя и считает политическое абсолютным началом политики, ее принципом⁴⁸.

  Представление о связи политики с внутренними и внешни­ми конфликтами вполне естественно, оно существовало всегда, как мы уже знаем, однако оно сочеталось с представлениями о ее конструктивных функциях — государственного правления, занятия граждан их общими делами у Аристотеля, («Полити­ка»), Цицерона («О республике»), у Платона («Республика»), откуда пошло и первое название государства — «республика», то есть «общее дело» (от лат. res, дело, вещь, и publica — общая, прилагательное, согласованное с женским родом слова res)⁴⁹. Современное наименование государства (в том числе и русское «государство»), возникшее лишь в XVII веке, также имело кон­структивную основу — идею порядка и внутреннего мира⁵⁰.

  Очевидно, что универсальная конструктивность политики не исключала и универсальности оппозиции друга и врага, двух типов отношений — дружеских и враждебных, которые прису­щи совместной жизни и деятельности людей. В период форми­рования европейского государства Нового времени, начавшего­ся еще в XIII веке и сопровождавшегося бесконечными фео­дальными, религиозными, династическими, межгосударственными

  Как считает и Ж.Френд, рафинированный и самостоятельный интерпретатор Шмитта (ni.: Freund J. Op. cit. P. 25, 36, 37 ё aa.). Френд относит политическое к общеисторическим универсальным началам. Это несомненно более верное и глубокое понимание сущности политики//см.:5с/гтгггС Der Begriff des

  Politischen mit eines Rede liber des Zeitaltes der Neutralisiemng und Entpolitisiemng.

  Munchen; Leipzig, 1932 (далее цитируется это издание). Подобное конструктивное по своей семантике и синонимичное «политике» наименование государства сохранилось вплоть до XVI в. Этим именем обычно называли государство еще в XVI и в XVII вв. (Т.Смитт «О республике», 1583 т.,Ж.Боден «Шесть книг о республике», 1576 г. и др.), когда собственно республиканского правления в Европе не было и в помине. Связанное с переходом от природного состояния, то есть состояния неорганизованного, раздираемого необузданными страстями, взаимной враждой, неограниченной свободой людей причинять друг другу зло (status naturalis) к цивилизованному, в котором власть устанавливает внутренний мир (status civilis). Отсюда и понимание государства как такого конструктивного организованного состояния (status) в европейских языках: итал. stato, франц.

  Etat, англ. state, нем. Staat И др.

  54

  конфликтами и войнами конфликтная концепция политики приобрела большой вес. Для Н.Макиавелли («Государь», 1513 г.) репрессивная функция власти, а следовательно, и политики была неизбежным и несомненным фактом, тем социальным злом, которое также было и остается фактом. Всеобщая война всех против всех очевидна и для Т.Гоббса, исследовавшего политику через сто с лишним лет после Макиавелли («О гражданине», 1642 г., «Левиафан», 1651 г.) и создавшего первую развитую кон­цепцию преодоления вражды, разрыва дихотомии друга и врага в политике и преодоления природной дикости человека. Но у Гоббса «политическое напряжение» постоянно сохраняется и после преодоления неорганизованного «естественного состоя­ния» страха смерти, хотя теперь уже порожденного, неповино­вением власти суверену. Так что идеи Шмитта были давно и хорошо подготовлены.

  У Гоббса вражда и война всех против всех всеобщи и инва­риантны и в то же время индивидуальны, как зависть и нена­висть Яго или необузданность Отелло — людей в их естествен­ном, ничем не скованном состоянии. Универсальность страха или инстинкта самосохранения не имеют для Гоббса коллек­тивных форм. Коллективным стало в гражданском обществе Гоббса отношение власти и подданных и общее всем состояние мира Status civilis), оно становилось бесстрастным и разумным.

  Не то у Шмитта. Отношения дружбы и вражды для него прежде всего коллективны. «Друг» и «враг» — это «публичные» категории: «совокупность людей, которая борется, по крайней мере, в потенции, т.е. в соответствии с реальной возможностью, и которым противостоит другая подобная группировка»⁵¹. Оппози­ция их приобретает скорее идеологический характер сходства или различия взглядов, установок, которые к тому же не пер­вичны (как это и присуще идеологии), а порождены всеобщими коллективными проявлениями природы человека и ее более глу­бокими основаниями — экономическими, культурными, мораль­ными, социальными и эмоциональными.

  Мысль о возможности выделить некое универсальное нача­ло политики, позволяющее определить ее как специфическую общественную сущность, избегая конкретных перечислений и описаний ее функций, целей, средств, получила признание.

  Schmitt С. Op. cit. S. 16.

  55

  Одновременно в последние десятилетия велись поиски и не­конфликтных обоснований этой универсальной сущности. По­иски этой сущности продолжаются. Она-то и составляет «поли­тическое», предельно глубокий смысл, начало политики и пред­мет философии. Но что это все-таки такое, это начало? Последние годы предпринимаются попытки наполнить это по­нятие определенным и притом наиболее значительным, но и конкретным содержанием — экономическим, например, и др.⁵². Это смысл человека (у Платона, Гоббса, Руссо), смысл власти (у тех же и ряда других политических мыслителей), греческого «архэ», понятия, которое не случайно наделено двойным значе­нием — власти и начала.

  В истории познания смысла политики, ее высшей сущнос­ти были и неосознанные попытки перенести его в космос, в сверхприродные сферы, открыть его в Провидении, в боге. За ним последовало стремление ограничить его, свести к человеку или к механизмам, принципам политики (что мы уже видели у Шмитта) и Власти — командованию. Отсюда возникло и поня­тие «отступления политического»⁵³, т.е. его конкретизация, на­деление осязаемым содержанием. Этой проблеме посвящена большая коллективная работа ряда авторов, которая так и назы­вается — «Отступление политического» и ряд других трудов.

  Одновременно сложность проблемы высшего смысла поли­тики породила и сомнение в возможности его уловить, поли­тическое это то, что ускользает от захвата, — рассуждением в его высшей, абсолютной и конечной попытке», — полагает Ф.Секретан⁵⁴. В то же время укреплялось и представление о необходимости уйти от конкретного содержания политики, от факта, чтобы понять, что ее определяет, что есть политичес­кое — «главное условие политической философии»⁵⁵. Обнару­жить сокровенное «политическое» — это и есть цель «столкно­вения двух профессий — философии и политики»⁵⁶.

  Два конструктивных критерия сущности политики выделил из совокупной политической мысли известный итальянский

  Connaissancedupolitique/GerardDuprat,ed.P.:PUF, 1990.296 p.

  ⁵³             Le retrait du politique. P., 1983. См. также: Connaissance du politique. P., 1990.

  ⁵⁴             SecretanPh. Autorite, Pouvoir, personne, Principes de la philosophic politique.P., 1963.P. 227.

  ⁵⁵        Kambouchner D. De la condition generate de la philosophic politique // Le retrait du
  politique.P. 113.

  ⁵⁶             Ricoeur P. Preface // Secretan Ph. Op. cit. P. IX.

  56

  исследователь политики Н.Боббио: социальный и этический⁵⁷. Действительно, классическая традиция трактовала политику как сферу, охватывающую все, что относится к жизни античного полиса и включает все виды социальных отношений, так что «политическое» совпадает с «социальным». Эта традиция затем была распространена на государство и все социальные отноше­ния в нем, которые отождествлялись и с политическими отно­шениями. Отсюда и отождествление политики с государством, аристотелевское и платоновское по происхождению и настоль­ко устойчивое, что своего высшего выражения оно достигло лишь в начале XIX в. в гегелевской тотальной культурно-историчес­кой и политико-правовой концепции государства⁵⁸. Отсюда и классовые трактовки сущности политики, марксистская в част­ности, определяющая политику как устройство государствен­ной власти⁵⁹, «участие в делах государства, направление государ­ства, определение форм, задач, содержания деятельности госу­дарства»⁶⁰, связанной с классовыми интересами и отношениями. Все эти более современные, но по-прежнему государственные и к тому же классовые трактовки, несомненно, редуктивны. Они ограничивают и понимание социального, и социальных функ­ций политики. Как уже отмечалось, эта устойчивая редуктивная традиция сводит политику к деятельности, которая прямо или косвенно связана с организацией принуждающей власти, что означает сужение рамок политического по отношению к соци­альному, и отвергает их полное совпадение. Такая редукция имеет вполне определенное историческое основание, потому что нео­днородна и сама социальная основа политики. С одной сторо­ны, христианство изначально отторгло от политической сферы область религиозной жизни, породив противопоставление ду­ховной власти — власти мирской, что не было известно древне­му миру. С другой стороны, появление буржуазной рыночной экономики отняло у политики область экономических отноше­ний, дав начало противоположности гражданского общества — политическому, приватной или буржуазной сферы — публичной, или сфере гражданина, противоположности, которая также не

  ВоЬЫо N. Politica // Dizionario di politica. P. 728-737.

  ⁵⁸             Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 23. С. 239.

  ⁵⁹             Ленин В.И.Т\олн. собр. соч. Т. 33. С. 340.

  ⁶⁰             Маркс К., Энгельс Ф.Соч. Т. 1. С. 360.

  57

  была известна древним. В то время как классическая полити­ческая философия занималась исследованием структуры полиса и его различных исторических и идеальных форм, посткласси­ческая политическая философия и наука заняты постоянным поиском различий между политическим («Царство Цезаря») и неполитическим («царство бога» или «маммоны»), постоянным размышлением о том, что отличает сферу политики от сферы не-политики, государство от не-государства⁶¹, где неполитичес­кое и негосударственное переходит в сферу политики и в чем вообще состоит социальность политики, переход от природно­го, естественного, биологического (вместе с подсознанием, ин­стинктами, пристрастиями, мифами, предрассудками) к подлин­но социальному — настоящий камень преткновения для всей политической мысли прошлого и нашего времени. Такова веч­ная проблема, с особой остротой сформулированная Гоббсом как отличие естественного-натурального, природного, непри­нужденного, а следовательно, неупорядоченного, то есть непо­литического, от общественного, подчиненного законам обще­ства, и государственного, подчиненного власти, то есть полити­ческого (напомним, что создание гражданского общества под эгидой государства означает для Гоббса появление политики).

  Переход от естественного-природного, то есть от одного или единого начала, к общественному или политическому сразу об­наруживает в обществе много разных социальных начал или их сочетания: гражданское общество, политическое, религиозное и т.п., то есть сочетания в одном обществе многих «обществ», со­существующих или совмещенных. Более поздние эпохи добави­ли к ним культурное, образованное, развитое, активное, аграр­ное, промышленное, индустриальное, постиндустриальное, ур­банизированное, одно- или многонациональное, милитарное, милитаризованное, миролюбивое, застойное, развивающееся, здоровое, больное, бедное, богатое и пр. виды общества, не го­воря уже о его формационных характеристиках: рабовладель­ческое, феодальное, капиталистическое и пр. Очевидно, что (1) многие такие характеристики сочетаются, но не все; (2) эти сочетания типологически группируются по совместимости ха­рактеристик; (3) в итоге возникают классификации, деления

  Ж.Френд посвятил этой проблеме специальную работу, которая так и называется

  «Политическое И неполитическое» {FreundJ. Politiqueetimpolitique. P., 1987).

  58

  признаков на постоянные характеристики или независимые пе­ременные и временные, зависимые; (4) постоянно политичес­кое общество (=государство), все остальные историчны и из­менчивы, если не преходящи; (5) есть обязательные сочетания признаков, например, гражданское — политическое — цивили­зованное — развитое — промышленное (а в наше время и по­стиндустриальное) — урбанизированное — культурное — образо­ванное — активное — информационное — богатое — правовое — миролюбивое и демократическое общество.

  Соответственно может изменяться и истолкование социаль­ной основы центрального политического начала, если связать его с той или иной, пусть даже ведущей, характеристикой соци­альности. Отсюда поиски и иной, позитивной, не конфликтной природы политики или сочетания разных ее начал. Не оставля­ются и попытки найти и единое такое начало в том же чувствен­ном человеческом материале политики, которое уже было от­крыто, как мы видели, но сублимировать, возвысить его от те­лесного до разумного и нравственного, включая ее этическое обоснование.

  Понимание политики как этики, точнее, этическое истол­кование сущности политики, ее начала имеет несомненное ос­нование, но оно связано с еще большими трудностями, чем отож­дествление социальных и политических начал. Прежде всего этическое обоснование политики вынуждает разделить этику и мораль. Их разделение обосновано, неизбежно и необходимо, но требует объяснения. Одно из них — невозможность мораль­ных обоснований политики, диапазон отношений которых весьма широк — от очень сложных и противоречивых до их полного несовпадения. Другое состоит в весьма тонких, но принципи­альных различиях между этикой и моралью, которые близки друг к другу, но также могут полностью расходиться. Это обстоя­тельство также нуждается в некоторых пояснениях.

  Прежде всего, этика не образует равнозначного морали все­общего общественного организационно-контрольного механиз­ма, подобно другим аналогичным системам (экономике, праву, идеологии и др.) и входит в сферу морали, в которой выделяет­ся как особая область, не совпадающая с областью нравствен­ности. Этика и нравственность, моральность в политике разли­чаются как намеренье, установки, определяющие содержание политики, ее цели и задачи, с одной стороны, и как нравствен­ный смысл этих установок, их моральный модус, облик полити-

  59

  ческого лица, института власти и т.п. В этом ряду (этика-поли­тика-мораль) этика и мораль различным образом расположены по отношению к политике. Этика непосредственно и органично слита с политикой как одно из ее определяющих начал, она присуща политике, находится как бы внутри нее и даже пред­шествует ей как ее установка, замысел. Мораль же вне полити­ки, за пределами ее пространства, она лишь может вступать в него и составлять одну из его характеристик⁶². По той же при­чине «протестантская этика» М.Вебера — прежде всего этос свер­шения, идеология труда, если так можно выразиться, и уже по­том — идея его моральности, которая, конечно, присуща эти­ческой установке созидания.

  Неоднородна и сама этическая основа политики, подобно и ее социальному началу, как мы только что видели. Этические начала политики и власти, определяющие их цели, смысл и формы политического действия, содержание политических идей, концепций и теорий может состоять в стремлении совершить то или иное действие (интенциональная этика), либо в сознании и реализации того или иного долга (этика долженствования), либо определения и обоснования какой-либо нормы (нормативная этика), границы или предела власти и т.д. Такова, например, политика, направленная на стимулирование общественного раз­вития, вдохновленная намерением преобразовать, перестроить экономику (этика индустриализации, например), пафосом свер­шения, прогресса, волей созидания — лишь немногие из бес­численных образцов интенциональной политической этики; ее конкретные формы особенно многообразны. Возможна и этика первоначального накопления, и этика труда, этика планирова­ния и т.п. Этика долженствования может выражаться в созна­нии ответственности, служения, примирения, ненасилия и мн-. др. Нормативна этика, определяющая границы должного по­ведения, утверждающего политические ценности (свободы, права, равенства и т.д.). Эти и им подобные виды этики формулируют-

  Разделением этики и морали, которое может показаться слишком радикальным, анализ проблемы совсем не исчерпывается. Классики моральной философии шли еще дальше и различали мораль (моральность) и нравственность. У Канта их различие явственно обозначено (см.: Кант И. Соч. Т. 4. Ч. 2. С. 360,134), у Гегеля же оно вполне определенно (см.: Гегель Г.В.Ф. Философия права. М., 1990. С. 153,156,179 и др.).

  60

  ся, как можно заметить, в соответствии с содержательной осно­вой политической цели, ориентированной на решение каких-либо общественно значимых политических задач. В рамках по­добной этической канвы возможны индивидуальные и коллек­тивные (массовые, групповые, классовые и др.) проявления политической этики, варьирующиеся в зависимости от ее носи­телей: этика индивидуализма, альтруистская или эгоистическая этика, «протестантская» этика М.Вебера (этика труда и сверше­ния времен протестантской реформы), «этика современного правосудия» и т.д.

  Нельзя не заметить, что нравственная оценка той или иной этической формулы может быть непосредственно включена в нее («альтруистская этика развитой личности современного гражданс­кого общества»), либо может подразумеваться: «этика индустри­ального развития», по всей видимости, нравственно ориентирова­на положительно. Однако признание подобной ориентации дале­ко не всегда столь очевидно. Та же политика индустриализации, осуществленная за счет лишений (индустриализация времени промышленной революции), сопровождающаяся репрессиями, бедствиями и разорением аграрной зоны экономики (эпоха ин­дустриализации 30-50-х гг. в СССР), дискредитируется нрав­ственно и сама по себе и вместе с одушевляющей ее этикой. При этом, однако, этическая ориентация такой политики может длительное время оставаться безупречной в сознании современ­ников и девальвироваться лишь впоследствии в результате не­коего нравственного прозрения и вместе с девальвацией и в са­мом деле результатов пересмотренной политики.

  Политическая этика интеллектуальна и эмоциональна и нередко самым драматическим и противоречивым образом фор­мирует практическую жизнь самой политики: искатели правды, пророки, создатели политических проектов вступают в нее на­ряду с политиками, лидерами, вождями с двойственной, а не­редко и отрицательной репутацией, которые и обретают хариз­матические черты властителей дум и политических кумиров. Индивидуальная харизматическая этика сродни групповой эти­ке убеждения, аргументирующей какой-либо политической или иной необходимостью. Содержание же этой необходимости весь­ма неоднозначно и может вызьшать дискуссии и даже конфлик­ты, а значит неоднозначна и ее этическая аргументация, не го­воря уже о ее моральной оценке.

  61

  Этический аргумент, один из самых сильных в процедуре легитимации, — объяснения и оправдания политики и власти, но он всегда нуждается в проверке, в том числе и в нравствен­ной оценке. Однако нравственные достоинства этической аргу­ментации еще более спорны, чем сама эта аргументация. В по­литике существует, например, класс ее этических обоснований, ориентированных, казалось бы, безупречными нравственными началами. Такова, в частности, этика ответственности (полити­ческой) индивидуальная и групповая: сознание ответственнос­ти, не подчиненной никакой внешней необходимости, но кото­рая сама становится необходимостью для человека и коллекти­ва. Этика долженствования получает в этике ответственности наиболее полное воплощение. Но даже эта этика может ока­заться сомнительной, если не полностью негативной, когда от­ветственность означает безупречное исполнение нравственно порочной политики, а сознание долга не включает его содержа­тельных оценок (гражданских, социальных, моральных).

  Моральное обоснование политики, несмотря на его связь с этическими ориентациями, вообще не может служить сколь-нибудь общим ее основанием, при всей очевидности самих мо­ральных ценностей. Мораль и политика, как мы видели, совме­щаются непременно, неизбежно, но противоречиво, нередко лишь в виде переоценок уже свершившихся политических со­бытий, либо не совмещаются вовсе.

  Сущность политического может быть объяснена и его эконо­мической основой, представлением о политике как продукте эко­номики, концентрированном выражении экономики, сформули­рованное Лениным, а также с помощью марксовой схемы базис­ных и надстроечных отношений между экономикой и политикой. Идея экономического фундамента общества (и производного от него характера политики) была осознана и сформулирована очень поздно, в XIX в. Ведущее экономическое начало вошло в систему традиционных дихотомий: тело-душа, плоть-кровь, материализм-идеализм, бытие-сознание, экономика-политика и т.д.

  Простых решений поиск экономической природы сущност­ной основы политики, при всей значительности и правоте этой идеи, однако, не дал, зато породил, как известно, затяжную и во многом схоластическую дискуссию на эту тему⁶³ и также, в част­ности, вопросы: что есть базис и что — надстройка и где граница между ними, если государство — основной политический инсти­тут — непосредственно включено и в политические и в экономи-

  Особенно активно проходившую у нас в 50-60-е годы.

  62

  ческие отношения: если политика производна от экономики и не имеет других оснований, то их отношения несимметричны, и по­литика лишена какой-либо, хотя бы относительной, автономии, то почему политика вообще может иметь инструментальные и при­том универсальные организационно-контрольные функции и к тому же направлять и сами экономические отношения? Если эко­номический базис жизнедеятельности определяет политику как «надстройку», то концентрированным выражением экономики яв­ляется не только политика, но и все другие организационные си­стемы общества — и право, и идеология, и наука, и культура, и наука и религия; почему вместе с тем все эти общественные сис­темы, их состояние, уровень их развития и направление этого раз­вития определяют экономику, ее состояние, эффективность и пер­спективы, политика же способна при определенных условиях (в эпохи исторических кризисов, в тоталитарных обществах, при оп­ределении приоритетов промышленного производства и т.п.) пол­ностью детерминировать экономическую жизнь общества. Ины­ми словами, между надстроечными системами и экономикой, между нею и политикой нет взаимодействия и идентичности сущ­ностных начал, есть лишь одностороннее воздействие базиса и некоторые «обратные влияния» (связи) надстройки по типу дру­гой схемы: содержания и формы, то есть ответных реакций.

  В основе экономического обоснования сущности полити­ки, несомненно, кроется ее достаточно узкое понимание как отношения и борьбы классов и экономических интересов этих классов — движущей силы политики. Но такие отношения вы­ходят за рамки сущностных основ политики в сферу ее конк­ретных функций, которые она осуществляет и по отношению к другим формам организации совместной жизни людей — пра­вовой, идеологической, научной и пр. Но взаимодействие и свя­зи — не то же, что сущностные отношения⁶⁴. Есть, правда, и

  Проблемы взаимодействия систем политики и экономики, политики и идеологии, политики и права, политики и культуры и тд. — это особые темы политического исследования и здесь они затрагиваются лишь отчасти. Отметим только несколько общих принципов их взаимодействия. 1. Все отмеченные здесь системы универсальны и инклюзивны (от лат. includere, проникать), то есть способны проникать друг в друга, и атрибутивны, могут сочетаться (политическая идеология, правовая культура и т.п.); 2. Все они экспансивны, реализуют эти свойства достаточно активно, а некоторые агрессивно (политика, идеология, экономика);

  3.Для этих последних существуют пределы допустимого проникновения, за
  которыми начинается разрушение жертвы агрессии: гиперполитизация экономики
  (ее милитаризация, например), сверхидеологизация политики, культуры и т.п.;

  4.Существуют пределы проникновения и таких систем, каккультура, мораль, наука,
  но их расширение не вредоносно, а, напротив, желательно и необходимо, в том
  числе и в сферу политики.

  63

  иное решение проблемы: возможность обнаружить множествен­ную сущность политического — и экономическую, и идеологи­ческую (весьма близкую, кстати сказать, к этической), и этичес­кую, и культурную, и иную. Иначе говоря, политическое начало оказывается тогда сложным, структурным, и его структура от­крыта. В нее, в частности, может войти и знание (наука) как сущностная основа политического начала общества. Остановимся вкратце на этой связи.

  Политика не просто нуждается в знании, она сама есть зна­ние, умение, мастерство: умение улавливать настроение, понимать людей, союзников и противников, бороться, лавировать, хитрить и т.д. Высшее выражение политического знания подлинно науч­но, это знание мирового исторического опыта общественного раз­вития и законов политического процесса, владение теорией реаль­ных и возможных политических ситуаций, техникой научно орга­низованной власти и политической жизни общества и т.д. Политик, далее, познает и самого себя в этом смысле, и самосознание — сущность политического, исходное начало политики. Политика и власть — это знание своих возможностей не в меньшей мере, чем знание способов управлять и руководить.

  В политике соединяются, таким образом, знание, идущее извне, от науки, философии, исторического опыта, приносимое потоком разнообразной информации, более строгое, связанное с внешним окружением политики, и знание, заложенное в са­мом политическом мышлении, в личном и в коллективном, груп­повом опыте. Оно сродни искусству, инстинктивно или интуи­тивно, в нем много неточного, оно эмоционально, глубоко свя­зано с мировоззрением, идеологией, культурой политики и власти и всякого участника политической жизни общества.

  Решение проблемы политического начала, по-видимому, — часть более общей проблемы общественных начал, соответству­ющих функционирующим в обществе процессам и системам: исторического, социального, экономического, идеологическо­го, культурного и др.

  Поэтому отождествлять разные начала и сущности с поли­тическими значит, по существу, лишь открывать различные сто­роны их взаимодействий. Политическое же — это обобщение, представление об инструментальном общественном начале, об­щественной сущности, в которой концентрируются функции политики и которая проявляется в совокупности конкретных «политик». Такое преставление о политике и выражено в ее оп-

  64

  ределении как организационной и регулятивно-контрольной системе общества, координирующей функционирование других аналогичных общественных систем. Мегавласть («самая боль­шая власть») известна в истории «от начала века», но в полити­ческой литературе она фигурирует в самом разном облике и по сути дела не представлена как некий тип или уровень власти. Между тем мегавласть — это естественное продолжение макро­власти, центральной власти государства за его пределы для осу­ществления внешней политики с тем, однако, отличием, что мегавласть имеет историю (от древней, архаической формы) и будущее, к которому она эволюционирует, трансформируясь из власти отдельного государства осуществлять внешнюю полити­ку во власть союзов государств, государственных блоков, интег­рированных регионов, во власть международных организаций и наднациональных учреждений (типа международного суда) и наконец политики великих держав и сверхдержав, претендую­щих не просто на «защиту национальных интересов», но и на интересы в рамках отдельных территорий мира.

  Отношения власти такого масштаба специфичны: в отли­чие от макро- и мезовласти она не социальна в том смысле, в каком социальны «внутренние власти» — мегавласть и мегапо-литика не формируют общество и государство (империя — осо­бый и весьма спорный в этом смысле вариант политического развития); она не связана с микровластью и микрополитикой, то есть не имеет непосредственных социальных связей в соот­ветствующих странах; с их приватной сферой. Мегавласть одно­го государства или их блока только коллективна, ее субъекты и объекты — это государства или организации. Средства принуж­дения, которыми они располагают, к счастью, не носят воспи­тательного характера (в форме заключения под стражу), но могут быть карательными (санкциямил разного рода и вооруженным насилием, идеологическим или экономическим давлением и т.п.).

  Функционирование мегавласти означает выход соответствую­щего функционального пространства (политического, идеологи­ческого, экономического и пр.) за пределы национальной терри­тории. Это не новое явление (ср. религиозное пространство миро­вых религий; культурное пространство всевозможных искусств), но в решающих областях — политике, экономике, науке этот про­цесс развивается как никогда бурно. В области мегавласти проис­ходят и существенные содержательные изменения.

  65

  Мегавласть заметно интернационализируется, и этот про­цесс связан с интернационализацией общения, обмена деятель­ностью (международным разделением труда и его коопераци­ей), интернационализацией современной цивилизации с ее тех­никой, условиями и формами жизни и культуры. Важным стимулом мегавласти стала потребность в коллективных усили­ях для осуществления сложных и дорогостоящих технических и научных проектов и разрешения планетарных проблем и кризи­сов и локальных конфликтов. Для ответа на эти запросы эпохи требуется новая интернациональная дисциплина и осознание общности глобальных интересов всеми членами мирового сооб­щества: в планетарном масштабе воспроизводится гоббсианс-кая проблема — перехода от «войны всех против всех» к созда­нию своего рода всемирного гражданского общества, согласно­го отдаться под власть международных организаций, созданных самим сообществом.

  Процесс этот порождает ряд конкретных, характерных для него проблем: необходимость принуждения и отсутствие доста­точно сильной и компетентной мегаполитической инстанции, способной его осуществлять (например, эффективно устанав­ливать и охранять мировой порядок и перестраивать его). От­сюда потребность в дальнейшей институционализации мегавла­сти⁶⁵ . Возникает новое отношение к государственному сувере­нитету⁶⁶, приоритет международного права ограничивает набор так называемых «внутренних дел» государства. Соответственно изменяются и представления о мировых масштабах свободы, равенства (равноправии членов сообщества при их фактичес­ком неравенстве и мн. др.).

  Таким образом, познание сущности политики (политики/ власти) и ее централистский статус, государственный, метапро-цессуальный уровень, и ткань капиллярных микропроцессов, и связующий их, так сказать, артериальный уровень публичной

  Возникшие перед войной и особенно популярные в первые десятилетия после нее движения «федералистов мира» (намек на движение американских федералистов конца XVIII в.), мондиалистов (от франц. le monde — мир) и энтузиастов создания Мирового правительства отзывались на потребности развития мегавласти, но явно опережали свое время и поддержки не получили. В его подлинном смысле неограниченного господства над подвластной территорией.

  66

  зоны и мезоуровень власти и, наконец, мегауровень экстрагосу­дарственных интернациональных политических процессов во всех их идеальных и предметных, материализованных формах.

  Но и это еще далеко не все необходимое для познания ис­тины политики. Политическая наука и, по существу, полити­ческая философия заняты исследованием действительных, ра­циональных форм, принципов, проявлений политики и власти. Это оправдано, поскольку политика, пользуясь философским жаргоном, «целенаправлена», задача власти — получить желае­мый результат в установленные сроки и в намеченном месте. Но опыт политической жизни практически любого общества, любой эпохи свидетельствует, что практически задача эта почти никогда не выполняется так, как она была задумана, либо не выполняется вовсе, и политика функционирует в субнормаль­ном режиме, в сложном смешении рационального и иррацио­нального и представляет собой вероятностный процесс, дисси-пативный (распадающийся) со всевозможными независимыми переменными — непредвиденными и случайными событиями.

  Суть проблемы в существовании пределов рациональности (подобные пределам постижения истины и связанные с ними). Неполная рациональность политики оставляет место иррацио­нальным моментам политического сознания и действия и по­рождает превращенные формы политики, и при этом попытки продолжать процесс рационализации, но теперь уже рациона­лизации иррационального. Таким образом и возникает харак­терная ситуация неполной рациональности: из нее образуется специфическая политическая утопия,которая нередко принимает рациональные формы, что затрудняет, а порой и делает невоз­можным ее распознание.

  Политика функционирует в мире вероятностных процес­сов, и возникновение пограничных ситуаций на грани ирраци­онального для нее не только возможно, но и характерно. Отсю­да и непрестанные политические дискуссии, спорность посы­лок и выводов, борьба мнений, партий, лидеров и непредсказуемость результатов.

  Поистине неразличимые в пограничных ситуациях перехо­ды из одного рационального состояния в другое иррациональ­ное и порождают бесконечные проблемы политического выбо­ра, принятия решений, споры о том, кто прав, а кто виноват, даже принципиальную дискуссионность политики вообще, рав­но как и деятельности власти. Отсюда и бесчисленные заблуж-

  67

  дения, иллюзии, обманутые ожидания, разочарования в поли­тике и в политиках и, конечно, вольное или невольное распро­странение политической демагогии.

  Поэтому исследование политики не может ограничиваться только ее действительными формами, не обращаясь к формам превращенным, к политической утопии и мифологии, к анали­зу иррационального политического сознания и поведения. От­метим, кстати, что распространенный предрассудок — представ­ление об изобилии исследований всевозможных утопий — это не более, чем недоразумение. В действительности речь идет об анализе классической социальной утопии и ее современных раз­новидностей. О собственно политической утопии, о специфи­ческой технике власти и политической тактике, которые связа­ны с нею, практически нет никакой литературы⁶⁷. Поэтому есть смысл остановиться на бнекоторых ее особенностях, объясняю­щих политику и характеризующих среду, в которой возникают иррациональные превращенные формы политики. Кроме уже известных нам трех уровней политики и власти, в порождении утопии участвует еще одна, массовая общественная среда.

  Опыт Шмитта и его последователей, обходящий созидатель­ные, теоретические, управляющие функции политики, так же как концепция микровласти, претендующая исчерпать все ее содержание, так же как и попытки свести смысл политики к деятельности государства свидетельствуют, что никакая редук­ция столь сложных начал, какой бы серьезной она ни была, не может объяснить их подлинную сущность. К тому же, научное и философское познание политики и власти открывает новые пути этому познанию.

  Одним из них стало исследование ассоциированной жизни общества, его самоорганизации в средней зоне, промежуточной между микро- и макрополитическими зонами, там, где опери­рует власть учреждений среднего (мезо-) уровня. Она, как об этом уже говорилось и получила наименование публичной сфе-

  См.: Кравченко И.И. Политика, наука и утопия // Драма обновления. М., Прогресс, 1990. С. 305-329; Алексеева ТА., Кравченко /f./f. Политическая философия: к формированию концепции // Вопросы философии, 1994. № 3. С. 3-22; Кравченко И.И Рациональное и иррациональное в политике // Вопросы философии, 1996. № 5. С. 3-18.

  68

  ры, которая сопоставлена с приватной, личной или частной жизнью индивида⁶⁸. В этой зоне формируется коллективная политическая жизнь, политическая форма социального дей­ствия⁶⁹ : формирование коллективности из индивидуальных воль. В публичной зоне образуются партии, группировки, движения, общественные союзы. Они институционализируются, связыва­ют микро- и макроуровни власти и, что особенно важно, при­ватную сферу жизни гражданина со всеми уровнями политичес­кой жизни и имеют выход за пределы страны в сферу аналогич­ных иностранных и международных учреждений и ассоциаций. В публичной зоне формируется, таким образом, особая, кол­лективная форма власти, способной существенно влиять на по­литику, осуществлять особенно важное для судеб демократи­ческого процесса.

  Как же возникает политическая утопия, способная увлечь и власти и значительные массы людей, целые институты, если не все общество? Исследование такой специфической утопии не сводится к анализу политических ошибок, иллюзий и заблужде­ний — это материал для публицистики и конкретной политоло­гии. Обнаружить возникающую или уже возникшую утопию можно и достаточно квалифицированной политической наукой, но подлинное понимание ее причин, истоков, функций — зада­ча политической философии. Дело в том, что распознание, объяс­нение причин утопических ситуаций и поиски выходов из них доступно лишь сознанию, способному к критической самооцен­ке, развитому самопониманию без самообольщения, предрас­судков и самообмана.

  Философия рефлексивна (в отличие от науки), в этом ее смысл и сущность. Высшая и завершающая операция соедине­ния философии и политики, как выразился П.Рикер в предис­ловии к уже упоминавшейся книге Секретана, — «синергетика разума и политики» (то есть совмещение энергетики этих двух начал), политическая этика и рациональность истины, иначе говоря, соединение рационального замысла и рационального исполнения политического проекта в его действительных, а не

  Habermas J. Espacepublic. P.: Payot, 1978. 324 p. ⁶⁹     В духе «социального действия» Т.Парсонса (СМ.: The Structure of Social Action).

  69

  превращенных формах и его отношении к истине. Двойная реф­лексивная оценка политики в сознании общества и самих ее творцов, а затем — в философском осмыслении политики и об­щественной реакции на нее и позволяет понять, возникла ли утопия. Дело в том, что политическая утопия, в отличие от уто­пии социальной, возникает не как реализация заранее состав­ленного плана (теории лучшего общества, например), а непро­извольно, как результат неудачно задуманного проекта или вер­ного, но плохо исполненного замысла, в форме необоснованных надежд и иллюзорных ожиданий, расчетов на его возможный успех. Не сами по себе ошибки в политике, а ошибки нераспоз­нанные или скрытые от общества и от самой власти (ее самооб­ман) порождают утопии в политике. Лишь в некоторых случаях политический процесс может быть задуман как заведомо утопи­ческий проект (тогда политическая утопия формально сближа­ется с социальной). Это случается, когда перед обществом (во­обще любым коллективом или индивидом) сознательно ставит­ся завышенная побуждающая задача, выдвигается максималистический, идеальный проект, рассчитанный на идео­логическую, социальную мобилизацию общества. Не исключены и авантюры, волюнтаристские решения и просто политические не­лепости. Но и в этих случаях утопия возникает, если и такие виды политических заблуждений остаются заблуждениями.

  Распознанием такого рода утопических иллюзий может и дол­жна заниматься политическая общественность, но их исследова­ние — одна из деонтологических (этических) функций политичес­кой философии⁷⁰. Выполняя ее, политическая философия и ста­новится той «логократией разума» (добавим «политического разума»), о которой писал П.Рикер в упоминавшейся работе.

  Этот рефлексивный процесс, объясняющий превращение рационального процесса в иррациональный, это тот именно процесс, который прежде всего и главным образом отличает философию от науки. О различиях политической науки и поли­тической философии написано и сказано много верного, но почему-то все аналисты обходят то обстоятельство, что самое глубокое исследование становится подлинно философским, когда

  См.: Алексеева ТЛ, Кравченко И.И.Политическая философия: к формированию концепции // Вопросы философии. М., 1994. № 3.

  70

  в поисках истины действительные формы отделяются от пре­вращенных.

  Итак, рациональное и иррациональное — два неразрывно связанные начала политики, и это ее свойство должно быть обо­значено в ее определении. Однако такого рода взаимосвязь—не релевантный, определяющий признак политики, ибо она при­суща и всем другим общественным системам, как и возникно­вение превращенных форм (экономические абсурды всеобщего планирования, правовые аномалии— презумпция виновности, например, ложные идеологии, культурные предрассудки, псев­донаучные теории, аморальные поступки, наконец, дискусси-онность самой религии — выбором, конфессии, например и т.д.). Поскольку, все же, такой признак существует, и он должен со­держаться в определении.

  Не специфично и приводившееся ранее определение поли­тики как организационной и регулятивно-контрольной систе­мы, поскольку таковы функции и всех других систем. Остаются специфические функции политики, которые действительно от­личают ее. Таковы: выявление задач общества и отдельных об­щественных групп; определение общих правил и условий соци­ального поведения; создание общего политического языка; рас­пределение функций и ролей элементов общественной организации; формирование совокупного социального целого страны и народа; охрана внутреннего мира и национальных интересов; предупреждение и устранение внутренних и внешних конфликтов; регулирование деятельности в некоторых неполи­тических сферах (экономической, научной, правовой и идеоло­гической) и отношений между ними; ориентация и организация процессов общественного развития; законотворческая деятель­ность; административное управление страной; осуществление со­циальных, политических, военных и др. мобилизаций; опреде­ление типа государственности и многое другое. Разумеется, все эти специфические функции не могут быть указаны в определе­нии политики (в определении, как уже говорилось не должно быть перечислений), но зато они вполне резюмируются в поняти­ях политического процесса и политической жизни общества.

  Определение политики и власти должно, таким образом, либо сопровождаться дополнительными указаниями на ее спе­цифические качества, которые им подразумеваются, либо пря­мо содержать указание в самом определении. Такое определе-

  71

  ние будет более точным и содержательным, хотя и окажется более пространным.

  Аналогичным должно быть и определение власти. Оно мо­жет быть совмещено с определением политики в одном более полном и емком определении. Итак, определение политики может быть следующим: «политика — одна из основных форми­рующих общество организационных и регулятивно-контрольных систем теоретической и предметно-практической деятельности со структурой действительных и превращенных форм, рацио­нальных и иррациональных идей, действий и отношений, опре­деляющихся вероятностным характером политического процес­са и политической жизни общества».

  Таким же может быть определение политической власти. «Власть — равнозначная политике общественная сущность, сред­ство организации общества, его контроля и управления им, спо­соб существования политики, присущий всем видам обществен­ных отношений, во всех действительных и превращенных фор­мах, рациональных и иррациональных проявлениях, которые присущи ее функционированию в обществе».

  Аналогичным может быть и самое полное, совместное оп­ределение политики и власти: «Политика — власть — двуединое общественное начало одной из основных организационных и регулятивно-контрольных, формирующих общество систем, со структурой из действительных и превращенных форм, рацио­нальных и иррациональных действий и отношений, присущих вероятностному характеру социально-политического процесса».

  Разделение политики и власти в обществе

  Так как власть также с необходимостью связана с определе­нием неполитических общественных процессов, то следует при­знать вероятность и другой гипотезы, а именно существования ряда разнородных, взаимосвязанных и взаимообусловленных «властей», образующих общую систему, состоящую из особен­ных собственных систем власти в каждой сфере деятельности и обладающих некими общими признаками. Это открытая систе­ма, в которой один вид власти или функции одной власти пере­ходят в другие виды и функции, что, по-видимому, и составляет

  72

  ее основное системообразующее свойство. Значение его в со­временных условиях непрерывно возрастает и объясняется это возможностью либо эффективного преобразования одного об­щественного процесса в другой, либо его участия в смежном процессе.

  Аналогичные результаты дает осуществление власти в лю­бом процессе с общественным окружением, на которое этот процесс направлен. Известно, например, что политическая и иная общественная среда способна серьезно влиять на полити­ческие решения и действия властей. Общественный опыт исто­рии не нуждается в этом отношении в комментариях. Нас, од­нако, интересует взаимосвязь проявлений власти и поэтому мы остановимся на одном сравнительно недавнем и характерном примере. Речь идет о событиях ноября-декабря 1986 г. во Фран­ции, где происходило в то время массовое движение учащихся против правительственной реформы образования. Решение при­надлежало политической власти, но формально не имело поли­тического содержания. Однако такое содержание, несомненно, было налицо: социальные права учащихся предполагалось уре­зать. Массовый протест учащихся формально также не носил политического характера: они требовали снятия проекта с об­суждения и, следовательно, отмены намеченных администра­тивных мероприятий. Единственным политическим лозунгом студентов было требование отставки министра высшего образо­вания Девакэ. События вылились тем не менее в крупнейшее после 1968 г. массовое политическое движение протеста в борь­бе за демократические права, прямые столкновения с органами насилия. Правительство вынуждено было принять решение, чисто политическое на этот раз: изъять проект реформы и уволить в отставку скомпрометированного министра. Не обладая никакой формальной властью, движение протеста выступило как нефор­мальный институт, обладающий властью организовывать массы и влиять на государственную политику.

  Слияние политической и неполитической власти, во-пер­вых, возникновение и развитие политических функций в сфере неполитической власти, во-вторых, и, в-третьих, переход влас­ти одного вида в другой (политической — в экономическую и т.п. и обратно — экономической или административной и иной дру­гой — в политическую) — все это объективная основа философ­ского анализа власти и политики в очень широких пределах. Не случайны, как вполне понятно, такие синкретические понятия,

  73

  как военно-политическая стратегия, политико-экономическая стратегия (в области, например, зарубежных инвестиций, дея­тельности ТНК, перераспределения ресурсов и т.п.), социаль­но-политическая линия, научная политика, культурная полити­ка, национальная политика т.д. и т.п.

  С развитием общества, по-видимому, возрастает возмож­ность развития первичных и вторичных функций политики и власти, возможность их смены и взаимных переходов. Полити­ческая власть, определяющая экономическую, военно-промыш­ленную и оборонную, административную, либо культурную де­ятельность, переходит в эти специфические сферы, осуществ­ляя соответствующие их специфике функции. Вместе со своей основной функцией неполитические виды власти решают свои политические задачи и могут включаться в деятельность соб­ственно политической власти вплоть до влияния на нее. Это нормальное для общественных процессов явление может быть и ненормальным в случае разделения властей между явными и официальными силами и скрытыми или тайными, о чем неред­ко также говорят зарубежные исследователи.

  Вторичные и слитные функции могут становиться первен­ствующими. Это хорошо известное явление любой сферы обще­ственной жизни, вплоть до обыденной. Оно отражено в языке и в истории в понятиях теократии — власти жрецов или церкви, плутократии — власти «денежного мешка, и, конечно, бюрокра­тии — власти администраторов. К ним теперь присоединены понятия меритоктратии, власть высшего слоя наиболее достой­ных представителей «нового класса» (ученых, специалистов, управляющих), предложенный американскими теоретиками (Д.Беллом и др.), геронтократия — власть старцев, правителей преклонного возраста и производства, комплексное понятие тех-нобюрократии, новообразование — «партократия» и т.п. Терми­ны эти иногда наделены негативным смысловым оттенком, но обозначают на деле функции и власти исключительного поли­тического и общественного значения, занятые организацией и регулированием жизни общества.

  Все это, впрочем, еще достаточно внешние проявления раз­деления и специализации политического труда, кооперации раз­личных его видов, их взаимодействия и взаимного контроля. Известна и самая значительная форма разделенных и взаимо­связанных процессов политики и власти: сочетание относитель­но независимых законодательных, исполнительных и судебных

  74

  властей, учение о разделении властей, разработанное первона­чально как политико-философский проект⁷¹. Он давно превра­тился в хорошо разработанную теорию, хотя еще рано говорить о том, что она разрешила все ее проблемы, особенно те из них, что связаны с политической практикой: возможность расшире­ния трехчленной структуры, включения в нее новой информа­ционной власти, а также специфических видов власти — партий­ной, корпоративной, технократической (власти промышленно­го директората, военно-промышленного и академического комплексов и т.д.). Остается проблемой соотношение прерога­тив и функций различных властей и возможность еще одной, арбитражной, власти главы государства — монарха, президента или коллектива (партии, олигархии, плебисцитарной власти на­рода, власти пресловутых «правящих сил» и т.п.), которая конт­ролирует и координирует работу трех основных властей.

  Политической мысли известно множество других делений политики и власти: отцовская (родительская), тираническая, монархическая, государственная, гражданская и т.д. и т.п. Их исследование давно вышло за пределы политико-философского знания, не утратив, естественно, иной, научной актуальности. Философской проблемой остался сам принцип разделения вла­сти как способ или форма ее существования в обществе, так же как и политики. Полнее всего он раскрывается в анализе власти как отношения между ее субъектами разных рангов — первого (или активного), от которого исходит волевой импульс (коман­дование, распоряжение, принятие решения), и второго (или пас-

  Оно имеет свою в целом хорошо известную историю, о которой здесь мы можем лишь вкратце напомнить: первая значительная концепция разделения властей принадлежит Дж.Локку, уже предложившего три ее вида: законодательную, исполнительную и федеративную, ведающую внешней политикой, (см.: Локк Дж^Ира. трактата о правлении. Кн. 2 // Соч. Т. 3.). Затем эта идея была усовершенствована ШЛ.Монтескье, который придал ей современную трактовку: деление на законодательную, исполнительную и судебную власти (см.: Монтескье Ш.Л.О духе законов // Избр. произв. М., 1956.). Идею федеративности он развил в другом направлении: разделение централизованной власти унитарного государства между центром и периферийными, относительно автономными частями страны, объединенными федеративными отношениями.

  75

  сивного), воспринимающего этот импульс, исполняющего и превращающегося в носителя власти, ее властного импульса. В простейшем отношении двух субъектов второй из них, испол­няющий волю, замыкает отношение и оно принимает субъект-объектную структуру. Но и тогда власть разделяется между сто­ронами отношения. В более сложных, т.е. в большинстве поли­тических и неполитических отношений второй субъект сам выступает в активной функции, передает импульс власти следу­ющему субъекту и т.д. Власть продолжает разделяться, и ее им­пульс может угасать по мере движения к непосредственному ис­полнителю. Власть, таким образом, не только разделяется, но и отделяется от одного субъекта и передается другому. Отсюда воз­можен и вывод о процессе передачи власти как о принципе ее функционирования. Отсюда и целый комплекс теоретических и практических проблем представительства, делегирования влас­ти, передачи власти, прав и прерогатив, суверенности, функ­ций, отношений участников этого процесса, реальности власти и политического участия, прямых и обратных связей между субъектами всех этих отношений. Само же функционирование власти, ее разделение и передача предстают как центральный политический процесс, во всяком случае в рамках политичес­кой организации общества.

  Разделение политики и власти сочетается с противополож­ным по направлению процессом их концентрации и централи­зации, который также определяет функционирование полити­ки. Он имеет историческое измерение и сталкивается с другим, противоположным, разделяющим власть и политику процессом их децентрализации и деконцентрации и при этом не только на институциональном уровне: все виды власти так или иначе кон­центрируются и разделяются. Тем не менее центральной остает­ся проблема институциональных форм власти и политики. В их истории неизменно происходила централизация власти государ­ства, нараставшая на протяжении каждой специфической эпохи образования древних деспотических империй; при переходе от античных республиканских режимов к монархическим и импер­ским в Греции и Риме; в движении от феодальной вольницы европейского Средневековья к абсолютизму и к самодержавию в России. Новым этапом централизации и усиления власти ста­ла в Европе эпоха, наступившая после периода буржуазных ре­волюций, который завершился созданием новых колониальных империй и империалистическими войнами, затем — гигантским

  76

  подъемом науки и производства, для чего потребовалась столь же гигантская концентрация власти, но в новой, более динамич­ной форме демократизированного политического процесса, с вла­стью, распределенной между государством, бизнесом и культурой.

  Второй противоположный по направлению процесс обус­ловлен саморазвитием макро- и микроструктур власти, своеоб­разным защитным процессом. Он так же развертывается в исто­рии, хотя и столь же постоянно вытесняется первым, более силь­ным, как его антагонистом: властью господства силы и насилия. В современную эпоху децентрализация приобретает особое зна­чение — она более ощутимо и бесконфликтно взаимодействует с функцией концентрации, как другая сторона общего процесса реализации политики и общественных функций власти. Возмож­но, мы становимся свидетелями рождения более органичного взаимодействия ранее исключавших друг друга и взаимно про­тивоположных принципов функционирования политики.

  Усиление центральной власти имеет свои пределы и обыч­но завершается ее кризисом, нередко в сочетании с социальным, национальным кризисом общества. Кризис власти — это, по-видимому, периодически наступающая фаза ее истории в ту или иную конкретную эпоху, элемент общественного и политичес­кого развития.

  Современный кризис советского общества — это, несомнен­но, и кризис власти, в частности и в особенности — кризис цент­рализма и концентрации, настолько чрезмерной, что ее функцио­нирование далеко выходит за пределы любого рационализма.

  В истории подобные кризисы возникали в конце опреде­ленных эпох, отрезков процесса развития и разрешались усили­ем децентрализации, появлением ее новых форм. Ранний фео­дализм с вольницей и раздробленностью, независимостью дво­рянства (в рамках отношений сюзерена и вассала, с относительно свободным крестьянством, остатками родовой военной демок­ратии и т.п.) сменил, как известно, гораздо более жесткие, хотя и распадавшиеся структуры власти рабовладельческого обще­ства. Раннебуржуазное общество, заложившее основы современ­ной демократии, сменило абсолютизм в его различных формах и начало с разрушения жестких структур централизма, но затем по общему правилу воссоздало их, хотя и в иных структурах.

  Концентрация власти и ее деконцентрация связаны, как видно, с цивилизационными процессами созидания и разруше­ния: ростом экономической мощи, концентрацией насилия и

  77

  одновременным развитием гуманистических начал обществен­ной жизни. Так, в истории Европы XIX-XX вв. вооруженная борьба нарастала, приобрела невиданный размах и новые инду­стриальные формы, малые «кабинетные» или «королевские» вой­ны XVIII в. сменились мировыми, тотальными войнами XX в. с перспективой переродиться в глобальную («абсолютную») тер­моядерную войну. Кульминация насилия в середине нашего сто­летия стала одним из аспектов предельно концентрированной политики и власти. Не случаен поэтому и их кризис. Недаром Германия пришла к современному демократическому режиму через гигантский исторический кризис безгранично концентри­рованной тоталитарной и феодальной по типу власти и абсолю­тистской имперской политики.

  Общее направление политического развития ведет к посте­пенному усилению децентрализаторских тенденций уже и в рам­ках современного капитализма. Децентрализация и деконцент-рация власти (не только политической, но и экономической, идеологической и другой) связана с ее демократизацией. Де­мократизация и эффективность власти и, следовательно, всех по­литических и неполитических процессов в обществе неразделимы.

  Процесс гуманизации общества развивался, как это ни па­радоксально, параллельно противоположному и более сильному до недавнего времени нарастанию власти силы. Не исключено, что более гармоничному сочетанию двух начал — управления и самоуправления, централизованных форм власти — будет во все большей мере отвечать гуманистически и демократически ори­ентированная политика. Иной выход из кризиса или способ предотвратить его повторения в современных условиях вряд ли возможен. Демократизация же власти во всем объеме отноше­ний, служит ее распределению между центром и политической периферией, так же, как и в других сферах, в экономическом, социальном управлении, в культуре и науке. Повышение общей социальной эффективности власти и политики на всех ее уров­нях и во всех ее структурах достигается именно таким путем, мобилизацией политических ресурсов общества.

  Современная демократия не случайно складывается в эпоху массовых процессов производства и потребления духовных и материальных благ — процессов, не допускающих ни чрезмер­ной концентрации власти, ни ее неограниченной децентрализа­ции. Им отвечают массовые процессы в политике, демократи­зирующие ее, приближающие нас к высокому пониманию по-

  78

  литики как свободного участия свободных граждан в делах об­щества, разработанного еще Аристотелем. Демократическая по­литическая система позволяет органически сочетать функции центральных институтов с механизмами самоуправления. Взаи­модействие управления и самоуправления, регулирующих и кон­тролирующих и контрольных функций на макро- и микроуров­нях обеспечивает полноценное функционирование власти и раз­витие общества. В таком сочетании сил состоит и смысл перестройки социально-политического процесса в нашей стра­не. От того, насколько гармоничным оно будет и как скоро его удастся организовать, зависят и успех реформы и выход из по­литического кризиса. Децентрализация политических, экономи­ческих, культурных структур всех масштабов — от общереспуб­ликанского до местного — способна только разгрузить централь­ные институты власти, не ослабить их, а укрепить. Необходимость такого преобразования была давно (хотя и по-своему) осознана в развитых капиталистических странах, где в послевоенный пе­риод, связанный с началом научно-технической революции и подготовкой перехода от индустриального общества к постин­дустриальному, стал формироваться новый, динамичный тип политического развития с подвижными структурами власти. Сравнительно быстро централизованные структуры индустри­альной огосударствленной экономики, государственный сектор крупной промышленности стали уступать место децентрализо­ванным (европейская приватизация 80-х гг.) структурам.

  Разделение, дифференциация политики и власти, техника их передачи — развивающийся исторический процесс, состав­ная часть более общего процесса общественного развития и одна из основ постепенно нараставшего в новоевропейской цивили­зации демократического процесса с динамичной системой слож­ных взаимодействий центра с автономной периферией, полити­ческого участия (включения в политику все более значительной части общества), развивающейся технологией власти, регулиро­вания конфликтов, постепенной гуманизацией политики и дру­гими атрибутами современной демократии. Изучение взаимо­связей политического и социального процессов в этом направ­лении — одна из важных тем политических исследований на протяжении по меньшей мере трехсот лет. Они охватывают и такие сложные проблемы, как эволюция конституциализма, об-

  79

  щественного договора⁷², отношений гражданского и полити­ческого обществ⁷³ и многие другие классические, но вечно ак­туальные предметы политического знания.

  Разделение власти, теоретической и практической полити­ческой деятельности между институтами, аппаратами государ­ства, различными уровнями труда и воспроизводства обществен­ных отношений — особая тема политического исследования, главным образом в его научной сфере. Есть, однако, и еще одна вечная проблема познания политики, исследованием которой занята и политико-философская мысль, — существование яв­ной и тайной, скрытой власти и такой же политики, не только разделяющих власть, но и соперничающих из-за нее. Для фило­софа это проблема действительных и превращенных (если не извращенных) форм политики и власти. Это также проблема доступа общества к процедурам власти, ее «видимости» — чрез­вычайно важном критерии демократической политической сис­темы, поскольку демократия — это правление видимой власти, которая осуществляется публично. Между тем власть (как и по­литика) имеет свои освещенные, видимые и невидимые, тене­вые стороны и формы⁷⁴.

  Одной из форм разделения власти, напомним, первый вариант которой разработал еще Т.Гоббс в середине XVII в.: разделение власти между государством и народом и передачи государственной власти прерогативы устанавливать внутренний мир в стране и права осуществлять с этой целью законное насилие (см. его работы «О гражданине», 1642 г. и «Левиафан» 1651 г.). Перестроенная затем теория разделения власти в форме известной концепции общественного договора Ж.-Ж.Руссо стала основой конституционной практики — фундаментальной основы политической жизни общества Нового и новейшего времени.

  То есть разделения суверенных прав определять политический процесс обществом и классом профессионально занятых политикой общественных групп, образующих политические институты государства. Проблеме скрытых, неявных форм власти посвящается большая литература самых разных видов — от философской до научной и публицистической (особенно разросшейся в связи с анализом советского периода отечественной истории). Это исследование политических элит (в частности, известная книга Р.Миллса «Властвующая элита»), многие работы непереведенных

  авторов: Leidh D. The forteress of secrecy: Closed government in Britain. Frederic (Mid.), 1982; Consuming secrecy: How official secrecy affects everiday life in Britain /Edby R. Delbridge. L., 1982 и MH. др.

  80

  Власть в обществе может быть разделена на явную и скры­тую двояким образом: внутри ее легальных аппаратов (учрежде­ний и органов), в партиях, политических ассоциациях или не­политических институтах, способных влиять на политические события (промышленного директората, творческих союзах, клу­бах влиятельных членов общества и т.п.) и между этими легаль­ными инстанциями власти и полулегальными («группами дав­ления», общественными движениями, лоббистскими организа­циями), скрытыми, тайными, либо противоправными (коррумпированными членами и группами внутри официаль­ных властей, мафиозными группировками). В первой категории неизбежна «тайна власти» — не подлежащие оглашению доку­менты и сведения, невысказанные намерения, скрытый смысл политических документов. Однако скрытая политика может пре­вратиться в ее основное (скрытое от общества) содержание: «криптоправление»⁷⁵, двойную политику — реальную и преоб­раженную риторикой и демагогией, в ложный образ действи­тельно политики. Подобное раздвоение власти обычно оказы­вается губительным для нее. Более устойчивы сочетания легаль­ных и полулегальных структур, сохраняющиеся в той или иной степени и в демократически организованном обществе.

  В соответствии с критерием видимости Боббио предлагает различать три вида власти: эмерджентную или публичную власть видимого правления; «полускрытую» или полу-погруженную, то есть власть теневого субправления, и власть скрытую («погру­женную») или тайную, невидимую, которую он и именует «крип-топравлением»⁷⁶.

  Под «субправлением» имеется в виду обширнейшее обще­ственное пространство, захваченное общественными учрежде­ниями или группами интересов, через которые проходит значи­тельная часть экономической политики или управления эконо­микой. Это пространство, как отмечают и Боббио и другие исследователи, безмерно расширилось за последние десятиле­тия. Однако экономика — лишь основа еще более широкого рас­пространения субправления на общество.

  От греч.-лат. crypta, крипта — подземный, скрытый.

  К криптоправлению можно отнести также широко известный феномен

  лоббизма в США, деятельность так называемых групп давления, существенно

  влияющих на внутреннюю и внешнюю политику правительства и его

  учреждений.

  81

  Деятельность субправления, как указывает Н.Боббио, тесно связана с политикой правительства любого «видимого» правления. Однако эта связь двойственна. Она осуществляется правящим пер­соналом учреждений, назначенных самим правительством, но также и посредством латентных, тайных операций, связываю­щих правительство с партиями, силовыми структурами, военно-промышленным, аграрным комплексами, корпорациями и бан­ками и т.д., в частности, обеспечивающими их финансирование и иными превращенными формами публичной власти.

  Субправление само по себе устойчивее правления видимо­го. «Правительства сменяются, субправление остается», — пи­шет Боббио. Этим обеспечивается сравнительная устойчивость политической системы. 'Субправление никогда не знает кризи­сов, правительственные кризисы даже делают это правление бо­лее строгим. Субправление образует стабильную, постоянную структуру власти с менее подверженным переменам персоналом, менее подконтрольным и также менее поддающимся контролю, особенно со стороны общественного мнения, от которого оно ук­рывается очень просто». Субправление обеспечивает преемствен­ность власти. «Катастрофическая несостоятельность правитель­ственных органов, — подчеркивает Боббио, — не ослабляет, а даже укрепляет, делает более требовательной и угрожающей постоян­но консолидирующуюся систему скрытой власти»⁷⁷.

  Демократическому идеалу видимого правления противопо­ложны также различные формы автократии⁷⁸. Автократическое правление ускользает от общественного контроля двумя спосо­бами: засекречивая себя, то есть принимая решения в тайне и засекречивая сами эти решения, а также и принимающие и ис­полняющие их учреждения, прибегая тем самым к симуляции или лжи, которые рассматриваются как нормальное орудие прав­ления, характерное для «теневой» власти.

  Невидимая власть — «криптоправление» может принимать три формы.

  1. Власть, направленная в полной тайне против государства: неявная, но реальная власть преступных организаций, мафии, за­говорщических, политических сект (террористических, например).

  Bobbio N. Le ideologic e il potere in crisi: pliralismo, democrazia e socialismo, communismo.

  Firenze, 1981. P. 185, 186.

  Букв.: «самовластию», правлению без свидетелей, контроля и участия

  общества.

  82

  2. Власть секретных ассоциаций, имеющих целью не борь­
  бу против государства, правительства, его учреждений, а проти­
  воправное использование официальных властей в своих интере­
  сах (незаконных извлечений прибыли и т.п.).

  3. »Невидимая» власть, учрежденная самим государством в
  форме секретных служб, «перерождение которых, — указывает
  Боббио, — может дать жизнь подлинному тайному правлению»⁷⁹.

  В результате общегосударственное правление может быть децентрировано, лишено центра, или точнее, центр его может сместиться в область аппаратов и корпораций полувидимой или невидимой власти.

  Философия, которая «отвечает за смысл», то есть за разум и разумное, как говорит П.Рикер⁸⁰, вынуждена вместе с наукой обращаться с этой целью и к иррациональному политическому подполью, чтобы обнаружить и его смысл. Разгадка тайной, скры­той власти, всех ее скрытых форм, заставляющих ставить воп­рос «кто правит?» или «какова подлинная цель власти?» особен­но сложна, но в то же время особенно важна и всегда актуальна. По сути дела политическое знание всегда и занималось выяс­нением этой «тайны власти», практическая же политика — тем более, особенно в критических ситуациях двоевластия и пре­словутого «паралича власти», когда официальная власть госу­дарства и его аппарата — не одно и то же или все эти инстанции уступают реальную власть оппозиционным партиям, движени­ям или же тайным и противоправным группировкам.

  Политическая мысль, познающая тайны иррациональных пре­вращенных форм власти и способы их рационализации (такие, например, как «отмывание» репутацмм коррумпированных чинов­ников или героев мафии), открывает и пути их устранения. Крип-топравление подавляет только последовательный демократичес­кий процесс, для которого любые формы субправления чрезвы­чайно опасны и потому требуют тщательного изучения.

  Рассматривая тайны политики и власти, нельзя не обратить внимания на проблему политической преступности. Это не дея­тельность тайных противоправных группировок или противо­правные акции легальных организаций. Речь идет о логике на­силия, борьбы за власть неправовыми средствами, логике и пси-

  BobbioN. Op. cit.P. 187.

  Ricoeur P. Preface // Secreten Ph. Op. cit. P. IX.

  83

  хологии террора, политических репрессий. Это логика безоста­новочно движущегося конвейера: одно преступление влечет за собой другое и серию последующих, подобно тому, как не могла остановиться и удержаться от очередного убийства леди Мак­бет, постоянно устранявшая руками короля очередного сопер­ника, опасного свидетеля, союзника, который может стать вра­гом. Перевороты, мятежи, покушения, убийства, «устранения» — весь этот арсенал политической преступности был в ходу в вос­точной и европейской политике на протяжении сотен и тысяч лет и поныне он не исчерпан. Достаточно вспомнить династи­ческие и религиозные войны и террор, Варфоломеевскую ночь, царство Ивана IV в России, цареубийства XVIII-XIX вв. и со­бытия совсем недавнего времени с особой философией терро­ристических режимов, находивших обоснование репрессиям, геноциду, тотальным войнам и т.п. Показательна и трансфор­мация политической преступности — от этнических и религиоз­ных криминальных чисток (варварских, крестовых походов, инквизиции) — к тотальной политической и национально-расо­вой репрессии, колониального и расового геноцида и мировых войн, сменивших феодальные, «кабинетные» войны — первыми «народ­ными» (по выражению Клаузевица) наполеоновскими войн.

  Вторая половина века ознаменовалась, как будто, некото­рым снижением политической преступности. Во всяком случае, она не стала массовой, очаги ее, однако, сохраняются: репрес­сии в Азии (в Индонезии, Китае, Кампучии), «особо жестокие» режимы (в Южной Америке, Африке, Азии) типа правления Сиди Амина или Бокассы, гражданские войны в некоторых странах, племенные распри в Африке и т.д. Известны и преступные аг­рессивные войны против сопредельных стран. Если все это и считать не более, чем угасающими рецидивами политического зла, пришедшего к нам из глубин истории, то две, по крайней мере, формы преступности, хоть и новые в принципе, можно считать неновыми по масштабам и значительности политичес­кого, морального и материального ущерба: массовую корруп­цию политического сословия и терроризм. На вооружении каж­дого из этих явлений своя философия, свои особые средства тайной власти над обществом и государством, свои специфи­ческие цели, свое отношение к праву и морали и специфичес­кие связи с культурой и историей конкретных стран. Ситуация настолько серьезна, что «третьей мировой войной», вероятно, станет война против этих двух зол. Может быть, это и будет

  84

  война двух цивилизаций, о которых говорит Хантингтон⁸¹: со­временной правовой и демократической цивилизации против архаической цивилизации гоббсианского типа⁸² с дикой, нео­бузданной эгоистической свободой творить зло во имя собствен­ных интересов.

  См.: Хантингтон. Столкновение цивилизации? // Полис, 1994. № 1. С. 33-48. ⁸²   Имеется в виду «естественное состояние» человека, не знающего власти государства в трудах Т.Гоббса.

  85

Скачать дипломную работу