СОДЕРЖАНИЕ
|
Часть I. Вступление…………………………………….……………………….
Часть II. Основная часть………………………………………………………..
2.1. Нравственные проблемы в
русской литературе (исторический экскурс)…………………………………………………………………………
2.2. Нравственные проблемы через
образы, символы…………………….
Часть III. Заключение…………………………………………………………
Приложение: Библиографическая
справка и справка о творчестве Дины Рубиной………………………………………………………………………….
|
3
7
7
19
27
31
|
Часть
I. Вступление
Актуальность темы работы обусловлена тем, что талантливый мастер слова Дина Рубина вошла в
современную художественную литературу как самая известная
писательница в России и за рубежом.
Ее творчество,
войдя в литературный процесс в 1970-х годах, на глазах современников
из «русской прозы современности» (точнее «советской») превратилось
в некий феномен, номинации которому разнообразны – в зависимости
от вкуса, идеологической ниши, осведомленности как читателя, так и исследова-теля.
«Русское зарубежье», «русскоязычное творчество инонациональных писателей», «русско-израильская
литература» и, наконец, «транскультурное творчество» – все эти номинации,
так или иначе, приложимы к творчеству Рубиной Д.
Однако,
несмотря на национальную принадлежность и переезд в Израиль, Рубина Д. является
русским писателем. Писать она училась по письмам Чехова, именно письмам,
переняв его способность предельно трезво, по-земному реагировать на самые
сложные и даже высокие вещи, чуждаться любой высокопарности, находить смешное в
том, из чего другой писатель будет «дожимать» трагедию.
Обращение
к этой теме вызвано тем, что весь склад
писательского дарования Рубиной Д. основан на стихии русской речи, всегда простой,
безыскусной и удивительно сложной, вариативной. Демократизм прозы Рубиной Д.
несомненен, но это демократизм художника-аристократа, который умеет высоко
ценить простые вещи, потому что хорошо знает реальную цену фальшивой сложности.
Как
представляется, неважно, о чем и о ком пишет Рубина: о русских, евреях или
европейцах. Все – люди, все более или менее интересны, немного забавны, немного
нелепы, немного трогательны. У каждого в душе непременно ютится какая-то драма.
Задача писателя ее увидеть и, не вторгаясь в нее глубоко, на нее намекнуть.
Чеховский склад таланта позволяет ей без обид снижать высокое и без пафоса
облагораживать низкое. Она любит своих персонажей ровной любовью, особенно не
выделяя и не опуская никого, а главное – не возвышаясь над ними. Рубина не
«ваяет» своих героев, как Пигмалион, чтобы затем восхититься собственным
творением. Она позволяет персонажу воссоздавать самого себя, иногда
одной-единственной характерной фразой, одним жестом, одним проявлением простой
человеческой слабости.
Как
известно, почти вся русская литература давала хорошую возможность нравственных
примеров и раздумий о том, как жить, как любить, что такое зло и добро, религия
и смерть, счастье и несчастье, свой народ и чужие народы - мучительные вопросы,
которые должны волновать молодые души.
Проблема счастья и
несчастья в литературной критике имеет несколько аспектов.
Первый
из них связан с таким
понятием, как «больная совесть», из-за нее возникает «постоянная
раздвоенность», постоянное сознание неправильности и даже греховности жизни
писателя, постоянное стремление принести себя в жертву, пойти на помощь
неимущим и обездоленным, в стан погибающих. Здесь перед нами предстает в чистом
виде такое состояние души поэтов и прозаиков (Пушкин, Лермонтов, Аксенов,
Болдырев, Рубина и многие другие), которое можно также назвать как «святое
недовольство собой». Это характерное, на наш взгляд, «обрамление» взглядов на счастье и несчастье.
Другой аспект связан с
эмоциональной сферой – важнейшее обстоятельство
становления человека, регулятор социального опыта людей, чувства патриотизма и
др. – эту основу нравственности нельзя воспитать в человеке бесчувственном, а
только в способном любить жизнь, природу, красоту, защищать прекрасное и
беззащитное. Эмоции, страсти, порывы души, которые определяют характер
творчества почти всех писателей, направляют по сути дела и всю их жизнь, всякую
писательскую активность. Счастье - одно
«продуктивных» эмоций. И произведения, пронизанные чувствами, его составляющими
показывают нам, как глубока социальная природа души художника. Самые «похвальные
правила» бессильны что-либо изменить, по утверждению Шиллера, если человек
лишен способности «делать своими чужие чувства». В этой связи, история
истинно человеческих взаимоотношений, отражаемых в литературных давала и всегда
будет давать примеры бескорыстия, чистоты и высоты чувства, когда личностные
свойства оказываются на уровне граждански понятого и осуществленного нравственного
идеала.
Еще один
вектор рассмотрения счастья и несчастья в литературе связан с тем, что, как известно, каждый талантливый
художник создает свой мир, вводя в него проблемы, которые его волнуют, свою
боль и радость, освещает этот мир особым, только ему свойственным пониманием
прекрасного. У любого писателя этот мир необычен, и, хотя мы встречаем в нем только
то, что можем видеть вокруг себя каждый день, в него нужно вглядеться,
вчитаться, вдуматься, вжиться, как нужно вглядеться и вжиться в окружающую нас
действительность, чтобы понять ее неповторимость, сложность и красоту, которые
зачастую и являются составляющими счастья.
Свой мир существует и у
Д. Рубинной, анализ творчества которой показывает,
что в ее прозе оживают города и возвращаются давно ушедшие люди, воспоминания,
давно попрятавшиеся по семейным альбомам, вновь обретают четвертое измерение,
повседневность звучит симфонией и оказывается правдивее того, что мы видим
вокруг – или нам кажется, будто видим, когда мы скользим взглядом по привычным
атрибутам бытия, уже не пытаясь его понять.
В
книгах Рубиной собраны истории о разном – о разных людях и местах, семейные легенды
разворачиваются на фоне истории, а незаметные, казалось бы, люди обращаются в
чудесных персонажей подлинной реальности, которая удивительнее любой
литературы. И в этой богатой палитре красок чувств, историй, сюжетов, счастье и
несчастье составляют основной фон, часто перекликающиеся и перетекающие из
одного состояния в другое. Здесь между счастьем и несчастьем порой проходит
очень тонкая грань. Для более отчетливого и подлинного выражения картин счастья
и несчастья талантливая писательница использует различные художественные образы
и символы.
Цель
работы раскрыть особенности отображения проблемы счастья и несчастья в
творчестве Рубиной Д..
Задачи
исследования:
-
дать анализ творчества Рубиной Д. и места в нем счастья и несчастья.
-
выявить проблематику концептов счастья и несчастья в русской литературе;
-
изучить характер использования образов и символов в изображении счастья и
несчастья в прозе Рубиной Д.
В
качестве методов исследования в настоящей работе использованы сравнительный
и сопоставительный анализы.
Часть II.
Основная часть
2.1. Нравственные проблемы в русской
литературе (исторический экскурс)
Итальянский
мыслитель эпохи Возрождения Пьетро Помпонацци (1462-1525) считал, что человеку
естественно стремиться к счастью и избегать несчастья...
Французский
философ, теолог, физик и математик Блез Паскаль (1623-1662), стоявший у самых
истоков философии Нового времени, выразил свои мысли на этот счет в следующем
высказывании: Все люди стремятся к счастью – из этого правила нет исключений;
способы у всех разные, но цель одна... Счастье – побудительный мотив любых
поступков любого человека, даже того, кто собирается повеситься.
Характерная для русского сознания моральность обнаруживает себя в отношении
счастья и несчастья, что позволяет отнести представления о счастье и несчастье
к категории высокого. На первый план выходит проблема моральной правомерности
собственного счастья и нравственно очищающий, искупительный смысл, который
придается страданию и несчастью. Исследование концептов «счастье» – «несчастье»
приводит к выявлению таких культурно-значимых оппозиций, как: счастье /
несчастье – правда, закон – правда – совесть.[1]
Философское
осмысление темы счастья и несчастья нашло свое отражение и в русской
литературе. Многие произведения русской прозы и поэзии являются своеобразными
философскими сочинениями, облеченными в литературную форму. Выдающийся русский
писатель В.Г. Короленко говорил, что общий закон жизни есть стремление к
счастью и все более широкое его осуществление.
Таким
образом, значимость в жизни того, что люди называют словом «счастье», вряд ли
вообще можно ставить под сомнение, и чтобы осознать это, не обязательно быть
выдающимся моралистом, философом, богословом. Само по себе стремление человека
к счастью – явление более чем очевидное.
Смысловые
границы понятия «счастья» и «несчастья» необычайно широки и включают в себя
комплексное, системное решение целого ряда философских, религиозных, морально-этических,
психологических, социальных и других аспектов рассмотрения настоящей проблемы.
Причем, в зависимости от избранного ракурса, или угла зрения рассмотрения этих
понятий смысловое наполнение их может существенным образом видоизменяться, что
и отражается в литературных произведениях.[2]
Скажем,
рассмотрение категории счастья в плоскости социально-экономических отношений
влечет за собой анализ степени удовлетворения потребностей физического уровня
бытия человека, материального достатка, степени удовлетворенности его
социальным положением и т.д. Словом, здесь вступают в силу показатели так
называемого качества жизни человека. Здесь уместно вспомнить Гельвеция,
сказавшего: «Несчастье почти всех людей и целых народов зависит от
несовершенства их законов и от слишком неравномерного распределения их богатств».1
Психологический аспект счастья подразумевает под собой
анализ некоего психического состояния человека, которое можно охарактеризовать
данным термином. Здесь скорее можно говорить о кратковременном состоянии
переживания радости, необыкновенного душевного подъема, ощущения полета,
влюбленности, небывалого прилива сил и т.д. Психологическая специфика счастья и
несчастья заключается в хрупкости счастья и сложности перехода из состояния
несчастья в состояние счастья. Отсутствие одного из этих состояний не
свидетельствует о наличии другого. В основе психологической природы счастья
лежат объективные и субъективные факторы, которые чаще всего не совпадают для
счастья и несчастья. Между интенсивностью переживания счастья и несчастья
прослеживается прямая связь. Восприятие счастья и несчастья во многом
определяется комплексом личностно-психологических свойств данного человека.[3]
Наконец,
онтологический уровень осмысления понятия счастья приводит нас к пониманию его
как характеристики, выражающей длительное состояние человеческого бытия.
Счастье с этой точки зрения есть переживание полноты бытия, ощущение и
осознание своей причастности чему-то более высокому, нежели повседневные
суетливые заботы каждого из нас.
До
тех пор, пока человек намертво погружен в бесконечную череду больших и мелких
хлопот нашей обыденной жизни, его сознание раздроблено на десятки и сотни
всевозможных мыслей, не дающих ему возможности сконцентрироваться на
размышлении о метафизическом назначении человека. Для этого, видимо, необходимо
возвыситься над временным, преходящим, изменчивым и сосредоточиться на простом
и вечном.
В
христианской антропологии. Евангельское понимание счастья подразумевает, прежде
всего, смирение с тем, что дано человеку – и физически и метафизически.
Ключевым аргументом в пользу такого понимания счастья в христианской мысли
является знаменитый текст первой из девяти заповеди блаженств – «блаженны нищие
духом», который традиционно истолковывается в смысле возведения добродетели
смирения на первое место среди всех прочих христианских добродетелей.
Подобно всем другим литературам мира, русская литература уделяет теме
счастья и несчастья не малое место. Но, как правило, эта тема тесно связана с линией
любви, что подтверждается многочисленными известными художественными
произведениями.
Реализация данной темы в различных текстах, принадлежащих русской
классической литературе, отличается большим своеобразием, резко отличающим ее
от всех других литератур мира. Рассмотрим, в чем именно заключается данное
своеобразие.
Прежде всего, для русской литературы характерен серьезный и пристальный
взгляд на любовь, и вообще счастье. Русская сатира мало и неохотно вторгается в
область личного. Минутная влюбленность Чичикова в дочь губернатора, имеет также
мало отношения к любовной теме, как и «страдания» овдовевшей дамочки из раннего
чеховского рассказа «Загадочная натура», бросившей когда-то любимого человека
ради богатого генерала и теперь не имеющей силы отказаться во имя своих чувств
от другого богатого генерала.
Причина такой серьезности одна: любовь в русской литературе почти всегда
принадлежит области драматического и очень часто – трагического пафоса, но
крайне редко история отношений мужчины и женщины – в прозе ли, в поэзии – дает
повод для веселья.[4]
Все знаменитые любовные истории русской классики, от «Бедной Лизы» Карамзина
до «Темных аллей» Бунина протекают весьма напряженно и заканчиваются грустно, несчастливо.
Бердяев когда-то назвал русскую литературу «профетической», и это действительно
так, но вряд ли ее можно упрекнуть (как и всю русскую культуру в целом) в
безысходной мрачности. Конечно, реализация данной темы соприкасается с общей
духовной доминантой и философской парадигмой русской литературы, но происходит
это несколько иначе.
Трагизм в разработке любовной тематики вытекает из нескольких источников,
наиболее давним и полноводным из которых является, конечно же, народная традиция.
Отношения между возлюбленными – героями русской классики – либо накалены
до такого уровня чистоты и высоты, который уже третий век продолжает изумлять
прочую ойкумену, либо это гнусный разврат, либо то и другое вместе (что
особенно характерно для героев Достоевского). Так как в реальной жизни
оказывается весьма трудным сохранить истинную святость чувств, каждая вторая
русская историй любви – трагедия. Кто-то погибнет, кто-то сойдет с ума, кто-то
пойдет на каторгу, а многие расстанутся навеки. Таким образом, в русской литературе
причиной несчастья в жизни героев становится несостоятельность героев в борьбе
за истинную любовь, которая порой требует от них жертвы смирения.
Перережет себе горло робкий мечтатель Пискарев, обнаружив в своем идеале
красоты обыкновенную проститутку; пойдет на каторгу леди Макбет Мценского уезда
и туда же, искупать давний грех, поедет за Катюшей Масловой Нехлюдов. Убьет
Рогожин Настасью Филипповну, Карандышев –бесприданницу Ларису, Казбич застрелит
бедняжку Бэлу и Алеко своей рукой оборвет жизнь вольнолюбивой Земфиры. В
монастыре встретит Лаврецкий Лизу, умрет на руках у Елены Инсаров, под колесами
поезда погаснет свеча жизни Анны Карениной. Желающие могут дополнить список –
Ниной ли, отравленной Арбениным, Хромоножкой ли, сошедшей с ума от любви к
Ставрогину или славным казаком Андрием, погубленным любовью к прекрасной полячке,
или иными героями по своему вкусу.[5]
Вчитываясь в страницы, повествующие о «погибших от невиданной любви»
(Высоцкий), поневоле можно удивиться во многом умышленной запутанности чувств и
усложненности коллизий. Исчерпывающе полно это формулирует Наташа из «Униженных
и оскорбленных»: «Но что же делать, если мне даже муки от него – счастье? Разве
я на радость иду к нему?» И здесь уже непонятно, где страдание и где счастье, и
можно ли их разделить. Страдание – неотъемлимая, а может быть, и главная часть
любви. Причиной страдания становится связь с концепцией греховности плотской
любви. Пострадав, такой грешный влюбленный очищается этим самым страданием, и
любовь его делается чистой. Очень хорошо показано это в «Войне и мире»:
воспылав физическим влечением к Анатолю Курагину, Наташа платит за это болезнью
и месяцами страданий, а вот более правильная любовь к Пьеру страданий почти и
не несет. Но, конечно, не обязательно трагизм заложен внутри отношений, он
может придти и извне. Например, героиня страдает не потому, что любит «неправильно»
и хочет помучиться, а потому, что возлюбленный, например, погиб на войне. Но
такая ситуация бывает значительно реже.
В страданиях, мучительстве и самомучительстве («Побранить меня некому –
милого нет...») почти не остается времени для счастья. Но формула русской любви
и не содержит такого элемента. Здесь обнаруживается поистине уникальное
отношение к счастью: «Но чем бы я могла помочь? От счастья не исцеляю».
А.С. Пушкин, как всегда, пытается внести немного солнца в холодную атмосферу
и дарит нам изумительную насмешку над стереотипами – финал «Станционного
смотрителя». У остальных мы видим не семейное счастье, а разные виды несчастья,
либо до брака и вовсе дело не доходит.[6]
Нежелание быть счастливым и принципиальный трагизм любовных историй невозможно
объяснить только средневековой этической парадигмой или влиянием русского
фольклора. Трагическая тема любви в русской классике неразрывно связана с
общими ее тенденциями, такими, как мучительный поиск гармонии в мире хаоса,
жажда веры и стремление к недостижимым идеалам во всех областях духовного и
физического бытия. «Нельзя ли идеалов посвятее?» – восклицает Достоевский. Если
есть идеал любви, то это любовь как высшее воплощение совершенной гармонии, как
апофеоз веры («Бог есть любовь») и синоним идеального бытия («Только влюбленный
имеет право на звание человека»). На таком уровне счастье обретает статус
совершенного, непоколебимого. Несчастье же представляет собой противоположное
положение бытия, основой которого является сознательное или неосознанное обращение
к греховному началу, неизбежно приводящего к мучительным страданиям. Там, где
совершенная любовь, там нет места несчастью, трагизму. Трагизм заключается в
несостоятельности понять, принять и исполнить условия этой любви.
Мир русской литературы – мир трагичный, мир вечных вопросов, не имеющих
ответов, в нем колеблются онтологические сваи бытия, доминирует неопределенность
ситуации, энтропия.
В русской традиции через любовь и страдание человек поднимается к более
высоким уровням сознания, обретает смысл жизни и путь к истине. Но никогда
чувство не превращается в один из кирпичиков успешного домостроительства: независимо
от финала отношений оно всегда поднимается до космических масштабов.
Д. Рубина пишет, как и
многие художники, о чувствах, о взаимоотношениях между людьми, как
и прежде, создает яркие портреты, находит сочные типажи, по-прежнему ее
проза не оставляет читателя равнодушным (здесь многообразная гамма
впечатлений-реакций: от смеха до слез) – но теперь это
другая проза. Обыденность, повседневность современника помещена в иной,
чем прежде, метатекст: древняя культура иудеев, кровавая история XX века,
сопряжение в сознании повествователя совершенно разных ментальностей
(русской, советской, еврейской).[7]
Д. Рубина –
писатель известный еще до своего отъезда из России. Сегодня можно сказать, что
и ее «новое» творчество, то есть творчество зарубежного периода, получило
признание. Романы «Вот идет Мессия», «Последний кабан из лесов Понтеведра»,
«Синдикат» смело можно отнести к числу популярных.
В основном, к жанру
путевых очерков Рубина Д. уже обращалась (достаточно вспомнить «Воскресную
мессу в Толедо», она, кстати, вошла и в новый сборник). В романах Рубиной едва
ли не определяющая черта – диалог, разнообразие голосов, постоянный
несмолкающий хор. У Рубиной чуткий и ухватчивый вкус, она любит устную речь,
стремительность беседы (даром, что сама долгое время выступала с устными
рассказами). В путевых очерках доминанта другая - подчеркнутый лиризм,
описательность. Впрочем, без этого ведь и не может быть путевых записок. В
описании того, что видишь, в присвоении себе «чужого мира» их суть. И у Рубиной
этот акт «присвоения» особенно ощутим.
Рассматриваема книга
вовсе не случайно открывается изображением родного дома на Масличной горе.
Точнее, того, что ежедневно открывается взору, что образует повседневный «театр
жизни». Жизни, которая течет возле стен вечного Иерусалима. Иерусалим - центр,
он и есть точка опоры. От него удаляясь, Рубина все равно приближается к нему,
чтобы в последней новелле «На исходе августа» подойти вплотную, оказаться у
себя дома. И «домашний» мир Рубиной внятен почти во всех ее дорожных рассказах.
Будь то рассказ о путешествии в Голландию, Италию, Германию, Испанию или
Францию. Потому что каждое путешествие у нее подразумевает возвращение и
становится его частью.[8]
В жанре
путевых очерков Рубина не может держаться только в рамках лиризма и
описательности. Ее интерес к «театру жизни» (прорывающийся многоголосой речью в
романах), то есть к человеку, а не к декорациям и обстановке все время дает
знать о себе. Почти каждый рассказ – это еще и история, это всегда еще и
впечатление о человеке. И если такого «живого» человека не находится, то тогда
на помощь приходит книга, как в очерке «Холодная весна в Провансе». Путешествие
по югу Франции здесь проходит под аккомпанемент чтения «Писем» Винсента ван
Гога. И то, что это именно письма, весьма характерно. Ван Гог, который в
рассказе обильно цитируется, своим присутствием оживляет видимую картину мира,
которая без человека пустынна и холодна.
Довольно изысканные
особенности творческих исканий писательницы подчеркиваются или обнаруживаются в
изображении счастья и несчастья, которые входят в лексико-семантическое поле
судьбы, являются важной составляющей этого концепта. Исследователи творчества
Писательницы, детально характеризуя специфические черты ее прозы, в которой
ярко прослеживается автобиографичность и женская индивидуальность, почти не
затрагивают проблематику счастья и несчастья как важнейших концептов литературы.
Именно этим и обуславливается актуальность темы настоящего исследования, выбор
которой направлен на раскрытие философского, психологического, социального,
лексико-семантического, а также личностного понимания и отношения к концептам
счастья и несчастья, как в русской литературе, так и в произведениях
Писательницы. Интерес к этой теме также объясняется возможностью обобщить
разные сюжетные линии, которые, так или иначе, получают свое пояснение в
принадлежности к одному из понятий счастья или несчастья. Также в изображении
счастья и несчастья раскрываются ценностные ориентиры и мастерство передавать,
доносить до читателя всю глубину переживаний героев, прибегая к различным
образно-стилистическим средствам.
Счастье и несчастье в произведениях Д. Рубиной
выступают объектом оценки со стороны языковой личности. При этом несчастье
воспринимается как нечто тяжелое, горькое, серьезное. Счастье может пониматься
как легкое, незаслуженное, либо иметь значение высшей степени блаженства, что
приближает его к сфере «высокого», а, следовательно, иллюзорного.
Специфика основного значения лексем «счастье» –
«несчастье» (состояние – событие соответственно) обуславливает характеристику
концептов по признаку «осознание – неосознание».
Анализ прозы Писательницы позволяет сделать
вывод о том, что ценным в счастье является ощущение гармонии, подъема, который
по степени интенсивности может варьироваться от сдержанного проявления чувств
до бурной радости. Для произведений писательницы характерно соотнесенность счастья
с удачей, судьбой, она наделяет его такими качествами как непредсказуемость и
предопределенность одновременно.
Анализ понятия «несчастье» позволяет выявить
отличительные признаки несчастья: тяжелое, чаще всего неожиданное событие:
«Удар судьбы» отсылает к вероятному источнику несчастья.
Анализ жанрового
разнообразия литературных сочинений Писательницы, совершенно особая тема,
удостоенная пристального внимания критиков, позволяет прочувствовать и
рассмотреть место счастья и несчастья в изображении жизни и мира ее героев.
Главная, магистральная
линия нынешнего этапа ее творчества, начавшегося лет пятнадцать назад вскоре
после переезда писателя в Иерусалим, ориентирована, прежде всего, на романы и
повести – более или менее объемные произведения, принесшие ей громкую
литературную известность. «Во вратах Твоих», «Камера наезжает», «Вот идет
Мессия!..», «Последний кабан из лесов Понтеведра», не говоря уже о последних
романах «Синдикат» и «На солнечной стороне улицы» – это те произведения
Рубиной, о которых больше всего говорят читатели, пишет пресса, спорят критики.
В книге «Несколько торопливых слов о любви» читатель находит произведение
такого же масштаба: «Высокая вода венецианцев» – повесть о женщине, отмечающей
последней любовью зыбкие времена перед уходом в небытие, дни между вечной
жизнью и неминуемой смертью, между Иерусалимом и Венецией.[9]
Важным жанровым
направлением творчества Рубиной стали «монологи», написанные от лица автора,
которого окружающие именуют Диной, с участием ее верных спутников – реальных
мужа Бориса и дочери Евы, часто и других вполне осязаемых личностей, взятых
практически без всяких купюр и прикрас прямо из окружающей жизни. Понятно, что
без таких рассказов от первого лица, былей, «баек», якобы имевших место на
самом деле, постоянно концертирующему на разных континентах автору обойтись
невозможно.
В сборнике «Несколько
торопливых слов о любви» такие «монологи» представлены в разделе «Ручная
кладь». Все они написаны с блеском, несмотря на свою принадлежность к
«разговорному жанру».
Еще один жанровый пласт,
занимающий почетное место в ее книгах, пожалуй, легче всего определить, как
путевые очерки; под тем или иным предлогом они включены во многие сборники
писателя. Более того, однажды они сложились в особую книгу «Холодная весна в
Провансе». Очерки эти – отнюдь не случайные птицы, неизвестно откуда залетевшие
на ее творческие поля: семья часто путешествует, и дорога для них – не праздное
созерцание красот, а вполне осмысленная часть жизненного пути, требующая,
помимо тщательной предварительной подготовки, еще и своеобразных творческих
отчетов перед читателями. Вот и в этой книге: «Джаз-банд на Карловом мосту» –
очерк о Праге, одном из старинных еврейских центров Европы с его еврейскими же
«символами», средневековым каббалистом рабби Иегудой Лев Бен-Бецалелем и
знаменитым писателем Францем Кафкой.
К жанру коротких
рассказов Рубина Д. в последние годы обращалась не часто. Тем неожиданнее и
загадочнее на фоне нынешних «масштабных полотен» выглядят крошечные в
три-четыре странички истории из цикла, давшего название всей книге. Новеллы –
так определила жанр «торопливых слов» сама Рубина. Им характерны необыденные
события, строгий сюжет, ясная композиция.
«Несколько торопливых
слов о любви» – это и в самом деле по преимуществу короткие любовные истории,
чаще всего с несчастным, иногда трагическим финалом, туманящие глаза и отдающие
болью в сердце. Первая новелла цикла – «Область слепящего света» – повествует о
внезапной встрече двух немолодых уже людей, которая нежданно-негаданно перерастает
в страстную любовь, вдруг прерванную взрывом самолета, следующего рейсом
«Тель-Авив – Новосибирск». Реальная катастрофа, случившаяся несколько лет назад
над Черным морем.[10]
Извечная игра писателя со
временем обретает в новеллах Рубиной «двойное дно»: импульс памяти, внезапный и
необязательный, рождает воспоминание о происшедшем некогда событии, последствия
которого тянутся через годы. Иногда действие укладывается в нескольких
мгновениях, иногда растягивается на целую жизнь, но что длится дольше – миг или
вечность – понять невозможно.
Новелла «Гобелен» –
повесть о памяти: случайно увиденный фрагмент театральной декорации всколыхнул
воспоминания героини о событиях ее жизни, пережитых еще раз завораживающе
выпукло и ярко. Но, оказывается, что деталь домашнего быта – гобелен с
пустяшными, в сущности, оленями, – ставший в детском воображении некой моделью
идеальной жизни, буквально никак не задел ее дочь, росшую, казалось, в тех же
условиях и в том же интерьере.
Уже совсем незначительный
эпизод – фотография для интервью в глянцевом журнале к юбилейной дате – стал
сюжетом истории, рассказанной в новелле «Шарфик», явно автобиографической, чему
свидетельством служит известная фотография Писательницы в черной широкополой
шляпе, одно время кочевавшая из книги в книгу. Из банальной, почти «бабской»
истории новелла вырастает в притчу о мастерстве и мастерах, обремененных вроде
бы ничем не обоснованным умением делать свое дело лучше других. А вот «Двое на
крыше» – трагическая история о любви и смерти, определенно явившаяся как воспоминание
из детства автора; впоследствии в слегка измененном виде она войдет в роман «На
солнечной стороне улицы».
Поначалу кажется, что в
череду «торопливых слов о любви» совершенно некстати замешалась новелла «И
когда она упала...» – история «грузной и решительной» Лены Батищевой,
опоздавшей на культпоход в Большой театр в связи с неожиданно возникшей
неисправностью в интимной части ее туалета. В результате происходит жестокое и
в общем-то нелепое столкновение Лены с пожилой билетершей, готовой, игнорируя
всякие доводы разума, стоять на смерть на боевом посту у входа в театр,
очевидно представляющегося ей военным объектом особой секретности. Почему,
зачем? Да, из принципа... На поверку, однако, эта страшное существо оказалось
«умученной жизнью пожилой женщиной», вполне способной если и не на добрые, то,
во всяком случае, на адекватные поступки... Но разве это рассказ о любви?
Конечно. Что осталось у Лены после этого вечера? Железная старуха-привратница?
Нет. В памяти запечатлелся танец Ильзе Лиепа в «Пиковой даме», поражающий зло и
восстанавливающий справедливость, от которого Лена «испытала такое облегчение,
каких в жизни своей не испытывала!..»[11]
К сожалению,
дождавшемуся, отнюдь, не гарантировано «вечное счастье». Две истории,
рассказанные автором в последней новелле сборника «Такая долгая жизнь»,
замыкают трагический несчастливый круг любовной ворожбы и заклинаний.
Выводы
Сквозь апофеозные финальные сцены многих текстов Рубиной словно
просматриваются кадры из фильмов Федерико Феллини, художника, не раз
упомянутого ее героиней-рассказчиком. И уже в этом торжественном завершающем
тоне прослеживается объяснимость происходящего, независимо от того счастливый
это или несчастливый конец. Многие сцены написаны Рубиной под впечатлением
каких-то воспоминаний, личностных переживаний, ценностной оценки, что
передается через изображение счастья и несчастья.
Для Писательницы счастье и несчастье не столь внешнее, видимое положение
вещей, сколько внутреннее состояние человеческой души. Судьбы ее героев
свидетельствуют о глубине чувств. Все ее герои – живые, объемные, настоящие.
Проза Писательницы
пронизана светлой грустью и ностальгией, мудростью и добротой; Череда лиц,
человеческие жизни, протянувшиеся между времен и между земель, воспоминания,
раздвигающие пространственно-временные границы, волнующие и завораживающие.
2.2. Нравственные проблемы через образы, символы
Отметим, что в последнее
время вся наша литература становится все более «личностной», то есть все чаще
сближаются, даже сливаются воедино автор и его герой, жизнь писателя и жизнь,
им изображаемая, подлинное и вымышленное. Эта черта проявилась в творчестве Писательницы,
которая тоже все ближе и ближе подходит к той же границе.
Писательница как-то
сказала, что писать она училась по письмам Чехова, не по его рассказам и
повестям, а именно по письмам, где человек всегда говорит о себе (таком, каким
он себя представляет и понимает) и «от своего имени» (то есть о других людях и
событиях так, какими именно он их увидел и понял).
Проза, возросшая на такой
почве, не терпит фальши и вычурности, каждая фраза должна быть простой,
короткой, точной, правдивой в крупном и в деталях и по возможности – без
красивых иностранных слов. (Здесь можно вспомнить, как обидело Чехова слово «антропоморфизм»,
примененное как-то по его адресу, а одной знакомой, упорно упрекавшей его в
«эгоизме», он предложил назвать этим словом ее собачку.) Подобная проза
иронична по своей природе, и это «оружие» писатель обращает в первую очередь на
себя.
В повести
«Высокая вода венецианцев» язык предопределен сюжетом – каждая минута действия
растянута, а детали выписаны неторопливой кистью живописца, но, в то же время,
пейзаж этот удивительным образом сохраняет внутреннюю динамику: «Небо, словно
выдутое из венецианского стекла, еще горячее внизу, у искристой кромки канала,
вверху уже загустевало холодной сизой дымкой. Крыши еще были залиты солнцем,
стены домов с облетевшей штукатуркой, с островками обнаженной красно-кирпичной
кладки – все это ежесекундно менялось, таяло, дрожало в стеклянной воде канала».
Неспроста Венецию, город Байрона и
Гете, Томаса Манна и Хемингуэя, называют городом любви и смерти. Героиня
повести «Высокая вода венецианцев», застигнутая правдой о своей смертельной
болезни, отправляется в одинокое странствие в бледный и усталый город каналов,
поселяется в маленькой гостинице «Аль Анжело» с видом на воду; маленький срок
жизни меняет привычную картину мира: прошлые успехи и неурядицы начинают
казаться игрушечными, а зыбкая карнавальная Венеция неожиданно предстает
городом подлинным. Изящно сконструированная повесть была бы слишком проста,
если бы ее проблематика ограничивалась анализом мироощущения современного Ивана
Ильича (этим именем мы условно обозначим человека, узнающего о своей скорой
смерти). Однако основной идейно-философский аспект лежит, видимо, в иной
плоскости – это проблема сохранения и нарушения табу. В юности героиня испытывала
болезненную страсть к своему брату. Во время последней встречи она отдает ему,
уже безнадежно отравленному наркотиками человеку, свое обручальное кольцо.
Любовь и боль уходят вовнутрь, но вдруг возвращаются в Венеции, где ее ждет
призрак – мальчик-художник Антонио, поразительно похожий на брата... Что это:
награда за сохранение табу или неотвратимость его нарушения, новое испытание
или завершение жизненного цикла.[12]
В этом произведении несчастье как некий сопутствующий элемент
постоянно незримо присутствует в изображении различных жизненных картин. И основными
символами, подчеркивающими данное присутствие является и сама Венеция, предметы
увлечений героини как в юности, так и в последнее время. Здесь в
ассоциативную «ауру» концептов «счастье» – «несчастье» входят ассоциаты, в
которых отражаются представления о счастье и несчастье как о подарке или об
ударе судьбы, подчеркивается их одушевленность. Подобное отношение к счастью –
несчастью характерно и для прозы Писательницы.
Повесть «Камера
наезжает» более традиционна для Писательницы. Здесь действие разворачивается
стремительно, как ускоренная съемка: мелкие кусочки текста скачут и скачут
через время (детство – музыкальное училище – съемки; Ташкент – Москва –
Иерусалим – снова Ташкент). Похожие черты можно было отыскать в романе «Вот
идет Мессия!», что в свое время позволило Льву Аннинскому и Алле Марченко
рассуждать о кинематографичности прозы писателя.
Основная
черта стиля Писательницы - умение мгновенно сменить тональность: лирические
отступления перемежаются с экспрессивными монологами (подчас приправленными
ненормативной лексикой), а летящая на всех парах фабула внезапно делает
передышку для философских размышлений.
Иначе
устроена проза малого жанра. Здесь все определяет выбор оптики: писатель варьирует
прибор, расстояние и угол зрения, что вкупе создает иллюзию абсолютной сюжетной
несхожести текстов.
В повести «Во вратах твоих» время действия переносится на
полтора десятка лет вперед, а место действия – на Землю обетованную, где вовсю
шумит веселый израильский карнавал – светлый праздник Пурим. «Ковчегообразность»
ташкентского детства Писательницы сменилась «ковчегообразностью» иерусалимской
зрелости, но и здесь находят место те же, везде одинаковые, суета и
бессмыслица. Позер Яша Христианский, выпускающий газету в Израиле, чем-то
неуловимо похож на вздорную Анжеллу, снимающую кино в Узбекистане. В то же
время сатира в повести «Во вратах твоих» отступает, когда начинается трагедия –
ракетные атаки Ирака и теракты в Иерусалиме. «Постоянная, хоть и подспудная
трагичность существования — вот что тяготеет здесь над писательским сознанием»,
– говорит Дина в интервью журналу «Вопросы литературы». Когда рвутся снаряды,
привычный людской карнавал словно надевает шапку-невидимку, а окружающий мир
вдруг оказывается маленьким и слабым, таким, как в рассказе «Вывеска», где мать
ищет своего ребенка, не зная, что тот чудом уцелел при взрыве в центре
Иерусалима. Здесь счастье и несчастье противопоставлены по признакам
«нестабильность, мгновенность – относительное постоянство, длительность».
Небольшой
рассказ «Один интеллигент уселся на дороге», как и многие другие вещи Писательницы,
выстроен как музыкальное произведение, где основная, трагическая, в сущности,
тема неудавшейся, нелепой любви рассказчицы к недостойному, смешному и жалкому
человеку как бы «упрятана» в обрамляющие и пронизывающие рассказ «перебивы», в
ироничные, подчас едкие, описания обитателей писательского Дома творчества.
Беглые портретные зарисовки здесь воистину прелестны: сварливый акын, сочиняющий
свои среднеазиатские байки в комфортабельном подмосковном поместье; глуповатая
старая дева – специалист по детской литературе; «голубые» соавторы – грубоватый
Миша и томный хрупкий Руся, выстукивающие на машинке роман в новом, особо
мужественном стиле «библеизма». В самом конце рассказа вдруг возникает
какой-то просвет, какой-то иллюзорный выход, обращение к чему-то высшему. В
небе появляется некий «неопознанный объект», а внизу стоит кучка растерянных
людей — каждый со своими бесплодными, суетными, корыстными интересами, людей,
на которых автор направляет как бы луч прожектора, луч доброго сочувствия и
сострадания.[13]
«Яблоки из сада
Шлицбутера» – один из самых сложных рассказов, насыщенных изысканными
метафорами и сравнениями. В произведении показано, как писательница,
прилетев в Москву, предает в редакцию еврейского журнала «рассказ узбекского
писателя на русском языке, на еврейскую тему». Мы становимся свидетелями
разговора со стариком редактором и его дочерью, в процессе которого выясняется,
что героиня понимает этот, как ей казалось, давно забытый и ненужный ей еврейский
язык, а также и то, что старик редактор оказался земляком ее ташкентского деда и,
что этот очень старый уже человек был некогда безнадежно влюблен в родную тетку
героини, которую в дальнейшем старик-редактор впервые узнает об этом – казнили
фашисты.
Также мы становимся
очевидцами того, что и здесь – в маленькой редакции «верноподданного»
журнальчика – люди решают для себя кардинальные вопросы: чей я, где мое место и
ехать – не ехать? Трагически и правдиво звучит поэтому речь старого
приспособленца редактора: «...я прожил здесь жизнь, и я хочу здесь умереть, и
оставьте все меня в покое!.. Да, я старый ишак, и у меня нет национального
самосознания. Например, я плачу, когда слышу украинские песни... Когда я слышу «Марш
энтузиастов», я тоже плачу, как старый ишак, потому что Фрида играла этот марш
на мандолине... Ну, скажи мне, скажи ты, – обращается он к рассказчице, – я уже
ничего не понимаю: вот я – трижды ранен и в качестве видного космополита
украшал-таки собою нары»[14].
Не один этот много раз битый старик задавался и задается таким вопросом «А
герой он или нет?».
Героиня произведения
также принимает это тон. «Я брела к метро, беспокойно вглядываясь в лица
проносящихся мимо людей, впервые силясь ощутить - чья я, чья? И ничего не
ощущала. И только, может быть, догадывалась, что это сокровенное чувство
со-крови человеку навязать невозможно. Что порою приходит оно поздно, бывает –
слишком поздно, иногда – в последние минуты, когда, беззащитного, тебя гонят по
шоссе. Прикладами. В спину». Образ мимолетности, трагичности, бессмысленной суетности
выдвигает постановку проблемы отношения к счастью героев. Счастье здесь
становится синонимичным понятию «смысл жизни». Присутствие счастья или несчастья
зависит от понимания героями смысла своей жизни. Здесь счастье и несчастье
являются объектом оценки, что обуславливает антропоцентричность данных
концептов: счастье «легкое», «слепое», «глупое»; с другой стороны: «ценное»,
«трудное», «желанное». В любом случае, счастье – ценность, которую надо
сохранить. Несчастье – только «тяжелое», «горькое». Отношения «счастье /
несчастье – человек» представляются неоднозначными: герой либо должен выступать
как объект воздействия счастья/несчастья или занимать по отношению к ним активную
позицию, что не характерно для героев Писательницы.
Счастье и несчастье
характеризуются интенсивностью их переживания. При этом степень внешнего
проявления оценивается по-разному.
В повести «Во
вратах твоих» главная героиня, тщательно скрывающая то, что она – писательница,
устраивается перед самой войной в некое «несолидное» издательство, существующее
за счет редких заказов и впоследствии разоряющееся. Одновременно перед нами
проходит вереница персонажей, хоровод странных людей, достоверно-жизненных в
каждом своем поступке, жесте и слове и в то же время – совершенно
фантасмагоричных и абсурдных по сути. Конкретность и эксцентрика слиты здесь
так натурально и так немыслимо, как это может произойти в сознании человека,
переместившегося с одного конца планеты в другой – словно в теплушке бешеного
поезда, мчащегося черт знает куда.
«Нормальный»
советский человек, привыкший к одному абсурду, попадает в другой абсурд.
Человек страстно желает телом и духом войти в новую жизнь и ежеминутно ощущает
полную невозможность уйти от старой, от навсегда, казалось бы, оставленного «там».
Героиня все время путается, «спотыкается» о слова «мы», «наше»: что это –
здешнее уже или тамошнее? Новые впечатления вызывают прежние ассоциации,
блестящие сравнения приобретают «двойное гражданство». Например, такое: «Пейсы
его развязались на затылке и упали на грудь, как рассыпавшиеся пряди спившейся
прачки...»[15]
Повесть «Во вратах твоих»
заканчивается картиной пестрого и шумного карнавала в честь праздника Пурим (а
заодно и в честь победы над злодеем Саддамом). Героиней же повести, только что
лишившейся работы, овладевает на праздничном фоне странное, почти мистическое
чувство «неприсутствия» в этом чужом для нее мире («меня... нет»), ощущение
душераздирающего ужаса. И она, как это было уже в прежних ее вещах, снова
обращается к небу, сейчас, правда, с очень земной мольбой: «Дай заработать,
Господи!! Дай за-ра-бо-о-о-та-а-ать!!!" И однако, наверное, все не так
безнадежно, как представляется этой женщине. Даст Бог, найдет она какую-никакую
работу и все будет так, как о том утешно говорит ей по телефону приятель –
пьяненький бездомный поэт Гриша Сапожников: «Ничего... Все наладится...»[16].
По признаку «осознание – неосознание» счастье здесь характеризуется как осознанное
или неосознанное; несчастье – осознанное в силу специфики основного значения:
трагическое событие, которое уже произошло.
Итак, в произведениях Писательницы счастье и несчастье
абсолютны по силе воздействия на человека. Однако за ним сохраняется право
управлять своей жизнью. Необходимыми условиями для счастья являются труд, отказ
от мыслей о самом счастье, умение достойно переживать как несчастливые, так и
счастливые моменты жизни.
В несчастье героям большинства рассказов Писательницы
свойственно умение сохранять присутствие духа и надеяться на лучшее. К своему
счастью или желанию этого счастья проявляется настороженное отношение, стремление
и не всегда умение сохранить его, разумно использовать.
Выводы
Таким образом, счастье и несчастье в
творчестве Писательницы можно связать с процессом деления на части,
распределения целого между членами одной группы. Образно это можно представить,
что счастьем могла быть сопричастность к разделяемому, а также хорошая часть,
получаемая в результате деления; несчастьем могла быть, соответственно,
невозможность участвовать в дележе и получить свою долю. Субъектом такого
деления является некая высшая сила – Бог. Объектом воздействия этой силы является
человек, который может проявлять свою волю (искать свою долю, счастье), однако
она не должна противоречить воле высшей силы. Проявление своеволия, неумение
понять предначертанное, предназначенное – все это явилось причиной несчастий героев.
Таким образом, по отношению к счастью и несчастью герой Писательницы занимает
неоднозначную позицию. С одной стороны, он пассивен по отношению к счастью и
несчастью в связи с иррациональностью и абсолютностью этих сил. С другой
стороны, осознавая и принимая свою судьбу, которая, как и сама жизнь, может
быть счастливой и несчастливой, герой или героиня познает самого себя, свое
предназначение. Благодаря этому знанию, он уже либо способен к самосовершенствованию,
улучшению своей жизни, либо вынужден признать свое бессилие.
В качестве образов и
символов, передающих отношение к счастью/несчастью героев, или признание одного
из этих концептов как определяющих их судьбу, зависимо или независимо от их
мнения, выступает среда и местность их обитания, которая пропитана настроением
и ощущением, как трагизма, так и веселья, легкости и т.д. Образом несчастья
часто выступает болезненная привязанность, увлеченность чем- или кем-либо, что
усиливает трагичность ситуации.
Часть III. Заключение
В результате моего
исследования можно сделать вывод, что творчество Рубиной Д. в последние годы
стало одним из ярчайших явлений современной женской прозы, привлекающих и
читателя, и критику. Ее книги переведены на тринадцать языков. Она живет в
Израиле, но ездит по всему миру. Она пишет о своей жизни, но лирическая героиня
никогда не тождественна автору. Она меняет маски одну за одной, развлекаясь
сама и превращая в карнавал жизнь своего читателя.[17]
Проведенное
исследование концептов «счастье» – «несчастье» в творчестве Дины Писательницы
позволяет сделать вывод о том, что представления о счастье и несчастье,
характеризующиеся сложностью и многоплановостью, являются одними из ключевых
в ее художественных произведениях. Они организуют жизненный мир героев, во многом
определяют то, как он воспринимает окружающую действительность. Представления о
счастье и несчастье также выступают как оценочные суждения о жизни в целом: они
формулируют цель существования, определяют критерии выбора образа жизни за
пределами индивидуального бытия.
Ценностная
специфика счастья в прозе Писательницы выражается в ее итоговом,
результирующем характере, поскольку счастье здесь выступает следствием
реализации тех ценностей, которые представляются значимыми для данной личности.
В оценке своего счастья и несчастья герои Писательницы придерживаются
единственно возможной точки зрения: счастье – нечто желанное, обладающее
абсолютной ценностью; несчастье – очень плохое и тяжелое, от него необходимо
уклониться, что на практике героям всегда оказывается довольно трудно. В некоторых случаях у Писательницы счастье
может получать характеристику слепого, глупого, мимолетного. Однако подобное
отрицательное отношение к счастью не исключает его ценности, но подтверждает
иррациональность, непредсказуемость счастья.
В целом счастье и
несчастье в произведениях Дины Писательницы выступают как живая всеобъемлющая
сила, которая отражает олицетворенность этих образов, когда счастье и несчастье
воспринимаются как бок о бок существующие инстанции.
В
прозе Дины Писательницы всякая жизнь полна красок, музыки и отчетливой
пульсации подлинности, всякое воспоминание оживает и дышит, всякая история
остается с читателем навсегда, напоминая о классических ценностях при помощи
характерных символов и образов.
Список
использованной литературы
1. Аргайл М. Психология счастья. М.,
1990.
2. Гомберг Л. Проза, которая никогда не
станет текстом./Дина Рубина. Ангел конвойный. Роман. Повести. Монологи. – Москва:
«ЭКСМО», 2005.
3. Гордон А. Брось табу, читай
книгу/Дина Рубина. Чем бы заняться? СПб.: Ретро, 2001.
4. Дмитриев Д. О женском литературном
воздухоплавании/Дина Рубина. Высокая вода венецианцев. Москва: Вагриус, 2001.
5. Дубко Е.Л., Титов В.А. Идеал,
справедливость, счастье. М., 1989.
6. Карасик В.И. Культурные доминанты в
языке // Языковая личность: культурные концепты. Волгоград-Архангельск, 1996.
7. Концепт «счастье»:
лингвокультурологический анализ (на материале текстов русской литературы)//
русский язык и активные процессы в современной речи. Ставрополь, 2003.
8. Проблемы профессиональной подготовки
современного учителя иностранного языка. Материалы научно-практической
конференции. – М.: МГПИ, 2006.
9. Рубина Д. Двойная фамилия. Сборник
рассказов. – Москва: «Олимп», 2001.
10. Рубина Д. Несколько торопливых слов любви. Рассказы,
повести. – Москва: «ЭКСМО», 2005.
11. Рубина Д. Цель скитаний: Новеллы/ Дина
Рубина //Дружба народов.-2005.-№7.
12. Рубина Дина. На солнечной стороне улицы. Рассказы. —
М.: Эксмо, 2006.
13. Русакова И.Б. Национально-культурные особенности
концептов «счастье» – «несчастье» // Славянская культура: истоки, традиции,
взаимодействие. Материалы Международной научной конференции «Кирилло-Мефодиевские
чтения», – М.: Гос. ИРЯ им. А.С. Пушкина, 2005.
14. Русакова И.Б. Содержание концептов «счастье» –
«несчастье» по данным ассоциативного эксперимента //
15. Татаркевич В. О счастье и совершенстве человека. М.,
1981.
16. Толстая С.М. Глаголы судьбы и их корреляты в языке
культуры // Понятие судьбы в контексте разных культур. М., 1994.
17. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка: В
4-х томах. СПб., 1996.
18. Черных П.Я. Историко-этимологический словарь
современного русского языка: В 2-х т. М., 1999.
19. Шпренгер Я., Инститорис Г. О любви и не
только…(критич. статья к рассказам Рубиной Д.)//Солнечное сплетение, М., 1998,
№2.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Библиографическая справка и справка о творчестве Дины Рубиной
19 сентября родилась Дина Рубина – писательница
«раздвоившейся» судьбой, как творческой, так и человеческой.
Ее книги написанные в нашей стране, известны всем, чья юность пришлась
на 70-е 80-е годы XX века. Произведения, созданные вне страны,
адресованы другой аудитории…
Дина Ильинична Рубина родилась в Ташкенте в 1953 году.
Литературная деятельность одаренной девочки началась еще в школе
с написания забавных «юморесок». Будучи по натуре творческим
человеком, в качестве основного своего занятия Дина Рубина избрала
музыку – по окончании Ташкентской консерватории в 1977 году
начала преподавать в республиканском центре культуры Узбекистана. Однако
писательский труд не оставляла.
Первые ее серьезные произведения опубликовал журнал «Юность»,
в котором начинающая писательница дебютировала в 1971 году
с рассказом «Беспокойная натура». С тех пор она стала постоянным автором
журнала. Вскоре выходят рассказы «По субботам», «Возвращение
к пройденному» и др..
Начинается ее настоящий творческий взлет. Юное поколение, очарованное
прозой Рубиной, зачитывается ее творениями. Ее печатает
не только «Юность». Узбекский журнал «Звезда Востока» публикует
произведения юного дарования.
По рассказам и повестям Дины Рубиной снимаются фильмы, ставятся
пьесы, пользующиеся огромным успехом. О ней положительно отзывается
столичная критика. Пьеса-мюзикл «Чудесная Дойра» в 1982 году удостоилась
премии Министерства культуры УзСССР. Вскоре молодая талантливая писательница
становится известна и за пределами страны – за границей выходят
переводы ее книг. Повесть «Двойная фамилия» была признана во Франции
лучшей книгой сезона.
Секрет такой популярности писательницы заключается, может быть,
в удивительной легкости, музыкальности стиля, или в проблемах, которые
она ставит в своих книгах, обыкновенных человеческих проблемах, связанных
с вопросами нравственности, человеческих взаимоотношений.
Действительно, герои ее книг – обычные люди, живущие рядом
с нами, ведущие простую и, в тоже время, не совсем простую
жизнь. Может быть, именно это возвышение над обыденностью, способность героев
в сложных житейских ситуациях делать нравственный выбор в пользу непреходящих
человеческих ценностей заставляло читателя невольно сопереживать, ставить себя
на их место, пытаясь представить себе, как каждый из них
поступил бы на месте того или иного персонажа. В повести «Когда же
пойдет снег?» девочка встречает свою любовь накануне смертельно опасной
операции. Герой повести «Завтра, как обычно…» – молодой милиционер,
решивший с самого начала своей службы работать по законам добра
и справедливости.
Повесть «Этот чудной Алтухов» рассказывает о заботах молодого отца,
у которого после распада семьи остался ребенок. Эти произведения подкупают своей
искренностью, прямотой, выразительностью.
В
1990 году Рубина репатриировалась с семьей за границу. Живет в городе
Ма‘але-Адуммим. Произведения Рубиной многократно публиковались в местной и
зарубежной печати, в том числе в «Иерусалимском журнале», в журнале
«Континент», «Знамя», «Новый мир», а также во многих литературных альманахах и
сборниках. С 1990 года до 2002 года в Израиле и России опубликовано более 30
книг прозы Рубиной, сборники ее произведений в переводах вышли в Израиле,
Франции, Болгарии, Эстонии, Чехии. С 2000 года Рубина работает представителем Еврейского агентства по работе с общинами в Москве.
В Израиле вышли книги Рубиной: повести и рассказы «Один интеллигент уселся на
дороге» (Иер., 1994); романы «Вот идет Машиах» (Т.-А., 1996); «Последний кабан
из лесов Понтеведра» (Иер., 1998). В Москве опубликованы книги «Высокая вода
венецианцев» (2001); «Глаза героя крупным планом» (2002) и др.
За рубежом творчество писательницы приобретает совершенно иное
направление. Главной его темой становятся автобиографические моменты, личные
переживания, связанные с впечатлениями, полученными от пребывания
в другой стране (повести «Во вратах Твоих», «Один интеллигент уселся
на дороге», «Вот идет Мессия!» и др.).
Проза
Рубиной отличается ярко выраженной авторской интонацией, вниманием к бытовым
подробностям, точной обрисовкой персонажей, иронией и лиризмом. Особое место в
творчестве Рубиной занимает еврейская тема: историческое прошлое народа, а
также современная жизнь евреев в Израиле и в диаспоре.
Рубина
– лауреат премии министерства культуры Узбекской ССР (1982), премии имени А. Дульчина (Израиль, 1990), премий Союза
писателей Израиля (1995) и сети книжных магазинов Франции.