Тема: Сатирическая хроника Салтыкова-Щедрина 'История одного города

• Вид работы:
  Дипломная (ВКР) по теме: Сатирическая хроника Салтыкова-Щедрина 'История одного города
• Предмет:
  Литература
• Когда добавили:
  30.07.2014 14:02:52
• Тип файлов:
  MS WORD
• Проверка на вирусы:
  Проверено - Антивирус Касперского

Другие экслюзивные материалы по теме

• Полный текст:
  Содержание.
  Введение. 2
  Глава I. Роман «История одного города» — как сатира на самодержавный режим и бюрократию.. 16
  1. 1. Особенности жанра. 16
  1. 2. Сатирическая направленность книги. 21
  1. 2. 1. Глуповские градоначальники. 21
  1. 2. 2. Образ глуповцев («народ») 26
  1. 3. Основные проблемы романа. 29
  1. 3. 1. Исторические судьбы России. 29
  1. 3. 2. Народ и власть. 31
  1. 3. 3. Формы тоталитаризма и бюрократии в самодержавном государстве. 36
  1. 3. 4. Идея народной революции и ее возможностей. 39
  Глава II. Особенности художественной системы Салтыкова-Щедрина в романе  44
  2. 1.  Использование полной палитры сатирических средств — от юмора до гротеска в романе. 44
  2. 2.  Изображение отрицательных явлений в свете социально-политических и исторических идеалов. 52
  2. 3. Образный символизм в романе. 58
  2. 4.  Образы кукол и марионеток в романе. 62
  2. 5. Эзопов язык романа. 68
  2. 6. Смысл финала романа. 70
  Заключение. 78
  Список использованной литературы и источники. 80
   
   
   
   
   
  Введение
  Даже внешний облик Михаила Евграфовича Салтыкова-Щедрина поражает нас драматическим сочетанием мрачной суровости и затаенной, сдержанной доброты. Острым резцом прошлась по нему жизнь, испещ­рила глубокими морщинами. Неспроста сатира издревле считалась наиболее трудным видом искусства. «Блажен не­злобивый поэт»,— писал Некрасов. Но иную участь он про­рочил сатирику[1]:
  Его преследуют хулы:
  Он ловит звуки одобренья
  Не в сладком ропоте хвалы,
  А в диких криках озлобленья.
  Судьба сатирика во все времена была тернистой. Внеш­ние препятствия в лице вездесущей цензуры заставляли его выражать мысли обиняками, с помощью всякого рода ино­сказаний — «эзоповским» языком. Сатира часто вызывала недовольство и у читателей, не склонных сосредоточивать внимание на болезненных явлениях жизни. Но главная трудность была в другом: искусство сатиры драматично по своей внутренней природе. На протяжении всего жизнен­ного пути сатирик имеет дело с общественным злом, которое постоянно испытывает его душевные силы. Лишь стойкий человек может выдержать это каждодневное испытание, не ожесточиться, не утратить веры в жизнь, в ее добро и кра­соту. Вот почему классическая сатира — явление редкое. Имена сатириков в мировой литературе буквально напере­чет. Эзоп в древней Греции, Рабле во Франции, Свифт в Англии, Марк Твен в Америке и Салтыков-Щедрин в Рос­сии. Сатира возникает лишь на высоком взлете национальной литературы: требуется большая энергия жизнеутверждения, стойкая вера в идеал, чтобы удержать напряженную энер­гию отрицания.
  Русская литература XIX века, возведенная, по словам Чернышевского, в достоинство общенационального дела, сосредоточила в себе мощный заряд жизнеутверждения и создала благодатную почву для появления великого сатири­ка. Не случайно Салтыков-Щедрин писал: «Лично я обязан литературе лучшими минутами моей жизни, всеми слад­кими волнениями ее, всеми утешениями». А Достоевский считал классическую сатиру признаком высокого подъема всех творческих сил национальной жизни: «Народ наш с беспощадной силой выставляет на вид свои недостатки и перед целым светом готов толковать о своих язвах, беспо­щадно бичевать самого себя; иногда даже он несправедлив к самому себе,— во имя негодующей любви к правде, истине... С какой, например, силой эта способность осуждения, са­мобичевания проявилась в Гоголе, Щедрине и всей отри­цательной литературе... Сила самоосуждения прежде все­го — сила: она указывает на то, что в обществе есть еще силы. В осуждении зла непременно кроется любовь к добру: негодование на общественные язвы, болезни — предполагает страстную тоску о здоровье»[2]. Творчество Салтыкова-Щедри­на, открывшего нам и всему миру вековые недуги России, явилось в то же время показателем нашего национального здоровья, неистощимых творческих сил, сдержанных и подав­ляемых, но пробивающих себе дорогу в слове, за которым, по неуклонной логике жизни, рано или поздно приходит черед и делу.
  Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин родился 5 января 1826 г. в селе Спас-Угол бывшей Тверской губернии. Безотрадно тяжёлым было детство писателя. Отец его, безвольный человек, и мать, «кулак-баба», постоянно ссорились друг с другом, детей делили на «любимчи­ков» и «постылых», кормили впроголодь, жестоко наказывали за малейшие проступки; воспитанием детей занимались невеже­ственные,  грубые гувернантки.
  С детства будущий писатель видел вокруг себя во всей на­готе ужасы крепостной кабалы, страшные картины помещичьего произвола, семейного деспотизма. «Я видел глаза, которые ничего не могли выражать, кроме испуга, я слышал вопли, которые раз­дирали сердце. В царстве испуга, физического страдания и желу­дочного деспотизма нет ни одной подробности, которая бы ми­нула меня, которая в своё время не причинила бы мне боли»[3].
  Первым учителем ребенка был крепостной живописец, обучавший его азбуке.
  Когда мальчику исполнилось десять лет, он был определен в Московский дворянский институт, откуда его через два года, как отличного ученика, перевели в Царскосельский лицей. Лицей, во времена Пушкина бывший своеобразным очагом вольнолюбия в самодержавной России, теперь стал, по словам Салтыкова, «рассадником министров», «заведением для правящих мла­денцев»[4].
  Передовые, просвещённые преподаватели, когда-то воспетые Пушкиным,— Куницын, Галич и другие, давно уже были изгна­ны из лицея, и их место заняли «наставники и преподаватели... до того изумительные, что нынче таких уже на версту к учебным заведениям не подпускают... Для нас,— вспоминал впоследствии Салтыков,— нанимали целую уйму Вральманов, Цыфиркиных, Кутейкиных (конечно, несколько совершенствованных), а обшее руководство, вместо Еремеевны, возлагали на холопа высшей школы. Вральманы пичкали нас коротенькими знаниями, а хо­лоп высшей школы внушал, что цель знания есть исполнение начальственных  предначертаний»[5].
  Как ни старалось начальство воздействовать на лицеистов при помощи системы «постепенного ошеломления и медленного оглушения», часть воспитанни­ков, и среди них Салтыков, жила напряженной духовной жизнью. По свидетельству од­ного из товарищей Салтыкова, «не было ни одной запрещён­ной иностранной книги, кото­рая не появилась бы в лицее»[6]. Не случайно то, что из числа воспитанников лицея вышел Петрашевский и некоторые другие видные члены его круж­ка. Многие из лицеистов го­рячо увлекались литературой. «Пушкина, Лермонтова, Гого­ля знали, конечно, почти на­изусть»[7],— вспоминал позднее один из лицейских товарищей Салтыкова. Да и сам писатель в одной из автобиографиче­ских записей сообщал: «Влия­ние литературы было в Лицее очень сильно: воспоминание о Пушкине обязывало... Журналы читались с жадностью... в особенности сильно было влияние критики Белинского»[8].
  Страсть к чтению в юноше Салтыкове соединялась со страстью к творчеству. В лицее он «запоем», по собственным словам, писал стихи. Некоторые из них были им напечатаны в тогдашних журналах, но эти свои первые произведения сам Сал­тыков впоследствии сурово критиковал.
  В лицейские годы Салтыков по праздникам посещал петер­бургские литературные кружки, где часто видел и слышал Бе­линского. Влияние Белинского на формирование мировоззрения будущего сатирика было исключительно велико. Вспоминая эти годы, он писал: «То было время поклонения Белинскому»[9].Из школы Белинского, революционера и социалиста, гневно отрицавшего гнусную николаевскую действительность, вынес Салтыков ненависть к самодержавию и крепостничеству, горячее желание счастья порабощенному народу, понимание большой общественной роли литературы, взгляд на писателя как на судью и воспитателя  общества, признание  «подлинным искусством» лишь «искусства действительности», т. е. реализма. В 1844 г. Салтыков окончил лицей и, воспитанный на статьях Белинского, примкнул к кружку социалиста-утописта Петрашевского. С Петрашевским его связывала ещё лицейская дружба. Члены кружка духовно жили идеями социалистов-утопистов, а в николаевской России они, говоря словами писателя, только «существовали», «имели образ жизни».
  Первыми крупными произведениями Салтыкова явились повести «Противоречия» (1847) и «Запутанное дело» (1848). В этих произведениях Щедрин раскрывает тему социального неравенства.  Салтыков смело выступал в повестях с критикой общественного неустройства, с обличением хищничества господствующих классов. Повесть «Запутанное дело» проникнута горячим сочувствием к униженным  и оскорбленным,  наполнена негодованием и  протестом против угнетения человека человеком. Недаром один из реакционно настроен­ных современников Салтыкова сказал о повести: «Не могу надивиться глу­пости цензоров, пропускающих подобные сочинения. Тут ничего больше не доказывается, как необходимость гильотины для всех богатых и знатных»[10].Напечатанная в  мартовской  книжке журнала  «Отечественные записки» за  1848  г., т. е. немедленно после событий  февральской революции 1848  г. во Франции,  повесть  привлекла  внимание особого цензурного комитета,  на­значенного Николаем 1 для  борьбы с крамолой,  и была запрещена. Салтыков же был арестован  и выслан в Вятку  за  то,  что «в противность существующих узаконений без дозволения и ведома начальства помещал в перио­дических изданиях литературные  свои произведения, обнаруживающие его вредный образ мыслей  и пагубные стремления к распространению  идей, потрясших уже всю Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие»[11]. Так «вину» писателя определил царь.
  Ссылка в Вятку спасла Салтыкова от более сурового наказания: в 1849 г. правительство жестоко расправилось с кружком Петрашевского. «В 1849 г.,— писал Герцен,— новая фаланга молодых людей-героев отправилась в тюрьму, а оттуда  в каторжные работы в Сибирь»[12]. Нет сомнения, что Салтыкову, не будь он арестован и выслан до разгрома кружка Петрашевского, пришлось бы изведать все ужасы пребывания в тюрьме или на каторге. Память о Петрашевском Салтыков-Щедрин сохранил на всю жизнь. Уже после  смерти Петрашевского Салтыков-Щедрин хотел написать рассказ, героем которого был бы «Чернышевский или Петрашевский, все равно. Сидит в мурье среди снегов»[13].
  В вятской глуши Салтыкову пришлось пробыть около восьми лет, и это были мучительные своей безысходностью годы в жизни писателя. Он попал в «мир зловоний и болотных испарений, мир сплетен и жирных  кулебяк», погибал «среди нелепых   бумаг губернского правления и подлейшего бостона»[14]. Но годы ссылки не сломили Салтыкова и не прошли для него бесплодно: они за­калили его характер, помогли накопить огромный запас наблюдений и фактов из жизни господствующих классов, узнать и изу­чить жизнь, характер и язык народа. Цель и смысл своей жизни он по-прежнему видел в служении народу, в борьбе за его счастье.
  Смерть Николая I освободила Салтыкова из ссылки. В начале 1856 г. он вернулся Петербург,  а  уже  в августе этого года в журнале «Русский вестник»  начали печататься его «Губернские очерки», к работе над которыми Салтыков приступил ещё в Вятке и которые сразу принесли ему широкую известность. В «Гу­бернских очерках» Салтыков подверг жестокому бичеванию произвол и лихо­имство властей, дикую, постыдно праздную жизнь провинциального чиновничества, показал ужасающее бесправие и угнетённое состояние народа. Хотя цензура зачеркнула почти третью часть «Губернских очерков», впечатление, произведённое ими, было потрясающим. «Никто,— писал Чернышевский,— не карал наших общественных пороков словом более горьким, не выставлял перед нами наших общественных язв с большей беспощадностью»[15].
  После создания «Губернских  очерков» Щедрин, стремясь принять личное  участие  в   проведении крестьянской реформы, занимает  пост  вице-губернатора в  Рязани,  а  потом в Твери. Его  задача,  как  он  сам определяет  её,— «не дать в обиду мужика». Деятельность Щедрина в Рязани и Твери вызывала, ненависть к нему со стороны дворян-крепостников, называющих его «вице-Робеспьером». Рязанский губернатор Муравьёв, сын усмирителя польского восстания 1863 г. Му­равьёва-вешателя, «величайший подлец», по словам Щедрина, собирался даже судить писателя за демократизм. Окружённый бездельниками и мерзавцами, Щедрин писал одному из своих друзей: «Мне... так гадко жить, как вы не можете себе представить. Тупоумие здешних властей по крестьянскому вопросу столь изумительно, что нельзя быть без отвращения свидетелем того, что делается»[16].
  В 1862 г. Салтыков выходит в отставку и задумывает основать  передовой  журнал, одним из главных сотрудников которого должен был стать  Чернышевский. Правительство, как огня боявшееся свободного слова, не разрешило издания журнала, задача которого заключалась в том, чтобы «иметь по­стоянно в виду народ и его потребности». В том же году арестован был Чернышевский и на восемь месяцев закрыты «Современник» и «Русское слово». Когда издание «Современника» возобновилось, Щедрин вошёл в редакцию опального журнала. За два года работы в журнале (1863—1864) Щедрин напечатал в нем большое количество рассказов, очер­ков, статей и рецензий, вёл ожесточённую полемику с либеральной и реакционной печатью, оттачивая оружие сатирической литературы, непревзойдённым мастером которой ему суждено было стать. «Жить для него — значило писать или что-нибудь делать для литературы»[17].
  После трехлетнего перерыва в журнальной деятельности Щедрин вместе с Некрасовым с 1868 г. стал во главе «Отечест­венных записок». «Отечественные записки», руководимые Нек­расовым и Щедриным, остались верными великим традициям «Современника». Журналу Щедрин отдал все свои силы, знания и талант: он правил рукописи начинающих авторов, вёл пере­писку с иногородними сотрудниками, объяснялся с цензурным комитетом, сам много писал. Именно в эти годы (1868—1884) были созданы им такие замечательные произведения, как «Ис­тория одного города», «Благонамеренные речи», «Господа Головлёвы», большинство «Сказок», «Господа ташкентцы» и мно­гие другие. «Отечественные записки» — лучший, самый передо­вой журнал эпохи — сгруппировали вокруг себя плеяду замеча­тельных писателей. Сам Щедрин писал: «Это был единственный журнал, имевший физиономию журнала, насколько это в Пошехонье возможно... Наиболее талантливые люди шли в «Оте­чественные записки», как в свой дом»[18].
  В условиях постоянных цензурных притеснений «Отечествен­ные записки» всё-таки умели говорить читателю опасную для правительства правду. Роль Щедрина в журнале была огромна. Суровый и беспощадный со всеми либеральными краснобаями, он необыкновенно внимательно и заботливо помогал творческому росту близких ему по духу молодых писателей. Всё передовое и прогрессивное, что было в тогдашней России, считало «Отече­ственные записки» своим органом. Студенты Дерптского уни­верситета писали сатирику: «Ваш голос разделил всё мало-маль­ски мыслящее на две резко различающиеся половины, и под Ваше великое честное знамя стало всё молодое, горячее и ис­кренне ищущее правды и света»[19].
  Писатель-борец, исключительно и беззаветно преданный ли­тературе, Щедрин был примером для своих товарищей по жур­налу. Некрасов писал: «Журнальное дело у нас всегда шло трудно, а теперь оно жестоко; Салтыков нес его не только му­жественно, но и доблестно, и мы тянулись за ним, как могли»[20]. Значение боевой журнальной деятельности Щедрина прекрасно понимали и его политические враги. «Отечественные записки»,— писала реакционная газета «Гражданин»,— это не что иное, как Щедрин»[21].
  Правительство принимало все меры к тому, чтобы парализо­вать «вредное направление» журнала; сочинения Щедрина и дру­гих сотрудников журнала урезывались и запрещались цензурой.
  Издание «вредного» журнала несколько раз приостанавлива­лось, но, несмотря ни на что, связь между писателем-гражданином и его печатным органом и «другом-читателем» всё более и более крепла. В апреле 1884 г. журнал, которому Щедрин отдал шест­надцать лет жизни, был закрыт навсегда. «Это был почти единственный орган русской печати, в котором сквозь дым и копоть цензуры светилась искра понимания задач русской жиз­ни во всём их объёме. За это он должен был погибнуть и по­гиб»[22],— писалось в одной из прокламаций о закрытии «Отечест­венных  записок». Закрытие «Отечественных записок» было страшным ударом для Щедрина. «Теперь у меня все... отняли... Можно ли представить себе что-нибудь более жестокое, унизительное, позорное»[23],— писал он. Революционные студенческие организации пытались призвать общество к протесту против расправы над «Отечественными запи­сками». В нелегальном издании «Сказок» Щедрина было напеча­тано воззвание московского студенчества по поводу закрытия журнала. Но напуганное репрессиями общество не посмело вы­ступить в защиту самого выдающегося органа тогдашней лите­ратуры. Щедрина пытались заставить замолчать, журналам за­прещалось принимать его в качестве сотрудника. «Негде писать, совсем негде»[24],—писал сатирик. Под градом преследований писа­тель, у которого, по его словам, «запечатали душу», всё же про­должал делать своё великое дело. «Я — литератор действующий, я труженик, обязанный держать перо в руке ежеминутно»[25],— писал он. Щедрин продолжает работу над своими изумительными сказками, создаёт цикл очерков «Мелочи жизни», пишет огром­ное полотно, разоблачающее основы помещичьего предреформенного быта,— хронику «Пошехонская старина»  (1887—1889).
  Замечательный писательский и общественный подвиг гени­ального сатирика был по достоинству оценён лучшей частью тогдашней России: в ноябре 1886 г. Щедрина посетила делега­ция революционной студенческой молодёжи, в составе которой были брат и сестра В. И. Ленина — Александр и Анна Ульяно­вы,— и передала измученному цензурным гнётом и тяжёлой бо­лезнью писателю слова горячей любви и глубокого  уважения.
  До последней минуты своей жизни Щедрин работал, оставаясь су­ровым врагом произвола, двоедушия, лганья, хищничества, пре­дательства. Скончался Щедрин 28 апреля 1889 г. Его смерть болью и скорбью отозвалась в сердцах всех передовых русских людей. Среди многих писем, полученных вдовой писателя, было и письмо группы тифлисских рабочих. Они писали: «Россия ли­шилась лучшего, справедливого и энергичного защитника прав­ды и свободы, борца против зла, которое он своим сильным умом и словом разил в самом корне... На могиле великого родного писателя, в венке славы, воздвигнутом потомством, будет и наш цветок, пусть видят и знают, что мы, рабочие, любили и ценили его...»[26].
  Актуальность исследования. «История одного города», печатавшаяся в «Отечественных записках» в течение 1869—1970 гг.,— величайшее сатирическое произведение. Щедрин обратился к историческому прошлому России, чтобы с большей силой и гне­вом обличить современный ему государственный строй. В книге сатирически освещается история вымышленного города Глупова, указываются даже точные даты ее: с 1731 по 1826 год. Любой читатель, мало-мальски знакомый с русской историей, увидит в фантастических событиях и героях щед­ринской книги отзвуки реальных исторических событий на­званного автором периода времени. Но в то же время сатирик постоянно отвлекает сознание читателя от прямых истори­ческих параллелей. В книге Щедрина речь идет не о каком-то узком отрезке отечественной истории, а о таких ее чертах, ко­торые сопротивляются течению времени, которые остаются неизменными на разных этапах отечественной истории. Сати­рик ставит перед собою головокружительно смелую цель — создать целостный образ России, в котором обобщены веко­вые слабости ее истории, достойные сатирического осве­щения коренные пороки русской государственной и общест­венной жизни.
  Стремясь придать героям и событиям «Истории одного города» обобщенный смысл, Щедрин часто прибегает к ана­хронизмам — смешению времен. Повествование идет от лица вымышленного архивариуса эпохи XVIII — начала XIX века. Но в его рассказ нередко вплетаются факты и события более позднего времени, о которых он знать не мог. А Щедрин, чтобы обратить на это внимание читателя, нарочно оговари­вает анахронизмы в примечаниях «от издателя». Да и в глуповских градоначальниках обобщаются черты разных госу­дарственных деятелей разных исторических эпох.
  Фантастичны и характеристики глуповских обитателей: временами они походят на столичных или губернских го­рожан, но иногда эти «горожане» пашут и сеют, пасут скот и живут в деревенских избах, крытых соломой. Столь же несообразны и характеристики глуповских властей: градона­чальники совмещают в себе повадки, типичные для русских царей и вельмож, с действиями и поступками, характерными для уездного городничего или сельского старосты.
  Работая над «Историей одного города», Щедрин опирает­ся на свой богатый и разносторонний опыт государственной службы, на труды крупнейших русских историков: от Карам­зина и Татищева до Костомарова и Соловьева. Композиция «Истории одного города» — пародия на официальную исто­рическую монографию типа «Истории государства Россий­ского» Карамзина. В первой части книги дается общий очерк глуповской истории, а во второй — описания жизни и деяний наиболее выдающихся градоначальников. Именно так строили свои труды многие современные Щедрину истори­ки: они писали историю «по царям». Пародия Щедрина имеет драматический смысл: глуповскую историю иначе и не напи­шешь, вся она сводится к смене самодурских властей, массы остаются безгласными и пассивно покорными воле любых градоначальников. Глуповское государство началось с гроз­ного градоначальнического окрика: «Запорю!» Искусство управления глуповцами с тех пор состоит лишь в разнообра­зии форм этого сечения: одни градоначальники секут глуповцев без всяких объяснений — «абсолютно», другие объяс­няют порку «требованиями цивилизации», а третьи добивают­ся, чтоб сами обыватели желали быть посеченными. В свою очередь, в глуповской массе изменяются лишь формы покор­ности. В первом случае обыватели трепещут бессознательно, во втором — с сознанием собственной пользы, ну а в третьем возвышаются до трепета, исполненного доверия к властям!
  В описи градоначальников даются краткие характеристи­ки глуповских государственных людей, воспроизводится са­тирический образ наиболее устойчивых отрицательных черт русской истории.
  Когда вышла в свет «История одного города», критика стала упрекать Щедрина в искажении жизни, в отступлении от реализма. Но эти упреки были несостоятельны. Гротеск : сатирическая фантастика у Щедрина не искажают действительности, а лишь доводят до парадокса те качества, которые таит в себе любой бюрократический режим. Худо­жественное преувеличение действует подобно увеличитель­ному стеклу: оно делает тайное явным, обнажает скрытую от невооруженного глаза суть вещей, укрупняет реально су­ществующее зло. С помощью фантастики и гротеска Щедрин часто ставит точный диагноз социальным болезням, которые существуют в зародыше и еще не развернули всех воз­можностей и «готовностей», в них заключенных. Доводя эти «готовности» до логического конца, до размеров обществен­ной эпидемии, сатирик выступает в роли провидца, вступает в область предвидений и предчувствий.
  «Глупов» в книге — это особый порядок вещей, составным элементом которого является не только администрация, но и народ — глуповцы. В «Истории одного города» дается беспримерная сатирическая картина наиболее слабых сторон народного ми­росозерцания. Щедрин показывает, что народная масса в ос­нове своей политически наивна, что ей свойственны неисся­каемое терпение и слепая вера в начальство, в верховную власть.
  Картины народной жизни все же освещаются у Щедрина в иной тональности, чем картины градоначальнического самоуправства. Смех сатирика здесь становится горьким, презрение сменяется тайным сочувствием. Опираясь на «почву народную», Щедрин строго соблюдает границы той сатиры, которую сам народ создавал на себя, широко исполь­зует фольклор.
  Книга Щедрина в глубине своей оптими­стична. Ход истории можно прекратить лишь на время: об этом свидетельствует символический эпизод обуздания реки Угрюм-Бурчеевым. Кажется, что правящему идиоту удалось унять реку, но ее поток, покрутившись на месте, все-таки восторжествовал: «остатки монументальной плотины в бес­порядке уплывали вниз по течению, а река журчала и дви­галась в своих берегах». Смысл этой сцены очевиден: рано или поздно живая жизнь пробьет себе дорогу и сметет с лица русской земли деспотические режимы угрюм-бурчеевых и пе­рехват-залихватских.
  Благодаря своей жестокости и беспощадности, сатири­ческий смех Щедрина в «Истории одного города» имеет великий очистительный смысл. Надолго опережая свое время, сатирик обнажал полную несостоятельность существовавше­го в России полицейско-бюрократического режима.
  Предмет исследования. Русская литература ХIХ века.
  Объект исследования. Сатирическая хроника Салтыкова-Щедрина «История одного города».
  Цели исследования.
  1. Рассмотреть для чего потребовалось Салтыкову «сочетание несочетаемого, совмещение несовмес­тимого» в романе «История одного города».
  2. Определить на чем  держится деспотический режим в романе Салтыкова-Щедрина.
  3. Раскрыть какие особен­ности народной жизни деспотический режим порождают и питают.
  Задачи исследования.
  1. Роман «История одного города» — как сатира на самодержавный режим и бюрократию.
  2. Особенности художественной системы Салтыкова-Щедрина в романе.
  3. Выводы.
  Научная новизна проведенного исследования заключается в следующем:
  1. Найдена специфика творческого метода сатирического романа «История одного города».
  2. Раскрыта оригинальность жанра романа «История одного города».
   3. Проанализирован образ города Глупово, данный образ  вобрал в себя признаки сразу всех городов, сел и деревень России эпохи Салтыкова-Щедрина.
  4. Установлено, что «мрачные идиоты» и «прохвосты», правившие городом Глуповым, есть правдивое воплощение деспотизма, мракобесия и произвола полицейско-бюрократического режима в России конца ХIХ века.
  Теоретическая значимость исследования представляется в обобщении имеющейся исследовательской литературы по изучению сатирического романа Салтыкова-Щедрина «История одного города».  
  Практическая значимость исследования состоит в том, что данная работа может быть полезна в изучении курса истории литературы второй половины XIX века, теории литературы, введение в литературоведение.
  Обзор литературы. В нашем исследовании мы использовали работы таких авторов как Ольминский М. С., Бушмин А. С., Горячкина М. С., Ищенко И.Т. Путинцев В. и др.
  Глава I. Роман «История одного города» — как сатира на самодержавный режим и бюрократию
  1. 1. Особенности жанра
  М. Е. Салтыков-Щедрин занимает в русской лите­ратуре особое место. Искусство сатиры требует смело­го, бескомпромиссного подвига писателя, решившего посвятить свою жизнь беспощадному развенчанию зла. М. С. Ольминский был уверен: «В наше время уже не может быть сомнений в том, что Щедрину при­надлежит одно из первых мест в истории русской ли­тературы»[27].
  Смелый взгляд писателя позволял иначе смотреть на мир. Салтыков освоил и крупные, и малые сатири­ческие жанры: роман с интересным сюжетом и глубоко прочувствованными образами, фельетон, сказку, драматическое произведение, рассказ, пародию.
  Салтыков во всей истории русской литературы не знает себе равного, когда дело идет о том, чтобы схватить типические черты переживаемо­го обществом времени, чтобы живо подметить тот или другой новый народившийся тип и осветить его со всею яркостью своего мощного таланта[28].
  М. Горький утверждал, что «невозможно понять историю России XIX века без помощи Щедрина». Понять идею «Истории одного города» невозможно без проникновения в ее художественную сущность, без глубокого осмысления ее своеобразия и неповторимос­ти. Произведение написано в форме повествования ле­тописца-архивариуса о прошлом города Глупова, но исторические рамки ограничены — с 1731 по 1826 год.
  Салтыков-Щедрин не следовал исторической канве развития России, но некоторые события, а также ли­ца, исторически узнаваемые, оказали влияние на сю­жет романа и своеобразие художественных образов. «История одного города» — это не сатира на прошлое, потому что писателя не интересовала чисто историче­ская тема: он писал о настоящем России. Однако не­которые правители города Глупова напоминают ре­альных монархов: Павла I можно узнать в образе Негодяева, Александра I — в образе Грустилова, Нико­лая I — в образе Перехват-Залихватского; некоторые градоначальники отождествляются с государствен­ными деятелями: Беневоленский — со Сперанским, Угрюм-Бурчеев — с Аракчеевым. В письме к Пыпину Салтыков пояснял: «Историческая форма рассказа была для меня удобна потому, что позволяла мне сво­боднее обращаться к известным явлениям жизни». Связь с историческим материалом ощутима в главе «Сказание о шести градоначальницах». Дворцовые перевороты после смерти Петра I «организовыва­лись» в основном женщинами, и некоторые из импе­ратриц угадываются в образах «злоехидной Ираидки», «беспутной Клемантинки», «толстомясой немки Штокфиш », « Дукьки-толстопятой », « Матренки-ноздри». Кто конкретно завуалирован — не важно, пото­му что писателя интересовали не конкретные лица, а их действия, согласно которым осуществлялся произ­вол власть имущих. В письме Пыпину Салтыков сооб­щает: «Может быть, я и ошибаюсь, но, во всяком слу­чае, ошибаюсь совершенно искренно, что те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII в., су­ществуют и теперь».
  Начиная работать над романом, Салтыков-Щедрин признавался: «Меня ужасает эпоха, ужасает истори­ческое положение...»[29] Рассказывая якобы о прошедших временах, писа­тель тем не менее говорил о проблемах современного ему общества, о том, что волновало его как художни­ка и гражданина своей страны.
  Стилизовав события столетней давности, придав им черты эпохи XVIII века, Салтыков-Щедрин высту­пает в разных ипостасях: сначала он ведет повество­вание от лица архивариусов, составителей «Глуповского летописца», затем от автора, выполняющего функции издателя и комментатора архивных мате­риалов.
  Некоторые современники Салтыкова предположи­ли родственную связь романа «История одного горо­да» с пушкинской «Историей села Горюхина»[30]. Воз­можно, появление такой гипотезы было вызвано на­личием формы пародийного летописно-исторического повествования у Пушкина и у Салтыкова-Щедрина. К истории писатель-сатирик обратился для того, что­бы сгладить неизбежные столкновения с царской цен­зурой, а также для того, чтобы показать исторически сложившуюся политику монархического деспотиз­ма, которая долгие годы оставалась неизменной.
  Подойдя к изложению изобретательно, Салты­ков-Щедрин сумел соединить сюжеты и мотивы ле­генд, сказок, других фольклорных произведений и просто, доступно донести до читателя антимонархи­ческие идеи в картинах народного быта и повседнев­ных заботах россиян.
  Открывает роман глава «Обращение к читателю», стилизованная под старинный слог, в которой писа­тель знакомит своих читателей со своей целью: «изо­бразить преемственно градоначальников, в город Глупов от российского правительства в разное время пос­тавленных»[31].
  Глава «О корени происхождения глуповцев» напи­сана как пересказ летописи. Начало — подражание «Слову о полку Игореве», перечисление известных историков XIX века, имеющих прямо противополож­ные взгляды на исторический процесс (Н. И. Косто­маров и С. М. Соловьев)[32]. Доисторические времена Глупова кажутся нелепыми и нереальными, так как поступки народов, живших в давние времена, далеки от осознанных деяний. Хотя взаимоотношения наро­дов в романе Салтыкова-Щедрина — это не только па­родия на историческую легенду, но и сатира на идеи: «великодержавную» и народническую.
  «Опись градоначальникам» представляет собой комментарий к последующим главам. Рассказ о деятельности глуповских градоначаль­ников открывает глава «Органчик», повествующая о Брудастом.
  «Сказание о шести градоначальницах»[33] — это не только сатира на царствование коронованных особ, а в некоторых случаях авантюристок, живших в XVIII веке, но и пародия на многочисленные произведения на историческую тему, появлявшиеся в 60-е годы.
  Глава «Известие о Двоекурове» содержит в себе на­мек на Александра I.
  Следующий градоначальник — Фердыщенко — действует в главах «Соломенный город» и «Фантасти­ческий путешественник»[34]. А знакомство с ним проис­ходит в главе «Голодный город». Бедствия принима­ют огромный масштаб, а народ безмолвно терпит эти испытания судьбы и не пытается защитить свои инте­ресы. Сатира на мужика приобретает силу негодова­ния автора, не терпящего унижения горячо любимого и уважаемого им русского народа. Наглость и лицеме­рие правительства проявляются в притеснении собст­венного народа. Пожары, наводнения, голод — все до­велось испытать русскому мужику, который еще не умеет отстаивать свои интересы.
  Василиск Семенович Бородавкин, заменивший на посту Фердыщенко, более всего напоминает Николая I. «Войны за просвещение» — даже в самом названии главы подчеркивается несовместимость этих двух по­нятий.
  Следующая глава «Эпоха увольнения от войн» со­держит рассказ о градоначальнике Негодяеве.
  Прыщ — градоначальник с фаршированной голо­вой — не менее занимательное создание Салтыко­ва-Щедрина. В письме к А. Н. Пыпину сатирик пи­сал: «Я могу каждое свое сочинение объяснить, про­тив чего они направлены, и доказать, что они именно направлены против тех проявлений произвола и ди­кости, которые каждому честному человеку претят. Так, например, градоначальник с фаршированной го­ловой означает не человека с фаршированной голо­вой, но именно градоначальника, распоряжающегося судьбами многих тысяч людей. Это даже не смех, а трагическое положение».
  Во вступлении к главе «Поклонение мамоне и по­каяние» даются некоторые обобщения и итоги. Речь идет о народе, который живет, несмотря на смертный бой. «Одну из... тяжких исторических эпох, вероят­но, переживал Глупов в описываемое летописцем время»[35], — сообщает писатель. Дальнейший рассказ о градоначальниках — в продолжении главы.
  Штаб-офицер, появившийся в предыдущей главе, позднее займет свое место градоначальника и оставит неизгладимый след в истории Глупова и в жизни глуповцев. Этим офицером был Угрюм-Бурчеев.
  «История одного города» — пророчество неизбеж­ного краха самодержавной власти, основанной на уг­нетении народа, поругании его чести и несоблюдении его прав и свобод[36].
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
  1. 2. Сатирическая направленность книги
  1. 2. 1. Глуповские градоначальники
  В «Истории одного города» Щедрин выводит целую галерею страшных по своей жестокости и тупости градо­начальников города Глупова: Брудастого (он же Орган­чик), Прыща (он же «Фаршированная голова»), Ферды-щенко, Бородавкина, Беневоленского, Негодяева, Пере­хват-Залихватского, Угрюм-Бурчеева и других[37].
  Основная задача, которую ставил перед, собой сати­рик, характеризуя типы правителей Глупова, заключа­лась в том, чтобы показать их полнейшую неспособность к управлению страной, глубокую враждебность народу, идиотизм, потерю всех человеческих свойств, превраще­ние в машину для беспощадного и бессмысленного угне­тения народа. Не случайно поэтому в их внешнем облике и внутреннем содержании превалируют черты автоматиз­ма, механичности, тупой жестокости. Все эти люди яв­ляются олицетворением бессмысленного, несправедли­вого строя, зиждущегося на угнетении и произволе.
  Самым обобщенным выражением сущности самодер­жавия является образ Угрюм-Бурчеева. Это не просто Павел I, Николай I, Аракчеев, хотя черты их вошли в тип Угрюм-Бурчеева; это Символ самодержавия, символ вся­кого угнетения и произвола. Он сконцентрировал в себе многие конкретные черты антинародных правителей России и Западной Европы, тем са­мым став нарицательным обра­зом правителя эксплуататорского строя вообще. Угрюм-Бурчеев - это «мрачный идиот», помешан­ный на муштре и «ничего не пре­следовавший, кроме правильно­сти построений»[38]. Он целиком раз­рушил город Глупов, построил на его месте казармы, а из глуповцев создал роты и батальоны. Он да­же задумал прекратить течение реки-жизни, но она не покори­лась ему. Создавая портрет Угрюм-Бурчеева, сатирик выде­ляет в нем черты эксплуататора-вырожденца[39].
  Это железный робот, ненави­дящий живое, готовый на все ради сохранения своей власти. «Он был ужасен...»[40] — так начинает сатирик описание внешности Уг­рюм-Бурчеева. «В городском ар­хиве до сих пор сохранился пор­трет Угрюм-Бурчеева. Это муж­чина среднего роста, с каким-то деревянным лицом, очевидно ни­когда не освещавшимся улыбкой. Густые, остриженные под гребен­ку и как смоль черные волосы по­крывают конический череп и и плотно, как ермолка, обрамля­ют узкий и покатый лоб... взгляд чистый, без колебаний ...челюсти развитые, но без выдающегося выражения плотоядности, а с ка­ким-то необъяснимым букетом готовности раздробить или перекусить пополам... Одет в военного покроя сюртук, застегнутый на все пуговицы, и держит в правой руке сочиненный Бородавкиным «Устав о неуклонном сечении»... Кругом — пейзаж, изо­бражающий пустыню, посреди которой стоит острог; сверху, вместо неба, нависла серая солдатская шинель»[41], Рисуя этот портрет-символ, Щедрин тут же от автора объясняет читателю, что Угрюм-Бурчеев не случайное частное лицо. «Обыкновенно противу идиотов,— пишет сатирик,— принимаются известные меры, чтоб они, в не­разумной стремительности, не все опрокидывали, что встречается им на пути, Но меры эти почти всегда ка­саются только простых идиотов; когда же придатком к идиотству является властность, то дело ограждения общества значительно усложняется»[42], Сатирик упорно внушает читателю мысль о том, что наличие фан­тастики и гиперболизма в методе его сатирического изо­бражения не нарушает, а лишь полнее выявляет реаль­ную жизненную сущность его героев. Гиперболичны и фантастичны лишь внешние черты облика и поведения персонажей, сущность же их правдива и реальна до де­талей,
  Так, нелепая теория «нивеляторства»[43], теория превра­щения мира в жуткую казарму, разделения людей на роты и батальоны, была придумана не Угрюм-Бурчеевым. Он повторил лишь то, что до него пытались прово­дить в жизнь реальные правители (Павел I, Аракчеев)[44].
  Брудастый-Органчик, несмотря на предельную фанта­стичность, даже сказочность своего облика, также совершает весьма обычные, реальные поступки, не отли­чающиеся от поступков правителей, имеющих на плечах головы живые, а не деревянные. При въезде в губернию он порет ямщиков, затем день и ночь пишет «все новые и новые понуждения»[45]. По его приказам «хватали, лови­ли, секли, пороли, описывали и продавали»[46]. Эти методы управления страной были испытаны веками, и для их проведения в жизнь можно было иметь и «пустую посу­дину вместо головы». Недаром смотритель народного училища на вопрос глуповцев: «Бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели войны и за­ключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд?»[47] — отвечает, что подобное вполне возможно, что некий пра­витель Карл Простодушный, «который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний со­суд, а войны вел и трактаты заключал»[48]. Обо­сновывает сатирик и крайнюю бедность языка Органчи­ка, в лексиконе которого только два слова: «разорю!» и «не потерплю!»[49]. Другие слова не требовались Орган­чику по роду его деятельности. Это опять-таки типиче­ская черта представителей определенной социальной системы, чуждой народу. «Есть люди,— пишет Щедрин,— которых все существование исчерпывается этими двумя романсами»[50]. Именно таким являлся и Органчик-Брудастый. Щедрин обобщил, довел в его облике до предела черты автоматизма. Градоначальник Васи­лиск Бородавкин, знаменитый своими «войнами за про­свещение»[51], т. е. за внедрение в быт глуповцев горчицы и персидской ромашки, представлен как злобная, без­душная кукла. Свои дикие войны он ведет при помощи оловянных солдатиков. По внешности он и сам такой же. Но сущность его поведения, его поступков вполне соот­ветствует конкретному политическому строю, который он собой представляет. Отрицая фантастический характер образа Бородавкина и его оловянных солдатиков, Щед­рин пишет: «Бывают чудеса, в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить довольно яркое реаль­ное основание»[52].
  В облике градоначальника Прыща (он же «Фарширо­ванная голова») ведущей чертой является животность, чуждость всему человеческому.
  В произведениях, предшествовавших «Истории одного города», Щедрин писал о том, что на физиономии обще­ства, носящего эксплуататорский характер, вскакивают гнусные прыщи, олицетворяющие собой его гнилостность, его внутреннюю болезнь. Именно олицетворением этой болезни и является градоначальник Прыщ. Внешний вид eго напоминает откормленное, раздувшееся животное: «Плотный, сложенный кряжем... он был румян, имел алые и сочные губы, из-за которых виднелся ряд белых зубов»[53]. Его вид неизменно возбуждает аппе­тит у предводителя дворянства так как голова, начинен­ная трюфелями, распространяла запах. В сцене съедения предводителем дворянства градоначалъниковой головы Прыщ окончательно лишается сатириком всех челове­ческих черт. В отличие от образа Угрюм-Бурчеева, Бо­родавкина, Перехват-Залихватского в зарисовке Прыща, Органчика, Грустилова и некоторых других звучит не только бичующий сарказм Щедрина, но и ирония, даже временами юмор. Смешны сцены, связанные с поломкой головы Органчика, с тем, какие предосторожности пред­принимает Прыщ, чтобы его голова не протухла, с лю­бовными похождениями Грустилова и глупыми прожек­тами Беневоленского. Это смех торжествующий, смех че­ловека над кривлянием куклы. Но юмор используется Щедриным только при изображении отдельных конкрет­ных черт градоначальников, черт не ведущих. Когда же речь идет о их действиях в отношении народа, то они рисуются в обычном для Щедрина саркастически-мрач­ном тоне.
  Как и Угрюм-Бурчеев, все остальные градоначальни­ки города Глупова — олицетворение определенных ти­пических черт правителей деспотического государства. Поэтому в их раскрытии отсутствует развернутый психо­логический анализ. К автоматам и куклам это неприме­нимо. У них нет переживаний, нет совести. Эта односто­ронность анализа, гротескность облика, как мы показали, вполне закономерна для тех задач, которые ставил перед собой революционный демократ Щедрин[54]. Политический смысл этих образов, их сущность, враждебную всему жи­вому и мыслящему, массовый читатель усваивает при помощи таких приемов яснее и нагляднее. Создание по­добных образов — искусство не менее трудное, чем обра­зов психологических. Наоборот, оно требует даже боль­шего мастерства, так как образы эти несут в себе необы­чайно сконцентрированное, острое, политическое содер­жание, представляют собой не просто личности, а «из­вестную совокупность явлений, в которых заключается источник всех зол, угнетающих человечество». Положи­тельные идеалы революционного демократа Щедрина предельно ясны из того, как он нарисовал образы градо­начальников. Но сатирик не ограничивается в «Истории одного города» зарисовкой типов градоначальников. Он рису­ет и народную жизнь.
   
   
   
   
   
   
   
   
  1. 2. 2. Образ глуповцев («народ»)
  Щедрин в «Истории одного города», как и в других своих произве­дениях, горько смеется над народом в тех случаях, когда он, понукаемый идиотами-правителями, занимается меж­доусобными распрями, покорно подставляет спину для порки, безропотно выносит дикие издевательства экс­плуататоров. Но сатирик никогда, ни на один миг не за­бывает о подлинной сущности русского народа: о его свободолюбии, о гордой душе его и непреклонной воле, о великой силе, которая должна непременно проснуться и уже много раз давала знать себя самодурам-угнета­телям.
  Щедрин говорит, что в изображении народа, которое дается в «Истории одного города», «о действительных» свойствах и речи нет, а есть речь только о «наносных атомах»[55], т. е. о воздействии на психику народа долгих лет кабалы и угнетения.
  Уже в цикле очерков о Глупове, предшествующих «Истории одного города», Щедрин говорит о пробужде­нии сознания у забитого народа — Иванушки. Иванушка начинает анализировать. «Глуповское миросозерцание, глуповская закваска жизни находятся в агонии — это несомненно»[56],— пишет сатирик.
  Несмотря на резко критическое отношение к народ­ной пассивности, покорности и долготерпению, Щедрин и в «Истории одного города» рисует облик народа про­никновенными красками. Сатирик глубоко сочувствует страданиям угнетенного народа. Особенно ярко прояв­ляется это в сценах народных бедствий. Пожары и голод, происшедшие в Глупове во времена правления Фердыщенко, переданы с потрясающей наглядностью и трагич­ностью[57].
  «...Видно, было, как кружатся в воздухе оторванные вихрем от крыш клочки зажженной соломы, и казалось, что перед глазами совершается какое-то фантастическое зрелище, а не горчайшее из злодеяний, которыми так обильны бессознательные силы природы. Постепенно од­но за другим занимались деревянные строения и словно таяли. В одном месте пожар уже в полном разгаре; все строение обнял огонь, и с каждой минутой размеры его уменьшаются, и силуэт принимает какие-то узорчатые формы, которые вытачивает и выгрызает страшная сти­хия. Но вот в стороне блеснула еще светлая точка, по­том ее закрыл густой дым, и через мгновение из клубов его вынырнул огненный язык; потом язык опять исчез, опять вынырнул – и взял силу. Новая точка…сперва черная, потом ярко-оранжевая; образуется целая связь светящихся точек, и затем – настоящее море, в которое крутится в берегах своею собственною силою, которое издает свой собственный треск, гул и свист.
  Не скажешь, что тут горит, что плачет, что страдает; тут все горит, все плачет, все страдает... Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное, пригретое, приголубленное, все, что помогало примирять­ся с жизнью и нести ее бремя. Человек так свыкся с эти­ми извечными идеалами своей души, так долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму... При первом столкновении с этой действительностью че­ловек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия... Он начинает сознавать, что это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грези­лось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходило через всю его жизнь...»[58].
  Как не похоже это глубоко взволнованное лирическое описание народного горя на саркастическое, бичующее изображение похождений злобного идиота — градо­правителя Фердыщенко, которое дается в этой же главе!
  В мировой литературе найдется немного страниц, по художественной силе равных вышеприведенной сцене пожара.
  Трагическая судьба глуповцев закономерна. Они веками живут в этом выдуманном, фантасмагориче­ском городе, призрачном и реальном, нелепом и страшном. Писатель говорил, что он рассчитывал «на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия». Страшно за Глупов не только потому, что в нем властвуют тупые начальники, — тяжелее всего видеть безропотность и терпеливость народа[59].
  Обобщающая характеристика глуповцев наводила на мысль о необходимости пробудить живые силы на­рода, вызвать их к борьбе. В описаниях обывателей Глупова писатель смешивает их социальные, быто­вые, служебные, профессиональные признаки и ха­рактеристики. Косность и пассивность их предков-го­ловотяпов стоили им «сладкой воли». И вот теперь из поколения в поколение глуповцы терпеливо несут свое бремя. К какому сословию ни относились бы глу­повцы, в них сильны традиции и пережитки, которые необходимо преодолеть ради свободного будущего[60].
  Глуповцы живут в избах, ночуют в овинах, зани­маются полевыми работами, решают свои дела, соби­раясь миром. Они имеют предводителя дворянства и городского голову, шествуют в процессиях, устраива­ют пикники и банкеты. Крестьяне, мещане, купцы, дворяне, интеллигенция — социальная и политиче­ская «номенклатура» Глупова включает все основные классы, сословия, группы и государственно-админи­стративные силы России[61].
  В глуповцах Салтыков-Щедрин критикует и осмеивает не конкретную социальную группу и не русский народ, а только «завещанные историей»[62] со­циально отрицательные черты общественной психо­логии и поведения.
   
  1. 3. Основные проблемы романа
  1. 3. 1. Исторические судьбы России
  Роман «История одного города»  рисует достоверную и широ­кую картину общественной, политической борьбы России второй половины ХIХ века. В России это был период бурной капитализации всех отраслей хозяйства, период осуществления буржуаз­ных реформ, явившихся решительным шагом по пути превращения феодальной монархии в буржуазную мо­нархию. Это был также период созревания революцион­ных сил, что привело к революционной ситуации 1879— 1880 годов[63].
  Революционный демократ Щедрин с предельной исто­рической точностью и правдивостью запечатлел в важные процессы политические своего времени в сатирическом романе «история одного города».
  Велика роль Щедрина в разоблачении иллюзий народничества, в раскрытии несостоятельности и ложности его теоретических положений. Вместе с тем Щедрин был певцом и проповедником движения революционного народничества.  В Щедрине революционная молодежь 70-х годов видела своего верного и постоянного союзника.
  Произведение Щедрина «История одного города» отражает могучий рост политического сознания великого сатирика и его художественного мастерства. Именно в этом романе он обоб­щил свои наблюдения и выводы относительно всех основ самодержавной России, всех ее паразитических классов и групп.
  Щедрина глубоко волновать вопрос о роли народа, о степени готовности его к борьбе, о тех путях, которыми должен идти народ к своему освобождению. Щедрин задумывался над вопросом о героической личности, о ее роли в исто­рии, о взаимоотношении ее с народом.
  В центре щедринского романа «История одного города» стояла основ­ная проблема современности — проблема капитализации России[64].
  Все эти основные жизненные проблемы, особенно рез­ко и по-новому вставшие в 70-е годы, Салтыков-Щедрин решал с позиций авангарда революционной демократии. Щедрин был не только последователем Чернышевского и Добролюбова, но и продолжателем их дела в новых исторических условиях. Он развил многие положения их эстетики, внес новое в осмысление ряда коренных вопро­сов современности[65].
  Роман «История одного города» построено на таком материале: он рисует сатирические образы высших царских чинов­ников, грабительскую и антинародную деятельность бю­рократического аппарата самодержавия. Это беспощад­ное обличение всей системы управления царской России в 70-е годы было крайне важно. Щедрин показывает, что положение народа осталось таким же бесправным, что шум, поднятый либералами вокруг так называемых ре­форм, является злым издевательством над народом. Чиновники-самодуры 70-х годов отличались от дорефор­менных только тем, что грабили более современными, капиталистическими способами.
  Вопрос о взаимоотношении крепостников-консервато­ров и буржуазных либералов опять остро встает перед сатириком в эти годы. Щедрин снова и снова подчерки­вает[66], что это люди одного класса-эксплуататоров, одних политических устремлений.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
  1. 3. 2. Народ и власть
  Произведение «история одного города» написано в фор­ме летописного повествования о лицах и событиях, приуро­ченных к 1731 —1826 годам. Сатирик Салтыков-Щедрин и в самом деле твор­чески преобразовал некоторые исторические факты указан­ных лет. В образах градоначальников угадываются черты сходства с реальными деятелями монархии: Негодяев на­поминает Павла I, Грустилов — Александра I. Перехват-Залихватский — Николая I. Вся глава об Угрюм-Бурчееве полна намеков на деятельность Аракчеева — всесильного реакционнейшего сподвижника Павла I и Александра I. Несмотря на это, «История одного города»[67] — это вовсе не сатира на прошлое. Сам Салтыков-Щедрин говорил, что ему не было никакого дела до истории, он имел в виду жизнь своего времени. Щедрин — писатель   современных,   злободневных, сегодняшних тем. Он — летописец живой общест­венной мысли, текущих политических настроений и нравов, совершающихся социальных и экономических процессов. Щедрина волнуют те общественные драмы и комедии, ко­торые происходят перед его глазами, в его время, которые глубоко потрясают и ранят весь общественный организм и в конечном счете самым губительным образом отражаются на «человеке, питающемся лебедой». Темперамент борца наложил характерную печать на весь художественный склад писателя, диктовал ему выбор творческих тем и про­блем и способы их художественной трактовки.
  Этим и объясняется, что пройденные этапы истории не интересовали его в качестве самостоятельной и непосредст­венной темы. Прошлое входило в его произведения в той мере, в какой оно помогало уяснению современного поло­жения общества. Но это, конечно, не означает, что сатирик не знал или не хотел знать более далекой истории своей страны. В его произведениях можно во множестве наблю­дать беглые экскурсы в область прошлых веков, начиная с момента возникновения русского государства, которые с не­сомненностью свидетельствуют о превосходном знании ис­тории своей страны.
  Не выступая непосредственно с исторической темати­кой, Щедрин неоднократно применял форму исторического повествования о современных вопросах, рассказывал о на­стоящем в форме прошедшего времени. Блестящий образец применения такого рода эзоповского приема дает «История одного города»[68]. Здесь Щедрин стилизовал события совре­менной ему жизни под прошлое, придав им некоторые внешние черты эпохи XVIII века. Рассказ идет местами от лица архивариусов, составителей «Глуповского летописца», местами — от автора, выступающего на этот раз в ирони­чески принятой на себя роли издателя и комментатора ар­хивных документов. «Издатель», заявивший, что во время работы его с первой до последней минуты «не покидал грозный облик Михаила Петровича Погодина», язвительно пародировал своими комментариями официоз­ных историографов.
  Отвечая письмом в редакцию «Вестника Европы» на статью А. С. Суворина, истолковавшего «Историю одного города» как сатиру на историю России, Щедрин разъяснял: «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною... историческая форма рассказа предостав­ляла мне некоторые удобства, равно как и форма рассказа от лица архивариуса»[69]. Однако условная форма прошедшего времени здесь (как и вообще там, где Щедрин прибегал к ней) избрана не случайно, не являлась чем-то внешним по отношению к содержанию, а была логически и реально, следовательно, и художественно оправдана, слу­жила для выражения идеи о преемственности основ совре­менной жизни с прошлым. В том же письме Щедрин пояс­нял, что явления, о которых он говорил в «Истории одного города», «существовали не только в XVIII веке, но сущест­вуют и теперь, и вот единственная причина, почему я на­шел возможным привлечь XVIII век. Если б этого не было, если б господство упомянутых выше явлений кончилось с XVIII веком, то я положительно освободил бы себя от тру­да полемизировать с миром, уже отжившим...»[70].
  Еще современная Щедрину критика заметила, что в «Истории одного города» сатирик гениально развил фор­му пародийного летописно-исторического повествования, генетически восходящую к «Истории села Горюхина» Пушкина.
  Историческая форма избрана сатириком для того, что­бы, во-первых, избежать придирок царской цензуры, а во-вторых, показать, что сущность монархического деспотиз­ма на протяжении многих десятилетий нисколько не изме­нилась.
  Манера наивного летописца-обывателя позволила также Щедрину свободно и щедро включить в политическую сати­ру легендарно-сказочный, фольклорный материал, раскрыть «историю» в бесхитростных по смыслу и причудливых по форме картинах повседневного народного быта, выразить антимонархические идеи в самой их наивной и потому на­иболее популярной, убедительной форме, доступной для широкого круга читателей.
  Для «Истории одного города» характерен густой фан­тастический колорит, окрашивающий всю поэтику произве­дения.
  Вырисовывая фантастические узоры там, где нельзя было прямо, открыто называть вещи своими именами, на­брасывая на образы и картины прихотливые фантастиче­ские одежды, сатирик тем самым обретал возможность го­ворить более свободно на запрещенные темы и вместе с тем развертывал повествование с неожиданной стороны и с большей живостью и яркостью.
  Фантастический элемент всего сильнее представлен у Щедрина там, где он имел своим назначением одновремен­но обнажение сущности явлений, живописание, осмеяние и иносказание.
  Сатира «Истории одного города» метила непосредствен­но в правительственные сферы, в привилегированную касту бюрократов высокого ранга[71]. Поэтому требовалось противо­поставить цензурной бдительности мастерство эзоповского иносказания. Автор поставил целью воспроизвести тупость, ограниченность, удручающее однообразие действий и по­мыслов правящей клики. Поэтому были необходимы такие художественные приемы, которые позволили бы предста­вить этот низменный объект в яркой форме. Наконец, сати­рик решил выставить эти фигуры на публичное осмеяние. Поэтому нужно было эзоповские и живописательные сооб­ражения сопрячь с юмористическими. Скрещение этих за­даний вызвало в творчестве Щедрина первый ярчайший взлет фантастики. Появились фантастические образы градо­начальников со ступнями, обращенными назад, с фарширо­ванной колбасой или примитивным музыкальным инстру­ментом вместо головы, образы градоначальников, окружен­ных оловянными солдатиками и ведущих фантастические войны за внедрение ромашки, горчицы и т. д. Получалась картина яркая, ядовитая, исполненная злой издевки и в то же время неуловимых для цензуры аллегорий.
  Оценивая с точки зрения возможности судебного пре­следования «Историю одного города», петербургский цен­зор А. Петров сделал заключение, что это произведение «не может быть принято за сатиру на современных градо­начальников уже по крайнему преувеличению безобразий представленных личностей и введенному в рассказ гофманскому элементу. Без сомнения, Щедрин имел в виду приме­нение к нынешним градоначальникам и умышленно укло­нился в область фантазии, но впечатление, которого надоб­но опасаться, будет тем живее и резче, чем больше можно будет указать в статье точек соприкосновения или анало­гий с настоящим строем нашей администрации»[72].
  Обращение автора «Истории одного города» к фолькло­ру, к поэтической образности народной речи было продиктовано, кроме стремления к народности формы, и еще од­ним принципиальным соображением. Как уже отмечалось выше, в «Истории одного города» Щедрин впервые коснул­ся оружием сатиры непосредственно народной массы[73]. Од­нако обратим внимание на то, как это сделано. Если пре­зрение Щедрина к деспотической власти не знает границ, если здесь его кипящее негодование отлилось в самые рез­кие и беспощадные формы, то относительно народа он стро­го удерживается в границах той сатиры, которую сам народ создал на себя. Чтобы сказать горькие слова обличения о народе, он взял эти слова у самого же народа. Написанию «Истории одного города» предшествовали кропотливые ра­зыскания автора в области народной словесности. Здесь Щедрин как бы нашел свое право быть сатириком народ­ной жизни, и это право было санкционировано самим же народом. Когда в псевдонимной рецензии Суворин обвинил автора «Истории одного города» в глумлении над народом и назвал «вздором» наименования головотяпы, моржееды и прочее[74], то Щедрин на это отвечал: «... утверждаю, что ни одно из этих названий не вымышлено мною, и ссылаюсь в этом случае на Даля, Сахарова и других любителей рус­ской народности. Они засвидетельствуют, что этот «вздор» сочинен самим народом, я же с своей стороны рассуждал так: если подобные названия существуют в народном пред­ставлении, то я, конечно, имею полнейшее право восполь­зоваться ими и допустить их в мою  книгу»[75].
   
   
   
   
   
  1. 3. 3. Формы тоталитаризма и бюрократии в самодержавном государстве
  Образ мрачного самодержавного города Глупова вставал в воображении сатирика еще в начале 60-х годов в очерках «Литераторы-обыватели», «Наши глуповские дела», «Клевета», «Глупов и глуповцы», «Глуповское распутство», «К читателю» и др. В этих очерках, так же как и в цикле сатирических рассказов «Помпадуры и помпадурши», рассказе «Испорченные дети», намечены основные черты правителей этого страш­ного города, олицетворяющего собой крепостническую царскую Россию[76].
  Секрет необычайной художественной силы «Истории одного города» и его подлинный политический смысл Щедрин раскрывает сам в письме в редакцию журнала «Вестник Европы». Протестуя против клеветы Суворина и журналистов реакционно-охранительного лагеря, Щед­рин писал Пыпину 2 апреля 1871 года: «Изображая жизнь, находящуюся под игом безумия, я рассчитывал на возбуждение в читателе горького чувства, а отнюдь не веселонравия... Для меня хронология не представ­ляет стеснений, ибо... я совсем не историю предаю осмеянию известный порядок вещей». В предисловии к «Истории одного города» Щедрин, говоря о связи событий, происходящих в городе Глупове, с событиями, происходящими в высших правитель­ственных кругах царской России, насмешливо отмечает «...даже и по этим скудным фактам оказывается воз­можным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, од­новременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут аб­солютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу... Ле­топись... обнимает период времени от 1731 по 1825 год. В этом году, по-видимому, даже для архивариусов лите­ратурная деятельность перестала быть доступною»[77]. В последней фразе Щедрин намекает на кровавое подавление декабристского движения царским правительством в 1825 году. В черновом варианте этого отрывка сатирик прямо говорит о «петербургских сферах» и о «петербургской действительности», а не о «литера» турной деятельности», как потом ему пришлось писать из-за цензурных соображений. Взяв в качестве канвы по­вествования историю русского самодержавия в XVIII ве­ке, Щедрин раскрыл все основные черты, свойственные самодержавию и в XIX веке. «Так как меня специально занимает вопрос, отчего происходят жизненные неудоб­ства, то я и занимаюсь только теми явлениями, которые служат к разъяснению этого вопроса. Явления эти суще­ствовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век»[78],— писал Щедрин в редакцию жур­нала «Вестник Европы».
  Неуклонное стремление Щедрина к большим полити­ческим обобщениям в «Истории одного города» осуще­ствлено с невиданным мастерством, Не только город Глупов, но и каждый образ романа полон глубокого по­литического смысла, зашифрованного эзоповским языком сатиры. Город Глупов — олицетворение самодержавной России, его история — это история многовекового угнете­ния, «ошеломления» русского народа. Его правители во­площают в себе конкретные черты исторически достовер­ных, живых правителей, но черты эти доведены «до ло­гического конца», гиперболизованы.
  Основные приемы щедринской сатиры здесь фанта­стика, гротеск, аллегория, беспощадная ирония и юмор. Щедрин-сатирик только домысливает до конца неизбеж­ный логический процесс исторических событий и связан­ную с ним политическую и моральную эволюцию лично­сти представителей правящих классов.
  Горький писал, что «гипотеза-домысел — родная се­стра гиперболе-преувеличению»[79]. Гипербола Щедрина строится в соответствии с его прозорливым домыслом, основывающимся на глубоком знании законов историче­ского процесса, на вере в могучие революционные силы народа России, в неизбежность его победы над эксплуа­таторами.
  Фантастика Щедрина здесь очень реальна. Она не привносится извне, не ставит своей целью дать картину будущего города Глупова, она только подчеркивает под­линную абсурдность, бессмысленность глуповской жиз­ни, ее античеловеческий характер[80].
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
  1. 3. 4. Идея народной революции и ее возможностей
  В «Истории одного города» Щедрина интересует отношение народа не к помещикам, а к власти, интересует не просто социальный протест против помещиков, а политический протест против самодержавия. Излишне доказывать, что до этого второго рода протеста крестьянство почти не подни­малось. Бунтуя против отдельных помещиков и местных начальников, мужицкая масса выдвигала правдоискателей и посылала прошения, пытаясь найти правду в правитель­ственных верхах. Вера в царя и добрых начальников про­должала жить долго после утраты веры в добродетельного помещика. Царистские иллюзии наложили свою печать даже на самые крупные крестьянские движения. Расстоя­ние от стихийного социального протеста против помещиков и буржуазии до сознательного политического протеста против самодержавия крестьянство преодолело лишь в на­чале XX века.
  Как вытекает непосредственно из контекста, под «на­носными атомами»[81], облепившими своей массой природные свойства глуповцев, Щедрин подразумевал именно эту, ве­ками рабства воспитанную, наивную веру мужика в разум­ных начальников, которые защитят его от начальников неразумных и помогут выйти из стесненных обстоятельств. Щедрин показывает, как в недрах масс зреет протест и как этот протест все еще не может прорваться сквозь кору «на­носных атомов», то есть рабской привычки к повиновению. Градоначальники свирепствовали. «Но глуповцы тоже бы­ли себе на уме. Энергии действия они с большою находчи­востью противопоставили энергию бездействия». Они не со­глашались. «И упорно стояли при этом на коленах... Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не могли».
  Но бывали минуты, когда «бунт на коленах» готов был перерасти в настоящий бунт. Об этом рассказывается в потрясающей по своему трагизму главе «Голодный город», где рисуется картина народного гнева, вызванного угрозой голодной смерти. «Наступила такая минута, когда начина­ет говорить брюхо, против которого всякие резоны и ухи­щрения оказываются бессильными»[82]. Сердца обывателей ожесточились, «глуповцы взялись за ум». Стали они «су­дить да рядить, и кончили тем, что выбрали из среды сво­ей ходока — самого древнего в целом городе человека, Евсеича». Евсеич трижды ходил к градоначальнику Фердыщенко добиваться от него правды для мужиков, а добился всего лишь кандалов и ссылки для себя. «С этой минуты исчез старый Евсеич, как будто его на свете не было, исчез без остатка, как умеют исчезать только «старатели» рус­ской земли»[83].
  Казалось бы, это событие могло послужить достаточным уроком, чтобы поколебать веру глуповцев в свое начальст­во. Однако, собравшись опять, они ничего другого не могли придумать, как снова выбрать ходока.
  Новый ходок, Пахомыч, не желая повторять судьбу сво­его несчастного предшественника, решил, что «теперь са­мое верное средство — это начать во все места просьбы пи­сать»[84]. Всем полегчало при мысли, что есть где-то человек, который готов за всех стараться. «Что без «старанья» не обойдешься — это одинаково сознавалось всеми: но всяко­му казалось не в пример удобнее, чтоб за него «старался» кто-нибудь другой». Послав прошение «в неведомую даль», очевидно, самому царю, глуповцы решили, что «теперь, атаманы-молодцы, терпеть нам не долго!», «сидели на завалинках и ждали»[85]. И дождались — прибытия вооруженной карательной команды.
  Так, смиренный «бунт на коленах»[86] переходит в ожесточение, ожесточение разрешается выбором ходока и посылкой прошения к начальству, а начальство присылает усмири­тельную команду. Все это очень верно воспроизводит историческую драму политической несознательности и неорганизованности масс, вследствие чего мужицкая «громадина» оказывалась бессильной перед кучкой своих притеснителей. Щедрин последовательно разоблачает несо­стоятельность наивной мужицкой веры в царя и добрых начальников. Все держится на одной нитке «начальстволюбия», но «как оборвать эту нитку»? Весь вопрос в том, чтобы заставить «громаду» осознать свою силу и прорваться сквозь «наносные атомы», превратить энергию бездействия в энергию действия, то есть перейти от пассивного сопротивления властям к активной массовой борьбе[87].
  Основной целью автора «Истории одного города» было стремление просветить народ, помочь ему освободиться от рабской психологии, порожденной веками гнета и беспра­вия, разбудить его гражданское самосознание для коллек­тивной борьбы за свои права. Само соотношение образов в произведении — один градоначальник повелевает огром­ной массой людей — подчинено развитию мысли о том, что самодержавие, несмотря на всю свою жестокость и воору­женность, не так сильно, как это кажется устрашенному обывателю, смешивающему свирепость с могуществом, что правящие верхи являются, в сущности, ничтожеством в сравнении с народной «громадиной». Достаточно угнетен­ной массе преодолеть чувство покорности и страха, как от правящей верхушки не останется и следа[88].
  Особенно ярко выражена эта мысль в сценах, рисующих последние дни градоначальствования Угрюм-Бурчеева. Одержимый идиотской решимостью осуществить «всеобщее равенство перед шпицрутеном», он «единолично сокрушил целую массу мыслящих существ»[89]. Он разрушил город и, за­думав «устранить реку», всех жителей города загнал в пу­чину водоворота. Однако, как ни старался властный идиот, река, символизирующая неистребимость народной жизни, не унималась. «По-прежнему она текла, дышала, журчала и извивалась»[90]. Несмотря на смертный бой, «глуповцы все-таки продолжали жить»[91].
  Крах деспотизма наступает вследствие взрыва народно­го возмущения, открывшего массам глаза на меру их соб­ственного падения и на ничтожество их властелина, кото­рый незадолго перед тем казался страшным и всесильным. В сжатых и энергичных выражениях, всего лишь на двух страницах, Щедрин рисует признаки внезапного, стихий­ного массового негодования.
  Изнуренные деспотизмом Угрюм-Бурчеева, обруганные и уничтоженные глуповцы «взглянули друг на друга — и вдруг устыдились. Они не понимали, что именно произошло вокруг них, но чувствовали, что воздух наполнен скверно­словием, и что далее дышать в этом воздухе невозможно... Груди захлестывало кровью, дыхание занимало, лица судо­рожно искривляло гневом при воспоминании о бесславном идиоте, который, с топором в руке, пришел неведомо отколь и с неисповедимою наглостью изрек   смертный приговор прошедшему, настоящему и будущему». Терпение их лопнуло. Потребность освободить душу была настолько сильна, что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева. Они увидели, что их притеснитель, который преж­де казался страшным и всесильным, — «это подлинный идиот — и ничего более»[92]. Он раздражал, но уже не пугал. Самое предположение, что идиот может успокоиться или обратиться к лучшим чувствам, что он позволит быть счаст­ливыми, казалось всем позорным. Раздражение росло, ста­ли происходить беспрерывные совещания по ночам; приказ Угрюм-Бурчеева о назначении шпионов по всем поселен­ным единицам был «каплей, переполнившей чашу». Про­изошел взрыв долго сдерживаемого негодования против са­модержавного деспотизма.
  Вполне понятно, что сатирик был вынужден воздер­жаться от развития темы о революционном восстании, но и то, что ему удалось прочитать на случайно уцелевшем лист­ке летописи относительно кульминационного пункта роко­вой развязки, достаточно красноречиво говорит само за себя.
  Крушение тирана было внезапным. «Север потемнел и покрылся тучами; из этих туч нечто неслось на город: не то ливень, не то смерч. Полное гнева, оно неслось, буровя землю, грохоча, гудя и стеня и по временам изрыгая из се­бя какие-то глухие, каркающие звуки. Хотя оно было еще не близко, но воздух в городе заколебался, колокола сами собой загудели, деревья взъерошились, животные обезумели и метались по полю, не находя дороги в город. Оно близи­лось, и по мере того как близилось, время останавливало бег свой. Наконец земля затряслась, солнце померкло... глуповцы пали ниц. Неисповедимый ужас выступил на всех лицах, охватил все сердца.
  Оно пришло...
  ...Раздался треск, и бывый прохвост моментально исчез, словно растаял в воздухе»[93].
  Символическая картина смерча, сметающего Угрюм-Бурчеева, вызывала разные толкования1. Более основатель­но предположение, что в развязке произведения Щедрин намекал на грядущее стихийное народное восстание, независимо от сроков, в которые оно может произойти. Реаль­ная обстановка 60-х годов не предвещала близкого конца народному терпению, она лишь давала достаточные осно­вания считать, что это терпение не бессрочно и что оно мо­жет закончиться стихийным взрывом.
  Из этого, однако, не следует, что Щедрин был сторонником стихийной революции. Массовые стихийные восстания, по его выражению,— это «гневные движения истории»[94], кото­рые проявляют себя разрушительно, захватывая и правых и виноватых. Щедрина, просветителя по своим убеждениям, не покидала мысль о возможности бескровной революции. Он искал «тех драгоценных рамок, в которых хорошее могло упразднять дурное без заушений»[95]. Он был скорее склонен преувеличивать, нежели преуменьшать, отрицательные стороны стихийного крестьянского движе­ния. Конкретные пути революционного преобразования об­щества не вполне были ему ясны, и его поиски в этом на­правлении остались незавершенными. Все это и сказалось в финале романа[96].
  Глава II. Особенности художественной системы Салтыкова-Щедрина в романе
  2. 1.  Использование полной палитры сатирических средств — от юмора до гротеска в романе
  На рубеже 70-х годов XIX века в многогранном творчестве Салтыкова-Щедрина выявлены следую­щие тенденции: обличение основ социального строя, создание групповых сатирических портретов, широ­кое обращение к фантастике, гротеску.
  Нет предела воображению Салтыкова-Щедрина. В сфере искусства он одерживает нравственную победу над носителями общественного зла, беспощадно изде­вается и смеется над ними. Фантастика, гротеск ста­новятся для писателя средствами выявления дикости и неразумности реальной действительности. Фантас­тическим является само общественное устройство, лишенное совести, основанное на деспотизме безум­ной власти и покорности все выносящего народа.
  «История одного города» свидетельствовует о существенных изменениях в творческом методе писателя. Они ут­верждали новый тип гротескной политической сати­ры, вводили в литературу новые формы сатирическо­го повествования. В сфере изобразительной важней­шим средством становится устное и письменное слово персонажей, людей различных общественных слоев[97].
  В «Истории одного города» Салтыков-Щедрин вы­полняет роль издателя, который случайно обнаружил летопись г. Глупова, созданную четырьмя глуповскими архивариусами. Писатель отрицает свою причаст­ность к изображаемому. Новая форма повествования и для него была открытием. Салтыков-Щедрин пыта­ется ее осмыслить и объяснить. Напечатав в «Отечест­венных записках» первые главы романа, автор публи­кует и «сочинение» градоначальника Бородавкина со своими ремарками: «Читать рукопись очень трудно, потому что правописание ее чисто варварское... Но это-то и делает рукопись драгоценною, ибо доказыва­ет, что она вышла несомненно из-под пера глубоко­мысленного администратора и даже не была на про­смотре у его секретаря»[98].
  Салтыкову-Щедрину было необходимо заставить общественное зло признаться в совершенных преступ­лениях и сделать его смешным. Он искал слово, кото­рое могло бы охарактеризовать глуповский мир из­нутри, создавал яркий, самобытный, ни на что не по­хожий сатирический стиль, который исключал бы прямую оценку. Поставив перед собой цель «напом­нить человеку, что он человек»[99], Салтыков-Щедрин преподносит читателям гиперболическую картину уз­наваемой действительности, не совместимой с поня­тиями человеческого общежития. Античеловеческий, гротескный мир, живущий по своим фантастически гротескным законам, — отражение реальной полити­ческой действительности России. Автор предупреж­дает общество о возможном и реальном влиянии соци­альной несправедливости на его историческое разви­тие.
  Наряду с художественными сатирическими типа­ми Салтыков-Щедрин дает четкие авторские коммен­тарии к ним: «Литературному исследованию подлежат не только те поступки, которые человек беспре­пятственно совершает, но и те, которые он, несомнен­но, совершил бы, если б умел или смел... Но это будет не преувеличение и не искажение действительности, которая любит прятаться за обыденным фактом и до­ступна лишь очень пристальному наблюдению. Без этого невозможно воспроизвести всего человека, — невозможен правдивый суд над ним...»[100]
  Гротесковый тип[101] — это обнажение характера, его осмысление как общественного явления. Писа­тель-сатирик «пользуется всяким темным намеком, всяким минутным явлением и с помощью ряда уси­лий вступает твердой ногой в храмину той, другой, не обыденной, а скрытой действительности, которая од­на и представляет верное мерило для всесторонней оценки человека», — утверждал Салтыков-Щедрин.
  Там, где нельзя было открыто назвать вещи свои­ми именами, писатель, окутав все фантастикой, уже мог излагать свои резко критические мысли. Повест­вование при этом приобретало оригинальность, яр­кость и полноту образов.
  Фантастика чудесно располагается там, где писа­тель обнажает сущность явлений, применяя все сред­ства художественной выразительности. «Не останав­ливайтесь на настоящей минуте, не прозревайте в бу­дущее. Тогда вы получите целую картину волшебств, которых, может быть, еще нет в действительности, но которые придут», — обращался писатель к читате­лям.
  Открывая новое в изображении социальных явле­ний, исторических закономерностей развития соци­альной системы, Салтыков-Щедрин достиг высоты в историческом обобщении. «Понять известное явле­ние — значит уже обобщить его»[102], — говорил Салты­ков-Щедрин.
  В «Истории одного города» писатель довел до со­вершенства наиболее яркие черты своей сатириче­ской манеры. Основными приемами сатиры являются сатирическая фантастика, гротеск, беспощадная иро­ния и веселый, всепобеждающий юмор. Элементы фантастики и сатирическое преувеличение помогают более полно выявить жизненную сущность героев, их основные качества. Фантастичность облика Брудастого—Органчика переплетается с жизненной правдой, когда мы наблюдаем за его поступками. Он порет ям­щиков, пишет новые приказы, по которым «хватали и ловили, секли и пороли, описывали и продавали». Поступки градоначальника узнаваемы, потому что веками не одно поколение испытывало на себе подоб­ное управление. Градоначальник Брудастый вместо головы имеет примитивный деревянный механизм, настроенный на выкрикивание владельцем грозных слов типа «разорю!» и «не потерплю!». И этого вполне достаточно, чтобы властвовать над целыми народами. Салтыков-Щедрин утверждал, что «есть люди, кото­рых все существование исчерпывается этими двумя романсами »[103].
  Салтыков-Щедрин был мастером сатирического гротеска — фантастического преувеличения, которое показывает явления реальной жизни в причудливой, невероятной форме, но позволяет ярче раскрыть их сущность. Брудастый — образец гротеска. Инстру­мент вместо головы у градоначальника символизиру­ет тупость и бездушие правителей.
  Поступки Бородавкина, который «спалил трид­цать три деревни и с помощью сих мер взыскал недои­мок два рубля с полтиной», внедрил в быт глуповцев горчицу и персидскую ромашку, вел войны с по­мощью оловянных солдатиков, реальны, как реальны дикость и нелепость правителя и общественного строя, породившего его.
  Гротескный образ жестокого деспота Угрюм-Бурчеева проявляет истинное отношение Салтыкова-Щед­рина к царизму; Угрюм-Бурчеев — самый зловещий представитель сановников, символизирующий угнете­ние и произвол.
   «Мрачный идиот» Угрюм-Бурчеев мечтает оставить след в истории Глупова, но в силу то­го, что интеллектом он не богат, все его идеи далеки от реальности и насущной потребности. Фантастический бред этого персонажа усиливает мощное авторское об­винение абсолютной власти, мечтающей подавить са­мостоятельные мысли, чувства, вкусы народа. Казар­мы, прямые линии, отсутствие пестроты, простота — вот к чему стремится бессердечный правитель. Безум­ная затея «остановить течение рек» (историю и про­гресс) не увенчалась успехом: природа не смирилась, в отличие от людей, покорно исполняющих волю своего начальника, и разрушила планы одного из самых сви­репых, жестоких и глупых сановников.
  Город Глупов так же изображен в гротескной форме. Необычен и жанр, и герои, необычен сам объект изображения, избранный сатириком. Давно известно, что предметом сатиры должна быть современность... А тут вдруг – история. К тому же история какого-то города Глупова[104].
  Город Глупов имеет странную топографию и географию. В главе «О корени происхождения глуповцев» летописец утверждает, что он заложен на болотине: "...Прибывши домой, головотяпы немедленно выбрали болотину и, заложив на ней город, назвали Глуповым..."[105].
   Через него протекает речка, в которой во время бунтов глуповцы топят Прошек да Ивашек и борьбу с которой ведет в последней главе книги Угрюм-Бурчеев. Но в другой главе, «Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца», говорится, что город «имеет три реки и в согласность древнему Риму, на семи горах построен, на коих в гололедицу великое множество экипажей ломается и столь же бесчисленно лошадей побивается»[106]. Третьим Римом, как известно, называли Москву, которая, по легенде, стоит на семи холмах. В главе «Войны за просвещение» Глупов и вовсе представлен городом-государством, вроде греческих полисов, вступающим в дипломатические отношения с соседями: «Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежны, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания»[107]. Бородавкин же за десять лет до своего прибытия в город сочиняет проект о возвращении «древней Византии под сень российския державы»[108].
  Границы города неопределённые, непонятные, то это уездный городишко с прилегающим к нему выгоном для скота (рассыльный прибывает в Глупов "из Губернии", новый градоначальник тоже), то выясняется, что это город скорее губернский (в трактате Микаладзе встречаем фразы: "В одной из приволжских губерний градоначальник был роста трёх аршин с вершком... В другой губернии столь же рослый градоначальник..."[109] – глава «Оправдательные документы. О благовидной всех градоначальников наружности», то границы города расширены до пределов всей России ("Выгонные земли Византии и Глупова были до такой степени смежены, что византийские стада почти постоянно смешивались с глуповскими, и из этого выходили беспрестанные пререкания"). (Глава «Войны за просвещение»)[110]
   Не менее экзотичен и административный статус Глупова. Градоначальников сюда присылает вышнее начальство. Однако ведут они себя вовсе не как правители маленького уездного городка (вроде того, в котором городничий принимает Хлестакова за ревизора), а как полновластные самодержцы: сочиняют проекты и законы, свергают друг друга, воюют, путешествуют по покоренным провинциям.
  Глупов, таким образом, стоит одновременно на болотине и на семи холмах, имеет то три реки, то одну; оказывается то безвестным уездным городишкой, то государством, империей, вроде Римской или Российской. Это обобщенный образ - «сборный город» (как говорил Гоголь о месте действия своего «Ревизора»), город-гротеск (как определил его литературовед Д. П. Николаев), представляющий щедринскую модель глубинных закономерностей российской истории.
  Психологи утверждают, что исходной точкой формирования коллектива, человеческого сообщества является противопоставление «мы - они»[111]. Салтыков-Щедрин выявляет архетип, основной конфликт глуповской истории, заключающийся в вечном противопоставлении двух сил: градоначальников и простых глуповских жителей, обывателей.
  «Не забудем, что летописец преимущественно ведет речь о так называемой черни, которая и доныне считается стоящею как бы вне пределов истории, —объясняет издатель Щедрин в начале главы «Поклонение мамоне и покаяние»[112]. — С одной стороны, его умственному взору представляется сила, подкравшаяся издалека и успевшая организоваться и окрепнуть, с другой — рассыпавшиеся по углам и всегда застигаемые врасплох людишки и сироты. Возможно ли какое-нибудь сомнение насчет характера отношений, которые имеют возникнуть из сопоставления стихий столь противоположных?»[113] На фоне конфликта этих двух стихий — организованной государственной машины и слабого, растерянного общества — различия между глуповскими мужиками, мещанами, военными, интеллигенцией становятся несущественными. Все они — глуповцы, застигаемые врасплох, подчиненные общим условиям исторической жизни.
  Глупов населяли странные люди, похожие на горожан, встречаем мы здесь и купечество, и интеллигенцию, и даже глуповский бомонд. А порой вдруг оказывается, что жители этого города... пашут, сеют, пасут скот и живут в избах.
  Это город условный, иносказательный. Город – гротеск, в котором нашли воплощение негативные стороны всей страны, всего государства. В этом обобщённом образе совмещены деревни, сёла, уездные и губернские города, столицы Российской империи.
  "Один город" следует соотнести с исконным смыслом корня gard – ограждённая территория, область человеческого существования, значит, это изображение любого человеческого общества.
  Щедрин рисует гротесковую картину возникновения Глупова, строительным материалом для которой в значительной мере послужила сатирически переосмысленная легенда о "добровольном" призвании славянами варяжских князей.
   Из легенды мы узнали, что основали город головотяпы. "Головотяпами же прозывались эти люди оттого, что имели привычку «тяпать» головами обо всё, что бы ни встретилось на пути..."[114].
  Объяснение слова "головотяпы" является не чем иным, как вариантом этой пословицы, но писатель переосмыслил данное прозвище и прочёл его буквально. Ироническое объяснение помогает понять, что перед нами образ не правдоподобный, а условный. Приём, к которому прибегает здесь автор (буквальное прочтение метафорических выражений), встречается в сатире часто. Особенно любят к нему прибегать художники-карикатуристы. Он позволяет создать яркие гротесковые образы[115].
  Начали головотяпы наведение порядка: "Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом телёнка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили..."[116].
  Но невозможно такими нелепыми действиями добиться порядка, и они обращаются к князю.
  Щедрин считает это глупостью, выражая своё мнение устами князя, согласившегося "володеть" головотяпами.
  – Что принесло головотяпам самовластие? "И будете вы платить мне дани многие...", то есть грабёж систематический, узаконенный; "Когда же пойду на войну – и вы идите!" – превращение жителей в "пушечное мясо"; "А до прочего вам ни до чего дела нет!" – устранение народа от обсуждения и решения любых общественных вопросов; "И тех... которым ни до чего дела нет, я буду миловать; прочих же всех – казнить"[117] – воспитание в народе покорности, повиновения путём откровенного непрерывного террора.
  В «Истории одного города» автор довел до совер­шенства самые яркие черты своей сатирической мане­ры, сделал новые художественные открытия.
  2. 2.  Изображение отрицательных явлений в свете социально-политических и исторических идеалов
  Дооктябрь­ская «Правда» писала о Щедрине как о «неутомимом защитнике народных прав, десятки лет боровшемся не только против крепо­стничества, насилия, произвола и эксплуатации высших кругов, но и против забитости, несознательности и недостаточной солидарно­сти  самих  угнетенных»[118].
  Опыт освободительной борьбы 60-х годов убеждал в слабости и бесперспективности разрозненных, стихийных выступлений кре­стьянства. Перед писателем революционной демократии встала задача способствовать своим словом пробуждению самосознания масс. К этому стремились и Чернышевский, и Некрасов, и Салты­ков-Щедрин. Шестидесятые годы, эпоха «Великих реформ», были (или казались?) похоронами «прошлых времен». По мановению руки нового императора крепостные крестьяне стали вольными хлебопашцами, появились новые суды, пошли реформы в армии, получила относительную свободу печать. Вернувшиеся с каторги немногочисленные декабристы воспринимались как обломки далекого прошлого. Л. Н. Толстой сочиняет «Войну и мир» как роман исторический (хотя и вырастающий из осознания «рифмы» той и этой эпох). «Наши бабушки», — называет статью о нем женщина-критик М. К. Цебрикова. Историк П. И. Бартенев с 1863 года начинает издание журнала «Русский архив». Другой историк, знаменитый С. М. Соловьев, в конце шестидесятых годов приближается к двадцатому тому «Истории России с древнейших времен». «Человечество расстается с прошлым, смеясь…»[119]. Расставания, однако, не получилось. Не прошло и десятилетия, как для наиболее проницательных свидетелей эпоха великих реформ превращается во время обманутых надежд и упований. В конце шестидесятых годов, после выстрела Каракозова в царя-освободителя, прошлые времена напоминают о себе.
  Вот почему лирик и насмешник А. К. Толстой, один из создателей образа Козьмы Пруткова, вместе с историческим романом и драмами сочиняет комическую «Историю государства Российского от Гостомысла до Тимашева»[120] (1868). Обозревая в 83 четверостишиях русскую историю от новгородского посадника до современного ему министра внутренних дел «худой смиренный инок, раб божий Алексей» приходит к выводу, известному еще летописцу Нестору: «Земля наша богата. Порядка в ней лишь нет». В это же время Сатирический старец, которому недавно исполнилось всего сорок лет, предлагает свою версию истории.
  История города Глупова — это «история, содержанием которой является беспрерывный испуг», история, которая сводится к тому, что «градоначальники секут, а обыватели трепещут». Летопись города Глупова воплощает наиболее темные стороны истории «немытой» России, о которой с такой болью говорил Лермонтов. Однако сам Щедрин отмечал, что его произведение вовсе не «опыт исторической сатиры»: «Мне нет никакого дела до истории, и я имею в виду лишь настоящее. Историческая форма рассказа была для меня удобна, потому что позволяла мне свободнее обращаться к известным явлениям жизни»[121].
   Итак, в городском архиве найдена связка тетрадей над названием «Глуповский Летописец», сочинение четырех архивариусов, соратников Нестора : Мишки Тряпичкина (однофамильца или даже родственника того газетчика Тряпичкина, которому посылает письмо Хлестаков), да Мишка Тряпичкина другого, да Митьки Смирномордова, да смиренного Павлушки Маслобойникова сына[122].
  Как и положено летописи, глуповская тоже начинается с основания - если не мира, то государства.
  В главе «О корени происхождения глуповцев» Щедрин, подражая «Повести временных лет», иронически использует запев «Слова о полку Игореве», мимоходом задевая современных историков («Не хочу я, подобно Костомарову, серым волком рыскать по земли, ни, подобно Соловьеву, шизым орлом ширять под облакы, ни, подобно Пыпину, растекаться мыслью по древу…»[123]), и предлагает свое решение «варяжского вопроса», оживленно обсуждавшегося историками в шестидесятые годы.
  Устав от бесконечных войн, от абсурдной суеты по установлению хоть какого-то порядка, головотяпы призывают князя, закладывают на болотине новый город, называют его Глуповым, «а себя по тому городу глуповцами»[124]. Наконец, после неудачного управления новой вотчиной через посредников-воров, князь прибывает в Глупов собственной персоной и вопит: «Запорю!» «С этим словом, начались исторические времена»[125], - констатирует летописец. «Писаной» истории Глупова Щедрин отводит примерно столетие, послепетровское столетие новой российской государственности, как и шестидесятые годы, исполненное великих надежд и огромных разочарований. Нижняя граница охваченной глуповскими летописцами эпохи (1731) условна, верхняя (1825), напротив, символична. Это год выступления декабристов и восшествия на престол Николая I, царствование которого казалось современникам безнадежно-бесконечным. «В этом году, — иронизирует Щедрин, — по-видимому, даже для архивариусов литературная деятельность перестала быть доступною»[126].
  Композиционным стрежнем «Истории одного города» является короткая «Опись градоначальникам в разное время в город Глупов от вышнего начальства поставленным»[127]. Многие глуповские правители охарактеризованы только в ней. Кроме того, в этой описи упоминаются исторические имена, привязывающие глуповскую историю к истории государства Российского.
   Бирон, всесильный фаворит императрицы Анны Иоанновны, способствовал утверждению двух первых градоначальников: Клементия он вывез из Италии за искусную стряпню макарон, а Ферапонтов был его брадобреем. Великанов пострадал за любовную связь с Авдотьей Лопухиной (на самом деле ее звали Наталья) в царствование Елизаветы Петровны («кроткия Елисавет»). Несколько имен связаны с эпохой Екатерины Великой. Ламврокакис был пойман на базаре графом Кирилою Разумовским, фаворитом Екатерины II. Фердыщенко оказывается денщиком еще одного екатерининского фаворита — князя Потемкина. Маркиз де Санглот представлен как друг Дидерота, то есть французского философа-просветителя Д. Дидро, с которым императрица состояла в переписке.
   Потом наступает черед Александровской эпохи. Негодяев умышлял что-то против либеральных деятелей Н. Н. Новосильцева, А. Е. Чарторыйского и П. А. Строганова. Беневоленский учился в гимназии с М. М. Сперанским (он появляется и на страницах «Войны и мира») и потворствовал Наполеону. Грустилов дружил с Карамзиным.
   Однако таких имен-поплавков, позволяющих из глуповской «истории» вынырнуть в историю России, не так много. Важнее другое. Глуповские градоначальники определенно напоминают самих российских императоров или особ, приближенных ко двору. Прямому указанию Щедрин предпочитает эзоповский сатирический намек[128].
  Картина глуповского междоусобия в главе «Сказание о шести градоначальницах» гротескно воспроизводит перипетии русской истории XVIII века с чередой дворцовых переворотов, последовательно приводивших на престол Екатерину I, Анну Иоанновну, Елизавету Петровну, Екатерину II. В Негодяеве обычно опознают Павла I. В сладострастном Микаладзе и слащаво-чувствительном Грустилове отразились разные эпизоды биографии Александра I. Перехват-Залихватский напоминает Николая I. Угрюм-Бурчеев по созвучию фамилий, и по роду своей «нивелляторской» деятельности напоминает о графе А. А. Аракчееве, всесильном временщике александровского царствования, энтузиасте военных поселений, а портретно сходен с тем же Николаем I[129].
  Проекция глуповской истории на историю России — продуманная и далеко идущая салтыковская игра. По предположению исследователя творчества Щедрина Г. В. Иванова, даже число глуповских градоначальников (двадцать два, с пропущенным девятнадцатым номером) соответствует количеству русских правителей от Ивана Грозного, который первым официально венчался на царство, до Александра II, правившего во время сочинения «Истории одного города»[130].
  Столетие глуповской истории размыкается, таким образом, в обе стороны. В него помещается вся писаная российская история от первых шагов государственности (варяжский вопрос, принятие христианства) до реалий и событий шестидесятых годов (издатель в примечаниях всякий раз заботливо отмечает «анахронизмы» летописцев вроде изобретения электрического телеграфа, упоминания «лондонских агитаторов» Герцена и Огарева, железнодорожных концессий и губернских правлений).
   Можно долго играть в угадайку, предполагая, какой поворот, пируэт российской истории трансформирует Щедрин в очередном эпизоде своей сатирической летописи. Некоторые современники писателя читали «Историю одного города» только под таким углом зрения: Салтыков смеется над историей. «Историческая сатира»[131], — называлась статья-рецензия А. Б-ова (под этим псевдонимом скрывался А. С. Суворин, в те годы — либеральный публицист, позднее — консервативный и удачливый издатель газеты «Новое время», перекрещенной Щедриным в «Чего изволите?»[132]. «Смеяться над историей грешно и бесполезно, автору надо бы знать ее получше»[133], - таков был педагогический пафос рецензента. В ответ Щедрин отправил в журнал «Вестник Европы», где появилась статься Суворина, большое письмо.
   «Не «историческую», а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не совсем удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся с одной стороны в непрерывном мордобитии, с другой — в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом. В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно: необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т. п.»[134], — объяснял и объяснялся писатель.
  «Большая», реальная история оказывается для Щедрина, таким образом, лишь формой и поводом для построения образа истории глуповской. Художественная задача писателя много сложней «исторической сатиры»[135].
  Писатель разоблачает самую сущность самодержавной систе­мы, антинародный характер правящей власти — ив этом прежде всего заключена злободневная направленность его сатиры.
   
   
   
   
   
   
  2. 3. Образный символизм в романе
  В то время, когда Салтыков работал над «Историей одного города», Л. Н. Толстой закончил «Войну и мир». В статье «Несколько слов по поводу книги «Война и мир» (1868), писатель, как мы помним, объявил о «пренебрежении автора к условным формам прозаического художественного произведения» и отказался дать точное жанровое определение своего текста, назвав его просто книгой.
   «Война и мир» есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в какой оно выразилось»[136].
   Салтыков мог бы повторить эти слова. Может быть, даже более, чем Толстой, он «не стеснялся формою», был свободен по отношению к жанровым канонам. «Историю одного города» можно назвать общественным романом, сатирической хроникой или просто книгой, уникальной, единственной, имеющей, впрочем, как предшественников (прежде всего — пушкинская «История села Горюхина»), так и последователей (упомянутый уже Платонов с его «Городом Градовым» и «Чевенгуром»).
  Мотивировка повествования вполне традиционна и, возможно, подсказана Пушкиным: найденная рукопись (летопись), издателем которой выступает подлинный автор М. Е. Салтыков (Щедрин).
   Но подражая летописному тексту только в первых двух главах («Обращение к читателю от последнего архивариуса-летописца», «О корени происхождения глуповцев»), Щедрин затем обращается к привычному для себя изображению и размышлению, лишь изредка, «точечно» воспроизводя изначально заявленную манеру: «Не то что в других городах, — с горечью говорит летописец, — где железные дороги не успевают перевозить дары земные, на продажу назначенные, жители же от бескормицы в отощание приходят. В Глупове, в сию счастливую годину, не токмо хозяин, но и всякий наймит ел хлеб настоящий, а не редкость бывали и шти с приварком»[137] («Эпоха увольнения от войн»).
   Столь же мало, как «летописностью», Щедрин сковывает себя фабулой. После «Краткой описи» истории административных подвигов градоначальников следуют в произвольном порядке, и даже последняя глава об Угрюм-Бурчееве не совпадает с описью: подробного рассказа не удостаивается правление майора Перехват-Залихватского, который «въехал в Глупов на белом коне, сжег гимназию и упразднил науки».
  Организует, «держит» книгу единство исследуемой проблемы (взбесившаяся власть в ее отношениях с подданными) и метода (сатирический гротеск).
  В конкретных приемах сатирического повествования «издатель» Щедрин весьма разнообразен. Он иронически воспроизводит риторические фигуры и штампы бюрократического жаргона, пародирует документы, реализует фразеологизмы и стертые метафоры, обращается к фольклорной поэтике пословиц и сказок. Писатель выделяет несколько ключевых понятий (самовластие - глупость — терпение — бунт и пр.) и выстраивает вокруг них причудливый и буйный лес фантастических образов[138].
  Недальновидность, бессмысленность действий головотяпов до призвания князя демонстрируется длинной, почти бесконечной цепью позаимствованных из фольклора и стилизованных под фольклор нелепиц. «Началось с того, что Волгу толокном замесили, потом теленка на баню тащили, потом в кошеле кашу варили, потом козла в соложеном тесте утопили, потом свинью за бобра купили, да собаку за волка убили, потом лапти растеряли да по дворам искали: было лаптей шесть, а сыскали семь; потом рака с колокольным звоном встречали, потом щуку с яиц согнали, потом комара за восемь верст ловить ходили, а комар у пошехонца на носу сидел, потом батьку на кобеля променяли, потом блинами острог конопатили, потом блоху на цепь приковали, потом беса в солдаты отдавали, потом небо кольями подпирали, наконец, утомились и стали ждать, что из этого выйдет»[139] («О корени происхождения глуповцев»).
  Идея абсурдности, глупости бюрократического правления реализуется в другом образном ряду: один градоначальник оказывается с органчиком в голове, у второго голова и вовсе фаршированная, третий умирает от натуги, пытаясь постигнуть смысл некоего сенатского указа. Щедрин часто играет с фразеологизмами, дополняя, преобразовывая их, придавая им буквальный смысл и превращая тем самым в образ. «Затем, хотя он и попытался вновь захватить бразды правления, но так как руки у него тряслись, то сейчас же их выпустил»[140] («Сказание о шести градоначальницах»). «Страхи рассеялись, урожаи пошли за урожаями, комет не появлялось, а денег развелось такое множество, что даже куры не клевали их… Потому что это были ассигнации»[141] («Фантастический путешественник»). Еще один постоянный щедринский прием — мнимое противопоставление, на самом деле оказывающееся тождеством.
  «Тем не менее, даже и по этим скудным фактам оказывается возможным уловить физиономию города и уследить, как в его истории отражались разнообразные перемены, одновременно происходившие в высших сферах. Так, например, градоначальники времен Бирона отличаются безрассудством, градоначальники времен Потемкина — распорядительностью, а градоначальники времен Разумовского — неизвестным происхождением и рыцарскою отвагою. Все они секут обывателей, но первые секут абсолютно, вторые объясняют причины своей распорядительности требованиями цивилизации, третьи желают, чтоб обыватели во всем положились на их отвагу»[142] («От издателя»).
   «Как истинный администратор, он (Двоекуров — И. С.) различал два сорта сечения: сечение без рассмотрения и сечение с рассмотрением, и гордился тем, что первый в ряду градоначальников ввел сечение с рассмотрением, тогда как все предшественники секли как попало, и часто даже совсем не тех, кого следовало»[143] («Войны за просвещение»).
  И вся эта стилистическая чересполосица, языковой коктейль разрешаются в нескольких ключевых местах прямым авторским словом, размышлениями Салтыкова о времени, истории, природе власти, будущем, человеческих идеалах. «Издатель» здесь уже не иронизирует, смеется, издевается, а грустит, негодует, скорбит, объясняет. Риторика пародийная, комическая сменяется риторикой высокой, патетической.
  «Человеческая жизнь — сновидение, говорят философы-спиритуалисты, и если б они были вполне логичны, то прибавили бы: и история — тоже сновидение. Разумеется, взятые абсолютно, оба эти сравнения одинаково нелепы, однако нельзя не сознаться, что в истории действительно встречаются по местам словно провалы, перед которыми мысль человеческая останавливается не без недоумения. Поток жизни как бы прекращает свое естественное течение и образует водоворот, который кружится на одном месте, брызжет и покрывается мутною накипью, сквозь которую невозможно различить ни ясных типических черт, ни даже сколько-нибудь обособившихся явлений. Сбивчивые и неосмысленные события бессвязно следуют одно за другим, и люди, по-видимому, не преследуют никаких других целей, кроме защиты нынешнего дня. Попеременно, они то трепещут, то торжествуют, и чем сильнее дает себя чувствовать унижение, тем жестче и мстительнее торжество»[144] («Поклонение мамоне и покаяние»).
  В свободной, не скованной никакими рамками книге есть, однако незаменимая, не поддающаяся перемещениям — финальная — точка. В этой точке находится самый загадочный щедринский образ.
  2. 4.  Образы кукол и марионеток в романе
  Придание сатирическим персонажам черт бездуш­ных и злых кукол-марионеток является одним из художествен­ных средств, к которым прибегает Салтыков-Щед­рин. Галерея кукол-марионеток градоначальников постоянно пополняется, их правление становится все бо­лее беспощадным по отношению к народу и совершен­но безнаказанным.
  Глава «Опись градоначальникам» даёт целую вереницу кукол. Вроде люди как люди: и фамилия есть, и имя-отчество, и чин. И качествами некоторые из них наделены вполне правдоподобными. В то же время читатель видит перед собой фантастических, неправдоподобных а значит кукольных персонажей[145].
  Рассмотрим здесь образы Щедринских кукол-начальников:
  1. Баклан Иван Матвеевич – ростом трёх аршин и трёх вершков (аршин – 0,71 м, вершок – 4,4 см), происходит по прямой линии от самой высокой колокольни в Москве (Ивана Великого). В словаре В.Даля: Баклан – болван, чурбан, чурка. Смерть его фантастична: переломлен во время бури.
  2. Прыщ Иван Пантелеич с фаршированной головой.
  3. Никодим Осипович Иванов "был столь малого роста, что не мог вмещать пространных законов. Умер от натуги, усиливаясь постичь сенатский указ"[146].
  Образы градоначальников необычны, фантастичны, кукольны. Обратимся, например, к главе «Войны за просвещение», где «оказывалось, что Бородавкин поспел как раз кстати, чтобы спасти погибающую цивилизацию. Страсть строить на «песце» была доведена в нем почти до исступления. Дни и ночи он все выдумывал, что бы такое выстроить, чтобы оно вдруг, по выстройке, грохнулось и наполнило вселенную пылью и мусором. И так думал, и этак, но настоящим манером додуматься все–таки не мог»[147]. На полном серьезе автор, как бы даже сочувствуя этому неутомимому труженику административного фронта, описывает творческие муки в поисках приложения сил, бурлящих под мундиром, застегнутым на все пуговицы. И лишь перевернув эту картинку, можно понять глубину презрения автора к очередной марионетке, для которой есть один закон: «Ежели чувствуешь, что закон полагает тебе препятствие, то, сняв оный со стола, положи под себя. И тогда все сие, сделавшись невидимым, много тебя в действии облегчит»[148].
  Сам Салтыков-Щедрин, объясняя смысл своего обращения к фантастике, подчёркивал, что "фантастичность рассказов нимало не устраняет их... воспитательного значения и что опрометчивая самонадеянность летающего градоначальника может даже и теперь послужить спасительным предостережением для тех из современных администраторов, которые не желают быть преждевременно уволенными от должности"[149].
  В фигурах некоторых из кукол-градоначальников можно отыскать черты подлинных российских самодержцев. (Так, например, в образе Негодяева есть нечто от Павла I, в фигурах Микаладзе и Грустилова – от Александра I, в Перехват-Залихватском – от Николая I.)
  Образы кукол-градоначальников обобщённые.
  Они похожи в главном: их разнообразные прожекты сводились к одному: к выколачиванию "недоимок" и пресечению "крамолы"[150]. (Глава «Опись градоначальникам. Ферапонтов, Великанов, Бородавкин».)
  Многообразие кукол-градоначальников оборачивается на самом деле их поразительным однообразием. И термин "градоначальник" употребляется в данной книге не в официальном своём значении, а в чисто условном. Градоначальник – это начальник города Глупова, а поскольку Глупов – город обобщённый, то и градоначальник – понятие собирательное, обозначающее самовластного правителя. И в следующей главе эти разнообразные фигуры как бы приведены к общему знаменателю. Этим знаменателем оказался Дементий Варламович Брудастый – градоначальник без головы.
  Итак, в этом образе перед читателем предстаёт сущность градоначальничества, очищенного от всего второстепенного.
   Второстепенным, ненужным оказывается у этой куклы  всё человеческое, и в том числе голова, ум. Для управления достаточно двух мелодий: "Разорю!", "Не потерплю!"
  Так правил Глуповым человек, у которого на плечах пустой сосуд, то есть человек без головы отдавал распоряжения, которые глуповцы беспрекословно выполняли, человек без головы распекал чиновников и так далее. Причём Щедрин объясняет правомерность выбранного приёма объяснением смотрителя народных училищ. (Глава «Органчик».)
  В главе «Войны за просвещение» писатель заставляет градоначальника Бородавкина подвергнуть "строгому рассмотрению деяния своих предшественников"[151]. Оказалось, что в веренице градоначальников лишь тени, образы лиц.
  Все градоначальники-куклы  должны быть унифицированы. Главное для них - мундир.
  Итак, получается, что градоначальник – это мундир, а кто в мундире – неважно. В нём может быть Клементий, вывезенный из Италии за искусную стряпню макарон, или Фердыщенко, бывший денщик князя Потёмкина, большой любитель буженины и гуся с капустой, или Негодяев, бывший гатчинский истопник, или более зловещая фигура – Угрюм-Бурчеев.
  Злая кукла - Угрюм-Бурчеев носит шинель. Шинель – символ, который должен создать иллюзию безгрешности тирана. Этот приём с простой солдатской шинелью не раз использовался русскими деспотами разных мастей: чем жёстче режим, тем больше заботился тиран об аскетизме своего облика и быта.
  Салтыков-Щедрин именно этим градоначальником заканчивает свой роман, потому что Угрюм-Бурчеев всех превзошёл своим безграничным идиотизмом, неиссякаемой энергией, ограниченностью, непреклонностью, уравниловкой, наличием казарменных идеалов. Его идеалы: прямая линия, отсутствие пестроты, простота, доведённая до наготы, уравниловка. Эта кукла-тиран опасен тем, что у власти идиот. В его голове созрел "целый систематический бред[152]. Кроме того, он хотел покорить природу, "естество", но природа не покорилась мертвящей воле "мрачного идиота"[153].
  Одним из прототипов этого градоначальника, как известно, был Аракчеев (военный министр в последние годы царствования Александра II, вдохновителя военных поселений, явившихся символом всего периода аракчеевщины). Хоты нельзя сказать, что образ Угрюм-Бурчеева можно свести только к образу Аракчеева.
   Аракчеевщина – явление конкретно-историческое, а потому в известном смысле "кратковременное". Угрюм-Бурчеевщина – нечто более широкое, страшное. Это явление обобщённое.
  Далее в романе присутствуют куклы - оловянные солдатики. Эти  куклы несут боль и разрушение глуповцам. Они олицетворение бездушных, безвольных, злых, безликих людишек из народа. Так описывает внешность оловянных солдатиков Салтыков-Щедрин: «И так как на лицах их, "ради поспешения",  черты  были  нанесены лишь в виде абриса и притом в большом беспорядке,  то  издали  казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы - один шаг»[154].Оловянные солдатики в романе это олицетворение людей из народа, лишенных всякой любви, привязанности к своим корням. Эти марионетки бросаются на слободу и их жителей по приказу деспотичной куклы-Бородавкина: «И вдруг он остановился, как пораженный, перед оловянными солдатиками. С ними происходило что-то совсем необыкновенное. Постепенно, в глазах у всех, солдатики начали наливаться кровью. Глаза их,  доселе  неподвижные, вдруг стали вращаться и выражать гнев; усы, нарисованные  вкривь  и вкось, встали на свои места и начали  шевелиться;  губы,  представлявшие тонкую розовую черту, которая от бывших дождей почти уже смылась,  оттопырились и изъявляли намерение нечто произнести. Появились ноздри, о которых прежде и в помине не было, и начали раздуваться  и  свидетельствовать о нетерпении. - Что скажете, служивые? - спросил Бородавкин. - Избы... избы... ломать! - невнятно,  но  как-то  мрачно  произнеслиоловянные солдатики. Средство было отыскано.  Начали с крайней избы. С гиком бросились "оловянные" на крышу и мгновенно остервенились. Полетели вниз вязки соломы, жерди, деревянные  спицы. Взвились вверх целые облака пыли. - Тише! тише! - кричал Бородавкин, вдруг заслышав около себя какой-то стон. Стонала вся слобода. Это был неясный,  но  сплошной  гул,  в  котором нельзя было различить ни одного отдельного звука, но который всей  своей массой представлял едва сдерживаемую боль сердца. - Кто тут? выходи! - опять крикнул Бородавкин во всю мочь. Слобода смолкла, но никто не выходил. "Чаяли стрельцы, - говорит  летописец, - что новое сие изобретение (то есть усмирение посредством лом-ки домов), подобно всем прочим, одно мечтание представляет, но не  долго пришлось им в сей сладкой надежде себя утешать". - Катай! - произнес Бородавкин твердо.   Раздался треск и грохот; бревна, одно за другим, отделялись от сруба, и по мере того, как они падали на землю, стон возобновлялся и возрастал.Через несколько минут крайней избы как не бывало, и "оловянные", ожесточившись, уже брали приступом вторую»[155]. Один из выводов, сделанных Н.Д. Тамарченко, на наш взгляд, является принципиально значимой установкой всего творчества М.Е. Салтыкова-Щедрина, включая публицистику. «Все формы общественных отношений, — пишет ученый, - утратили когда-то наполнявшее их живое содержание, опустели или предельно упростились, превратившись в набор заданных механических функций и бессодержательных фраз. Человек оказался начисто лишен свободы, превращен в куклу, марионетку»[156].
  Аналогичной точки зрения на значение кукольности в творчестве М. Е. Салтыкова-Щедрина придерживаются Ц. Г. Петрова и И. Н. Обухова. Так, Ц. Г. Петрова убеждена в том, что «модус мира М.Е. Салтыкова-Щедрина — это мир театра (игрушек), в котором разыгрываются социальные роли...»[157]. Таким образом, большинство исследователей считает кукольность достаточно важным аспектом щедринского творчества.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
  2. 5. Эзопов язык романа
  Ни один из русских писателей не подвергался та­ким цензурным гонениям, как Салтыков-Щедрин. Перечисляя не­дуги, от которых он страдает, Салтыков однажды горько пошутил, назвав среди них «цензурные сердцебиения»[158]. Но в борьбе с тупой и злобной цензурой Щедрин все же остается победителем.
  В своем творчестве Щедрин развивал традиции великих рус­ских сатириков: Крылова, Грибоедова, Гоголя. Благоговейное отношение к создателю «Мертвых душ» писатель сохранил до конца жизни. Но он сумел пойти дальше своего учителя, так как понимал, что порочна вся государственная система Российской империи. Сатира Щедрина отличалась небывалой политической остротой. Как и Гоголь, он в романе «история одного города» фактически рисует всю Русь, подвергая жестоко­му осмеянию отрицательные явления современной ему действи­тельности. Но не столько слезы слышатся сквозь смех в его са­тирических произведениях, сколько гнев, жгучая ненависть.
  Эта политическая острота заставляла сатирика искать новые художественные формы. «Я — Эзоп и воспитанник цензурного ве­домства»[159],— говорил о себе Щедрин. Чтобы обойти цензурные препятствия, чтобы обмануть врагов, сатирик создает особый язык, особую манеру писать. Язык этот он называет «эзоповым», а манеру «рабьей», так как рождается она в обществе, где нет свободы слова[160]. Эзопов язык2 — язык нарочито за­темненный, полный недомолвок и намеков, это язык передового писателя, лишенного возможности прямо, открыто проповедоватьсвои идеи. Читатель легко усваивал  выразительные слова, зашифрованные понятия, созданные на основе народных поговорок («согнуть в бараний рог», «взять в ежовые рукавицы»)[161].
  Сам Щедрин замечал, что «эзопов язык не безвыгоден»[162], так как, изобретая иносказания, меткие метафоры, образные слова-намеки, писатель кратко и выразительно раскрывает сущность осуждаемых им явлений. Эзоповские речи, по словам сатирика, «не без пользы врезываются в память читателя»[163].
  Главной задачей сатиры Салтыков-Щедрин считал исследова­ние, глубокий анализ явлений общественной жизни, ее пороков и извращений. Писатель-реалист прибегает нередко к гротеску, придает своим образам причудливые очертания. В сатире Щедрина появляются фантастические учреждения «департамент государственных умопомрачений»), при­думываются фантастические должности. Но фанта­стика у Щедрина — метод сатирического изображения реальной действительности. Призрачность, безумие реального мира отража­ется в гротескных образах. «Бывают чудеса, — писал сатирик, — в которых, по внимательном рассмотрении, можно подметить доволь­но реальное основание»[164].
  Сатирическая фантастика помогает обнажить сущность явле­ния, которое исследует писатель в «Истории одного города».
  Щедринская сатира проникнута тоской по правде, по свободе, но справедливости. Но писатель понимал, как далеко современное ему общество от подобных идеалов. Это придает мрачный харак­тер его роману «история одного города». Комическое в нем сочетается с драмати­ческим, сатира часто переходит в трагедию. В «Истории одного города» особенности сатиры Щедрина воплотились особенно отчетливо.
   
   
   
   
  2. 6. Смысл финала романа
  Суть проблемы финала четко сформулировал один английский литературовед в названии своей статьи: «Реакция или революция?» Среди профессиональных читателей щедринской книги существует два основных лагеря — «оптимистов» и «пессимистов». Одни видят в финале «Истории одного города», в загадочном «оно» воплощение народного восстания, несущего гибель самодержавию, крах деспотизма, взрыв народного возмущения. Другие понимают тот же самый образ как символ жесточайшей реакции, трагедию, катастрофу. Конец Глупова в таком случае оказывается началом «морового царствования Николая I»[165].
  Любопытно, обе — прямо противоположные — точки зрения находят некоторое подтверждение в тексте.
  В последней главе, на последней странице, после информации о назначении Угрюм-Бурчеевым шпионов в каждую «поселенную единицу», есть фраза: «Это была капля, переполнившая чашу…» Она напрашивается на продолжение: «…терпения, народного терпения»[166] — и может быть истолкована в «оптимистическом» духе.
   Но на этой же странице, несколькими строками ниже, «Угрюм-Бурчеев вдруг обернулся всем корпусом к оцепенелой толпе и ясным голосом произнес «Придет…» Эта оборванная фраза «кольцуется» с началом последней главы, где тот же персонаж говорит: «Идет некто за мной, который будет еще ужаснее меня», — и льет воду на мельницу «пессимистов» Если крик первого князя «Запорю!» «издатель» считает началом «исторических времен», то, может быть, в финале прекращает течение свое именно эта неразумная история, уступая дорогу временам более светлым? Но, вернувшись к «Описи градоначальникам…», мы узнаем, что за исчезнувшим «бывым прохвостом» последовал не менее бравый Перехват-Залихватский. Внутри последней главы спрятано еще указание на «позднеисторические времена»: после «административного исчезновения» Угрюм-Бурчеева в подвале градоначальнического дома находят его жену и детей, нагих и совершенно диких существ, «которые кусались, визжали, впивались друг в друга когтями и огрызались на окружающих». И композиционно роман завершается вовсе не фразой о конце истории, а «Оправдательными документами», как бы возвращающими повествование «на круги своя», к временам глуповского безумия[167].
  Образ реки, издающей «живые звуки», можно понять как символ непокорной жизни, противостоящей страшному «прямолинейному бреду» Угрюм-Бурчеева. Но ведь с этой рекой борются сами глуповцы, покорные приказам идиота-градоначальника, - оптимистическую перспективу здесь усмотреть трудно.
  Писатель, конечно же, мог подчеркнуть, акцентировать оптимистическую или пессимистическую концовку своей книги. Например, поменять местами в «Описи градоначальникам…» Угрюм-Бурчеева и Перехват-Залихватского, включить «Оправдательные документы» в середину книги, более подробно описать «переполненную чашу» глуповского терпения и т. п. Мог, но не стал этого делать.
   Следовательно, неоднозначность финала «Истории одного города» является результатом авторского замысла. Щедрин сознательно не проясняет символический смысл «оно» и финала в целом.
   Последняя страница крайне загадочна, обобщенно-символична. Отсутствие всяких исторических подсказок, дававшихся ранее, ритмическая организация, апокалипсический колорит и образность — сгущают загадочность до предела.
  В том-то, вероятно, и дело, что более конкретной художественной расшифровке ключевой образ щедринской книги не поддается. «Оно» — и есть «оно». Это не простая аллегория революции или реакции, а образ, важный как раз принципиальной безличностью, непроясненностью, невоплощенностью. «Оно»[168] — знак страшного суда над всеми обитателями города, и над градоначальниками и над обывателями-обитателями, но суда неизвестно чьего и с неясным приговором. Писатель, таким образом, находит, создает принципиально открытый финал, в котором его «радикально скептическое мнение»[169] о настоящем (выражение А. Н. Пыпина) и его упования на будущее, его горькое разочарование в «народе историческом» и глубокая вера в «народ как воплотитель идеи демократизма» сошлись, реализовались на страницах одного произведения, в едином художественном образе. Показать своеобразие щедринского образа можно с помощью двух параллелей. В 1840 году, когда лицеист Салтыков интересовался поэзией и сам писал стихи, было опубликовано стихотворение Е. А. Баратынского «На что вы, дни…»[170] На что вы, дни! Юдольный мир явленья
  Свои не изменит!
   Все ведомы, и только повторенья
  Грядущее сулит.
  Недаром ты металась и кипела,
   Развитием спеша,
   Свой подвиг ты свершила прежде тела,
  Безумная душа!
  И тесный круг подлунных впечатлений
  Сомкнувшая давно,
   Под веяньем возвратных сновидений
   Ты дремлешь; а оно
  Бессмысленно глядит, как утро встанет,
   Без нужды ночь сменя,
  Как в мрак ночной бесплодный вечер канет,
  Венец пустого дня!
  В 1869 году, когда Салтыков уже работает над «Историей одного города», свое «оно» предъявляет читателю Л. Толстой. «И мучительный страх охватывает его. И этот страх есть страх смерти: за дверью стоит оно… Оно вошло и оно есть смерть. И князь Андрей умер»[171].
  Содержание этих трех «оно» глубоко различно, хотя можно говорить о сходном типе построения образа. «Воплотившееся местоимение» подчеркивает ужасающий алогизм происходящего[172].
   Но и Баратынский в своей элегии, и Толстой в «Войне и мире» сразу расшифровывают образ, называют обозначаемый предмет: бездуховное «мертвое» тело в первом случае, смерть — во втором.
  Щедрин же, сгущая атмосферу страха, загадочности, неопределенности, четырежды меняет план изображения: оно неслось… оно было еще не близко… оно близилось… оно пришло…[173] Но вместо ожидаемого указания на предмет в тексте появляется не менее загадочная фраза, парафраз евангельского Откровения Иоанна Богослова, Апокалипсиса («Времени уже не будет» — гл. 10, ст. 6): «История прекратила течение свое»[174]. Слово «конец» в таком контексте приобретает не формальный (книга завершена), а явно символический смысл, включаясь в систему ассоциаций-намеков на конец света.
   Таким образом, выводя на «страшный суд» историю города Глупова, писатель останавливает и оставляет созданный им мир в состоянии неустойчивого равновесия. И временная остановка приобретает абсолютный смысл. В книге остаются намеки и на «оптимистический», и на «пессимистический» варианты развития. Но право суда и выбора остается за читателем и зависит, в конечном счете, от реального развития истории русской. Мир художественный размыкается в действительность. История становится современностью. Книга завершается тревожным вопросом. «Прийти» после Угрюм-Бурчеева может и «некто страшнее его», и «новая земля и новое небо»[175], жизнь, свободная от прежних страхов и идолов. История после «конца истории» зависит от самих глуповцев, от активности или пассивности тех, кого привычно называют «народом». Кажется, самое глубокое и личное размышление Щедрина спрятано в главе «Соломенный город». Очень подробная и конкретная картина пожара (сколько раз горела деревянная и соломенная Русь!) вдруг перерастает фабульные рамки и приобретает обобщенный, символический смысл («Мировой пожар в крови», — скажет потом в «Двенадцати» Блок)[176]. «Люди стонали только в первую минуту, когда без памяти бежали к месту пожара. Припоминалось тут все, что когда-нибудь было дорого; все заветное, пригретое, приголубленное, все, что помогало примиряться с жизнью и нести ее бремя. Человек так свыкся с этими извечными идолами своей души, так долго возлагал на них лучшие свои упования, что мысль о возможности потерять их никогда отчетливо не представлялась уму. И вот настала минута, когда эта мысль является не как отвлеченный призрак, не как плод испуганного воображения, а как голая действительность, против которой не быть и возражений. При первом столкновении с этой действительностью человек не может вытерпеть боли, которою она поражает его; он стонет, простирает руки, жалуется, клянет, но в то же время еще надеется, что злодейство, быть может, пройдет мимо. Но когда он убедился, что злодеяние уже совершилось, то чувства его внезапно стихают, и одна только жажда водворяется в сердце его — это жажда безмолвия. Человек приходит к собственному жилищу, видит, что оно насквозь засветилось, что из всех пазов выпалзывают тоненькие огненные змейки, и начинает сознавать, что вот это и есть тот самый конец всего, о котором ему когда-то смутно грезилось и ожидание которого, незаметно для него самого, проходит через всю его жизнь. Что остается тут делать? что можно еще предпринять? Можно только сказать себе, что прошлое кончилось и что предстоит начать нечто новое, нечто такое, от чего охотно бы оборонился, но чего невозможно избыть, потому что оно придет само собою и назовется завтрашним днем»[177].
   Это размышление автора об истории и человеке в потоке истории, об отношении к трагическим катаклизмам. Грандиозные потрясения, исторические пожары, «голая действительность, против которой не может быть возражений», постоянно и беспощадно разрушают человеческие идеалы, «извечные идолы человеческой души»[178]. Субъективно это ощущается как «конец всего», абсолютная безнадежность. Но жизнь все равно продолжается, история движется через все злодеяния. Нечто новое, которое зовется завтрашним днем, приходит «само собою», независимо от любого произвола и любых упований.
  Каким он будет, этот завтрашний день, это оно, которое пришло? Вопрос в финале «Истории одного города» остается без ответа. Такое понимание щедринской книги связывает ее с одной из самых важных в русской литературе традиций. Существенной чертой пренебрежения автора к условным формам прозаического художественного произведения, о котором уже шла речь, Толстой считал «отсутствие романической завязки и развязки»[179].
  Действительно, «Евгений Онегин», «Мертвые души» (если рассматривать первый том как самостоятельное целое), «Преступление и наказание», «Война и мир» — книги с открытым финалом. В них нет традиционной развязки, фабульного завершения. Герои в конце повествования оказываются на распутье. Читателю предоставлена возможность самостоятельных размышлений об их судьбе.
  Щедринский «конец» тоже открыт: писатель останавливает и оставляет на распутье своего главного героя - глуповскую историю. Концовке «Истории одного города» находится прямое художественное соответствие в финале «Ревизора». Образ «остановленного времени» - момента высшей концентрации действия, тревожного вопроса, обращенного за пределы художественного текста, к читателю, в будущее - драматургически реализован в «немой сцене» «Ревизора» и повествовательно воплощен в «Истории одного города»[180].
  Сатиру Щедрина всегда считали направленной против русского самодержавия. Но она пережила императорскую Россию. Тоталитарные государства XX века, кажется, откровенно подражали истории города Глупова. «Жизнь, находящаяся под игом безумия»[181], никак не может окончиться. Между тем, «Путешествия Гулливера» Дж. Свифта тоже были когда-то злободневной политической сатирой. Сегодня мы читаем их по-иному, восхищаясь фантазией автора, фабульной изобретательностью, афористичностью текста.
  Может быть, и щедринскую книгу когда-нибудь удастся прочесть как страшную сказку о том, чего не было?
  Взбунтовавшееся "естество" сметает с лица земли угрюм-бурчеевскую утопию. Но финал книги остаётся "тёмным", о чём свидетельствуют различные трактовки эпизода в литературоведении[182]:
  – "оно" означает предсказание народной революции;
  – "оно" знаменует начало ещё более жёсткой реакции.
  Обе версии спорны.
  – «История одного города» – это сатира касалась не истории, а современности. Писатель отобрал и обобщил то, что было равно характерно для эпох, отстающих друг от друга на десятилетия и даже на столетия, то есть созданные им образы, черты были присущи как прошлому, так и настоящему.
  Сам писатель подтверждал эту мысль, разъясняя своеобразие замысла: "...те же самые основы жизни, которые существовали в XVIII веке, существуют и теперь. Следовательно, «историческая» сатира вовсе не будет для меня целью, а только формою..."[183]
  По Щедрину, история – неостановимое течение жизни: "История не останавливает своего хода и не задерживается прыщами. События следуют одни за другими с быстротою молнии"[184].
   «История одного города» – антиутопия. Антиутопия – изображение опасных последствий, связанных с построением общества, то есть книга-предупреждение о том, что будет, если у власти будут такие градоначальники и им будут подчиняться такие, как глуповцы.
  История города Глупова, с точки зрения сатирика, обречена на гибель как нечто противоестественное, уродливо-неразумное и бесчеловечно-жестокое. В связи с этим "оно" символизирует неминуемое возмездие, которое посылает Глупову истинная история (третья точка зрения на смысл финала). Это произведение не только антиутопия, но и пророчество. Угрюм-бурчеевская "прямая линия" напоминает о "генеральной линии" коммунистической партии, а его любимые слова "барак", "масса" долгое время были любимыми и в нашем лексиконе. Сила щедринской «Истории...» столь велика, что она способна привести к возникновению новых фантазий на вечную тему – "общество и власть"[185].
   
   
   
   
   
   
   
  Заключение
  Выводы
  1. В книге «История одного города» нарисована сатирическая картина истории вымышленного города Глупова, но аллегория была понятной всем мало-мальски знакомым с отечественной историей. В фантастических со­бытиях и образах книги явно просматривались реальные исторические события и лица. Но нельзя буквально понимать временные рамки книги, указанные автором: 1731—1826 гг.
  2. Речь в романе «История одного города»  идет не о каком-то конкретном периоде русской истории, смысл не в прямых историче­ских параллелях и аллюзиях, а в создании гроте­скного образа отечественной истории.
  3. Одним из приемов создания такого образа является ана­хронизм, т. е. использование черт одной эпохи для изображения другой. В глуповских градона­чальниках обобщены черты государственных деятелей разных исторических эпох. Фантастич­ны и образы глуповских обитателей.
  4. В работе над книгой Щедрин опирался на труды русских историков от Карамзина до Соловьева. В первой части книги дается общий очерк глуповской ис­тории, а во второй — описания жизни некото­рых градоначальников, как это обычно принято в исторических исследованиях. Но Щедрин не пародирует официальных историков, пародийна сама жизнь города Глупова. Жизнеописания гра­доначальников открывает портрет Брудастого, который произносил всего два слова: «раз-зорю!» и «не потерплю!» Эти возгласы становятся как бы лейтмотивом всей истории Глупова.
  5. Основны­ми художественными приемами в «Истории од­ного города» стали гротеск и сатирическая фан­тастика. Эти приемы помогают Щедрину по­ставить точный диагноз многих социальных болезней.
  6.  В книге «История одного города» дан сатирический портрет дес­потического режима, который держится на опре­деленных свойствах народа, воплотивших сла­бые стороны народного миросозерцания. В их числе  Щедрин  называет  политическую  наивность, неиссякаемое терпение и слепую веру в верховную власть. Такое изображение давало по­вод некоторым критикам упрекать Щедрина в глумлении над народом, в высокомерном к нему отношении, но они не поняли, что это диктуется не только глубокой любовью к народу и сочувст­вием его положению, но и трезвой оценкой соци­ально-исторической ситуации.
  7. Жестокий и бес­пощадный смех в «Истории одного города» име­ет очистительный смысл.
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
   
  Список использованной литературы и источники
  Бурсов Б. И. Русская литература. – М.: Просвещение», 1973Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976Бушмин А.С. Оружием сатиры // Русская литература.– 1975.-№ 4.-С. 3-14.Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина.- М.-Л.: АН СССР, 1959.Бушмин А. С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. – Л.: Наука, 1987Вомперский В.П. Язык Салтыкова-Щедрина и его значение в истории русского литературного языка // Русская речь. – 1976.- № 1.- С.18-28.Гладышева Л.А. Крылатая фраза М.Е. Салтыкова- Щедрина «Чего изволите?» // Русская речь. – 1986.- № 1.- С.39-41.Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976Горячкина М.С. Сатира Щедрина и русская демократическая литература 60-80 годов XIX века. – М.: Наука, 1977. Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова–Щедрина.– М.: Издательство МГУ, 1953 Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966 Ищенко И.Т. Пародии Салтыкова–Щедрина.– Минск: Изд-во БГУ, 1973. История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебник для филологических специальных вузов/Под ред. С.М. Петрова. – М.: Просвещение, 1963.  История русской литературы: В 4-х т.т. т.3/Под ред. Н.И. Пруцкова. – Л.: Наука, 1982. История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебное пособие для студентов пединститутов/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1987. Каменский А. Анатомия города Глупова// Литературная газета.–1984.- 3 февраля.- С.4. Качурин М.Г., Мотольская Д.К. Русская литература: Учебник/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1986.  Кирпотин В. М. Е. Салтыков–Щедрин: Лит.–критич. очерк. – М.: Советский писатель, 1939. Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. Литература: Большой справочник. / Безносов Э. Л., Ерохина Е. Л.  и др. – 2-е изд. – М.: Дрофа, 1999. «М. Е. Салтыков-Щедрин в русской критике». – М.: Гослитиздат, 1959 «М. Е. Салтыков-Щедрин в воспоминаниях современников». – М.: Гослитиздат, 1957 Макашин С.А. Изучая Щедрина // Русская литература. – 1989.- № 5.- С.120-150. Макашин С.А. Салтыков–Щедрин на рубеже 1850-1860 г.г. Биография.– М.: Худ. лит., 1972.
   Макашин С.А. Середина пути. 1860-е годы. Биография. – М.: Художественная литература, 1984. Макашин С.А. Уроки Щедрина // Литературная газета. – 1989.- 10 мая.- С.7. Макашин С.А. Щедрин. Биография. – М.: Гослитиздат, 1951. Макашин В.А. Салтыков – Щедрин. - М.: Знание, 1976.  М. Е. Салтыков-Щедрин. История одного города: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения / Авт.-сост. Е. Ю. Липина. — 3-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2001. Николаев Д. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. – М.: Художественная литература, 1977 Николаев Д. П. Смех Щедрина: Очерки сатирической поэтики. – М.: Советский писатель, 1988. Ольминский М. С. Статьи о Салтыкове-Щедрине. – М.: Гослитиздат, 1959 Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.122-130. Петрова Ц. Г. Сатирический модус человека и мира (на материале творчества М. Е. Салтыкова-Щедрина). Автореф. дисс. ... к. филол. н. - М., 1992. Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова– Щедрина. - М.: Гослитиздат, 1963. Преображенский С. Ю. Пародийное слово М.Е. Салтыкова– Щедрина // Русская речь. – 1983.- № 2.- С.29-33. Покусаев Е.И., Прозоров В.В. Михаил Евграфович Салтыков–Щедрин: Биография писателя: Пособие для учащихся. – М.: Просвещение, 1977. Прозоров В.В. Народно–поэтические афоризмы в творчестве Салтыкова–Щедрина // Русская литература. – 1975.-№ 4.- С.32-45. Прозоров В.В. Произведения М. Е. Салтыкова–Щедрина в школьном изучении: Пособие для учителя.–Л.: Просвещение, 1979. Прозоров В.В. Салтыков–Щедрин: Книга для учителя.- М.: Просвещение, 1989. Путинцев В. Салтыков-Щедрин и его «История одного города». – М.: Детгиз, 1960 Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука, 1976. Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow Салтыков–Щедрин и русская литература // Под ред. В.Н. Баскакова, В.В.Прозорова. – Л.: Наука, 1991. Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982 Современный словарь-справочник по литературе / Сост. и научн. ред. СИ. Кормилов. — М.: Олимп: ООО "Фирма «Издательство ACT»", 1999. Суворин А.С. Историческая сатира//Салтыков– Щедрин М.Е. Мир призраков. – М.: Школа – Пресс, 1999.Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009 Тамарченко Н.Д. Целостность как проблема этики и формы в произведениях русской литературы XIX века. Кемерово, 1977. Трофимов И. Т. М. Е.Салтыков–Щедрин о реализме русской литературы: Пособие для учителя.– М.: Просвещение, 1955. Турков А. М. Салтыков-Щедрин. – М.: «Молодая гвардия», 1989 Турков А. Салтыков-щедрин. 3-е изд. – М.: Советская Россия, 1981 Эльсберг Я. Салтыков–Щедрин: Жизнь и творчество. – М.: Художественная литература, 1953.  Эльсберг Я. Стиль Щедрина. – М.: Художественная литература, 1940. Энциклопедия: Русская литература. Т. 9. Ч. 1. От былин и летописей до классики ХIХ века / Главный ред. М. Д. Аксенова. – М.: Аванта + 1999.  
   
  [1] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 5
  [2] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 5
   
  [3] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 149
  [4] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 149
  [5] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 149
  [6] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 7
   
   
  [7] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 8
  [8] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 8
  [9] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 9
   
   
  [10] Литература: Большой справочник. / Безносов Э. Л., Ерохина Е. Л.  и др. – 2-е изд. – М.: Дрофа, 1999. С. 61
  [11] Литература: Большой справочник. / Безносов Э. Л., Ерохина Е. Л.  и др. – 2-е изд. – М.: Дрофа, 1999. С. 61
  [12] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 10
   
  [13] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 10
  [14] Лебедев Ю. В. История русской литературы второй половины ХIХ века в 2-х частях. Часть 2. – М.: «Просвещение», 1992. С. 11
   
  [15] Литература: Большой справочник. / Безносов Э. Л., Ерохина Е. Л.  и др. – 2-е изд. – М.: Дрофа, 1999 С. 62
  [16] Литература: Большой справочник. / Безносов Э. Л., Ерохина Е. Л.  и др. – 2-е изд. – М.: Дрофа, 1999. С. 62
  [17] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 150
   
  [18]Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 150
  [19] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 150
  [20] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 151
  [21] Литература: Большой справочник. / Безносов Э. Л., Ерохина Е. Л.  и др. – 2-е изд. – М.: Дрофа, 1999 С. 62
  [22] Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966. С. 197
  [23] Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966. С. 197
  [24] Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966. С. 198
   
  [25] Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966. С. 198
  [26] Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966. С. 198
   
  [27] Ольминский М. С. Статьи о Салтыкове-Щедрине. – М.: Гослитиздат, 1959. С. 128
  [28] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры. - М.: Современник,  1976. С. 175
   
  [29] Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука, 1976. С. 215
   
  [30] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 198
  [31] Ищенко И.Т. Пародии Салтыкова–Щедрина.– Минск: Изд-во БГУ, 1973. С. 72
  [32] Бушмин А.С. Сатира Салтыкова-Щедрина.- М.-Л.: АН СССР, 1959. С. 88
   
  [33] Бушмин А. С. Художественный мир Салтыкова-Щедрина. – Л.: Наука, 1987. С. 135
  [34] М. Е. Салтыков-Щедрин. История одного города: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения / Авт.-сост. Е. Ю. Липина. — 3-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2001. С. 38
   
  [35] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [36] М. Е. Салтыков-Щедрин. История одного города: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения / Авт.-сост. Е. Ю. Липина. — 3-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2001. С. 39
   
  [37] Путинцев В. Салтыков-Щедрин и его «История одного города». – М.: Детгиз, 1960. С. 23
  [38] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 177
   
  [39] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [40] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [41] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [42] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
   
  [43] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976
  [44] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 200
  [45] Горячкина М.С. Сатира Щедрина и русская демократическая литература 60-80 годов XIX века. – М.: Наука, 1977. С. 78
  [46] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [47] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [48] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [49] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [50] Кирпотин В. М. Е. Салтыков–Щедрин: Лит.–критич. очерк. – М.: Советский писатель, 1939. С. 251
  [51] Ефимов А.И. Язык сатиры Салтыкова–Щедрина.– М.: Издательство МГУ, 1953. С. 68
  [52] Кирпотин В. М. Е. Салтыков–Щедрин: Лит.–критич. очерк. – М.: Советский писатель, 1939. С. 248
  [53] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [54] Макашин В.А. Салтыков – Щедрин. - М.: Знание, 1976. С. 255
  [55] «М. Е. Салтыков-Щедрин в русской критике». – М.: Гослитиздат, 1959. С. 77
  [56] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 177
  [57] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 201
   
  [58] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
   
  [59] М. Е. Салтыков-Щедрин. История одного города: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения / Авт.-сост. Е. Ю. Липина. — 3-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2001. С. 38
  [60] М. Е. Салтыков-Щедрин. История одного города: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения / Авт.-сост. Е. Ю. Липина. — 3-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2001. С. 37
  [61] Покусаев Е.И., Прозоров В.В. Михаил Евграфович Салтыков–Щедрин: Биография писателя: Пособие для учащихся. – М.: Просвещение, 1977. С. 90
  [62] Турков А. М. Салтыков-Щедрин. – М.: «Молодая гвардия», 1989. С. 238
   
  [63] Эльсберг Я. Салтыков–Щедрин: Жизнь и творчество. – М.: Художественная литература, 1953. С. 200
  [64] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 177
  [65] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 203
  [66] Горячкина М.С. Сатира Щедрина и русская демократическая литература 60-80 годов XIX века. – М.: Наука, 1977. С. 70
   
  [67] Николаев Д. П. Смех Щедрина: Очерки сатирической поэтики. – М.: Советский писатель, 1988. С. 62
   
  [68] Николаев Д. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. – М.: Художественная литература, 1977. С. 89
  [69] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 151
   
  [70] Северикова Н. М., Архипова Н. М., Трофимова В. В. Русская литература. – Киев: «Вища школа», 1982. С. 151
   
  [71] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 177
  [72] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 177
  [73] Вомперский В.П. Язык Салтыкова-Щедрина и его значение в истории русского литературного языка // Русская речь. – 1976.- № 1.- С.20
  [74] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 178
  [75] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 203
   
  [76] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 200
   
  [77] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 201
  [78] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 201
   
  [79] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 202
  [80] Горячкина М. С. Сатира Салтыкова-Щедрина. – М.: Наука, 1976. С. 202
   
  [81] Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова– Щедрина. - М.: Гослитиздат, 1963. С. 100
   
  [82] Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова– Щедрина. - М.: Гослитиздат, 1963. С. 101
  [83] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [84] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [85] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [86] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 181
  [87] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 181.
  [88] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 182
  [89] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [90] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [91] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [92] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
   
  [93] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [94] Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова– Щедрина. - М.: Гослитиздат, 1963. С. 102
  [95] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 183
  [96] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры, М.: Современник,  1976. С. 183
   
  [97] Прозоров В.В. Салтыков–Щедрин: Книга для учителя.- М.: Просвещение, 1989. С. 53
   
  [98] Прозоров В.В. Произведения М. Е. Салтыкова–Щедрина в школьном изучении: Пособие для учителя.–Л.: Просвещение, 1979.- С. 17
  [99] Прозоров В.В. Произведения М. Е. Салтыкова–Щедрина в школьном изучении: Пособие для учителя.–Л.: Просвещение, 1979.- С. 18
  [100] Эльсберг Я. Стиль Щедрина. – М.: Художественная литература, 1940. С. 75
  [101] Суворин А.С. Историческая сатира//Салтыков– Щедрин М.Е. Мир призраков. – М.: Школа – Пресс, 1999.-С.265.
  [102] Салтыков–Щедрин и русская литература // Под ред. В.Н. Баскакова, В.В.Прозорова. – Л.: Наука, 1991. С. 48
   
  [103] М. Е. Салтыков-Щедрин. История одного города: Анализ текста. Основное содержание. Сочинения / Авт.-сост. Е. Ю. Липина. — 3-е изд., стереотип. — М.: Дрофа, 2001. С. 58
   
  [104] Николаев Д. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. – М.: Художественная литература, 1977. С. 55
  [105] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [106] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [107] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [108] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [109] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [110] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [111] Макашин С.А. Изучая Щедрина // Русская литература. – 1989.- № 5.- С.135.
  [112] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [113] Макашин С.А. Изучая Щедрина // Русская литература. – 1989.- № 5.- С.135.
   
  [114] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [115] Преображенский С. Ю. Пародийное слово М.Е. Салтыкова– Щедрина // Русская речь. – 1983.- № 2.- С.30
  [116] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [117] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
   
  [118] Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры. - М.: Современник,  1976. С. 171
  [119]Бушмин А. С. Салтыков-Щедрин. Искусство сатиры. - М.: Современник,  1976. С. 171
   
  [120] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 198
  [121] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 198
  [122] Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966. С. 200
  [123] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [124] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [125] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [126] Качурин М.Г., Мотольская Д.К. Русская литература: Учебник/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1986. – С. 185.
  [127] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [128] Макашин С.А. Изучая Щедрина // Русская литература. – 1989.- № 5.- С.131.
  [129] Качурин М.Г., Мотольская Д.К. Русская литература: Учебник/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1986. – С. 195
  [130] Преображенский С. Ю. Пародийное слово М.Е. Салтыкова– Щедрина // Русская речь. – 1983.- № 2.- С.30
  [131] Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука, 1976. С. 238
  [132] Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука, 1976. С. 238
  [133] Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука, 1976. С. 238
  [134]Салтыков–Щедрин. 1826-1976. Статьи. Материалы. Библиография. – Л.: Наука, 1976. С. 238
  [135] Суворин А.С. Историческая сатира//Салтыков– Щедрин М.Е. Мир призраков. – М.: Школа – Пресс, 1999.-С.268.
   
  [136] Зерчанинов А. А., Райхин Д. Я. Русская литература. – М.: Просвещение, 1966. С. 228
   
  [137] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [138] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 200
   
  [139] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [140] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [141] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [142] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [143] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [144] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [145] Николаев Д. П. Смех Щедрина: Очерки сатирической поэтики. – М.: Советский писатель, 1988. С. 68
  [146] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [147] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [148] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [149] Николаев Д. П. Смех Щедрина: Очерки сатирической поэтики. – М.: Советский писатель, 1988. С. 68
  [150] Николаев Д. Сатира Щедрина и реалистический гротеск. – М.: Художественная литература, 1977. С. 75
   
  [151] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [152] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [153] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [154] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [155] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [156] Тамарченко Н.Д. Целостность как проблема этики и формы в произведениях русской литературы XIX века. Кемерово, 1977. С. 198
  [157] Петрова Ц. Г. Сатирический модус человека и мира (на материале творчества М. Е. Салтыкова-Щедрина). Автореф. дисс. ... к. филол. н. - М., 1992. С. 5
  [158] Бурсов Б. И. Русская литература. – М.: Просвещение», 1973. С. 207
  [159] Бурсов Б. И. Русская литература. – М.: Просвещение», 1973. С. 207
  [160] Бурсов Б. И. Русская литература. – М.: Просвещение», 1973. С. 207
  [161] Бурсов Б. И. Русская литература. – М.: Просвещение», 1973. С. 207
  [162] Бурсов Б. И. Русская литература. – М.: Просвещение», 1973. С. 207
  [163] История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебное пособие для студентов пединститутов/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1987.- С. 351
  [164] История русской литературы XIX века (вторая половина): Учебное пособие для студентов пединститутов/Под ред. Н.Н. Скатова.–М.: Просвещение, 1987.- С. 351.
   
  [165] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 208
  [166] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
   
  [167] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.123.
   
  [168] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.125.
  [169] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 208
  [170] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 209
   
  [171] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 209
  [172] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 209
  [173] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [174] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 209
   
  [175] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 210
  [176] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 211
   
  [177] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [178] Сухих И. Н. Русская литература. ХIХ век. В 2-х ч. Ч. 2. – М.: Академия, 2009. С. 211
  [179] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.129
  [180] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.129.
  [181] Салтыков-Щедрин М. Е. История одного города. // http://az.lib.ru/s/saltykow_m_e/text
  [182] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.129.
  [183] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.129.
  [184] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.129
  [185] Павлова И.Б. Загадка финала «Истории одного города» // Писатель и жизнь. – М., 1981. С.130
  
Скачать дипломную работу