Тема: Теории и практика политического дискурса

• Вид работы:
  Курсовая работа (п) по теме: Теории и практика политического дискурса
• Предмет:
  Другое
• Когда добавили:
  06.03.2012 20:21:31
• Тип файлов:
  MS WORD
• Проверка на вирусы:
  Проверено - Антивирус Касперского

Другие экслюзивные материалы по теме

• Полный текст:

  Теории и практика политического дискурса

  Глава 1. Основные теории политического дискурса

  1.1. Классификация ван Дейка

  1.2. Учение Якоба Торфинга

  1.3. Типология Марианне В. Йоргенсен и Л. Филлипс

  1.4. Комбинированная классификация теорий дискурса

  Глава 2. Политологический дискурс

  2.1. Политологическая филология

  2.2. Характеристики политического дискурса

  2.3. Эффективность политического дискурса

  Заключение

  Литература

  
  
  

  Введение

   

  Дискурсом называют текст в его становлении перед мысленным взором интерпретатора.

  Дискурс состоит из предложений или их фрагментов, а содержание дискурса часто, хотя и не всегда, концентрируется вокруг некоторого «опорного» концепта, называемого «топиком дискурса», или «дискурсным топиком».

  Логическое содержание отдельных предложений - компонентов дискурса - называется пропозициями; эти пропозиции связаны между собой логическими отношениями (конъюнкции, дизъюнкции, «если - то» и т.п.). Понимая дискурс, интерпретатор компонует элементарные пропозиции в общее значение, помещая новую информацию, содержащуюся в очередном интерпретируемом предложении, в рамки уже полученной промежуточной, или предварительной интерпретации, то есть:

  -  устанавливает различные связи внутри текста - анафорические, семантические (типа синонимических и антонимических), референциальные (отнесение имен и описаний к объектам реального или ментального мира) отношения, функциональную перспективу (тему высказывания и то, что о ней говорится) и т.п.;

  - «погружает» новую информацию в тему дискурса.

  В результате устраняется (если это необходимо) референтная неоднозначность, определяется коммуникативная цель каждого предложения и шаг за шагом выясняется драматургия всего дискурса.

  По ходу такой интерпретации воссоздается - «реконструируется» - мысленный мир, в котором, по презумпции интерпретатора, автор конструировал дискурс и в котором описываются реальное и желаемое (пусть и не всегда достижимое), нереальное и т.п. положение дел. В этом мире мы находим характеристики действующих лиц, объектов, времени, обстоятельств событий (в частности, поступков действующих лиц) и т.п. Этот мысленный мир включает также домысливаемые интерпретатором (с его неповторимым жизненным опытом) детали и оценки.

  Этим-то обстоятельством и пользуется автор дискурса, навязывая свое мнение адресату. Ведь пытаясь понять дискурс, интерпретатор хотя бы на миг переселяется в чужой мысленный мир. Опытный автор, особенно политик, предваряет такое речевое внушение подготовительной обработкой чужого сознания, с тем, чтобы новое отношение к предмету гармонизировало с устоявшимися представлениями - осознанными или неосознанными. Расплывчатая семантика языка способствует гибкому внедрению в чужое сознание: новый взгляд модифицируется (это своеобразная мимикрия) под влиянием системы устоявшихся мнений интерпретатора, а заодно и меняет эту систему[1].

  Глава 1. Основные теории политического дискурса

  Гуманитарные науки на протяжении всего ХХ в. находились под обаянием феномена языка. По словам Ричарда Рорти, «язык вербует мир», и, следовательно, самое надежное знание о мире зашифровано именно в языке. Изучение языка - ключ к изучению человека и мира. Данный постулат, усвоенный в качестве базовой методологической установки различными общественными дисциплинами, получил название «лингвистического поворота». С конца 1960-х годов «лингвистический поворот», прежде всего, благодаря интенсивному распространению идей и терминологии постмодернизма и семиотики в интеллектуальных кругах, превращается в «дискурсивный поворот».

  В академической науке в последние годы лавинообразно растет число работ, посвященных анализу самых различных видов дискурса. Пожалуй, нет ни одного феномена общественной жизни, до которого бы не добрался вездесущий дискурс-анализ. Историки подвергают дискурс-анализу всю свою источниковую и историографическую базу, социологи включают в область дискурс-анализа все социальные отношения как на макро-, так и на микроуровне, политологи подвергают дискурсивному исследованию всю феноменологию политической жизни - от идеологий до публичных выступлений и институциональных структур. Философы видят в дискурс-анализе новую парадигму всего современного обществознания.

  Столь интенсивное проникновение дискурс-анализа в гуманитарную и социально-политическую науку не могло не сопровождаться бурным размножением разнообразных теорий дискурса, базирующихся на определенных мировоззренческих и методологических подходах к трактовке самого понятия «дискурс», на тех или иных исследовательских традициях, способах толкования и описания дискурсивных практик, их структуры и функций. В настоящее время исследовательская область под названием «теория дискурса» является одним из наиболее активно развивающихся направлений современных общественных наук. Об этом свидетельствует растущее с каждым годом количество публикаций, научных конференций, университетских курсов и диссертаций, посвященных различным сферам применения теорий дискурса и дискурс-анализа.

  К настоящему времени в академической среде сложились научные школы и направления, предлагающие собственные оригинальные теоретические модели дискурса и способов проведения дискурс-анализа. В связи с этим у тех, кто внимательно следит за процессами в области современных дискурс-исследований, появляется потребность в неком целостном и системном их осмыслении, в проведении своеобразной инвентаризации многочисленных дискурс-теорий в форме их классификации и сравнительного анализа. В работах последних лет неоднократно предпринимались разнообразные попытки систематизации и классификации существующих теорий дискурса и дискурс-анализа. Среди них наиболее интересными, на наш взгляд, в плане предложенных методологических подходов являются классификации Тойна А. ван Дейка (Teun A. Van Dijk), Якоба Торфинга (Jacob Torfing), Марианне В. Йоргенсен и Луизы Филлипс (Marianne Jorgensen and Louise Phillips). Для того чтобы ввести читателя в существующую исследовательскую ситуацию в области классификационного анализа теорий дискурса, предлагаем краткий обзор тех характеристик, описаний и выводов, посредством которых указанные нами авторы осуществляют в своих работах систематизацию и сравнительный анализ наиболее влиятельных теорий дискурса.

                                   1.1. Классификация ван Дейка

  
  

  В основе классификации теорий дискурса ван Дейка лежит дисциплинарно-генетический подход, который сформулирован во вводной статье к первому тому редактируемого им четырехтомника «Справочник по дискурс-анализу»[2]. В своем предисловии ван Дейк представляет дискурс-анализ как новую кросс-дисциплину, развитие которой связано с постоянным расширением предметной области исследования, с подключением к изучению дискурса все новых и новых дисциплин, что в итоге приводит к образованию разнообразных отраслевых направлений дискурс-анализа в гуманитарных и социальных науках. При этом расширение предметного поля дискурс-анализа рассматривается ван Дейком как результат интегративных междисциплинарных процессов. Процесс расширения предметного поля дискурс-анализа, по ван Дейку, сопровождается внедрением в теорию дискурса новых методологических подходов, заимствованных из определенных дисциплин.

  Начальный этап становления дискурс-анализа как новой самостоятельной дисциплины ван Дейк связывает с применением методов структурной лингвистики при исследовании литературных произведений и культурных мифов. Первыми теоретическими опытами структурного анализа дискурса, по его мнению, можно считать работу Владимира Проппа «Морфология народной сказки» (1928) и структуралистские исследования первобытной мифологии Леви-Стросса в 30-е годы ХХ в.

  Появление первых специализированных работ по теории и практике дискурс-анализа ван Дейк связывает с публикациями в 1964 и 1968 гг. во Франции сборников статей «Communications 4» и «Communications 8»[3]. В этих сборниках печатались работы Тодорова по применению структурной лингвистики и семантики к литературе, первые работы по семиотике и семиологии Барта, Эко и других авторов. Благодаря соединению структурного анализа с семиотическим предметная область дискурс-анализа расширилась до изучения продукции массовой культуры и массовых коммуникаций (кинематограф, реклама, СМИ, мода и др.).

  В то же время в 60-е годы XX в. начинается бурное развитие новых отраслей лингвистики, что приводит в итоге к появлению социолингвистических, этнолингвистических и иных социокультурно-ориентированных лингвистических теорий дискурса (Broun, Bernsnein, Gumperz, Bright et al.). В свете новой лингвистики предмет дискурс-анализа расширился до изучения культурных стилей, вербального искусства, адресных форм, изучения социальных и культурных контекстов разнообразных видов коммуникаций: беседы, рекламы, новостей (Halliday, Leech, Crystall).

  В завершение своего краткого анализа процесса становления дискурс-анализа ван Дейк делает ряд общих выводов. Во-первых, ранний интерес к систематическому дискурс-анализу был по преимуществу структуралистским предприятием, связанным с применением структуралистского подхода в лингвистических и антропологических исследованиях. Предметом изучения были не только народные жанры и мифы, но также и ритуальные интерактивные взаимодействия. Во-вторых, в 1960-х годах дискурс-анализ обогатился семиотическими методами исследования текстов, средств массовых коммуникаций и коммуникативных событий. В-третьих, появление новых исследовательских направлений в рамках лингвистики способствовало дальнейшему развитию дискурс-анализа как в рамках лингвистических исследований, так и за их пределами.

  Появление на свет дискурс-анализа в статусе новой дисциплины, по ван Дейку, приходится на период 1972-1974 гг. В начале 1970-х годов появляются первые монографии и коллективные работы, полностью или частично посвященные дискурс-анализу как самостоятельной междисциплинарной отрасли знания. В начале 1970-х годов в рамках социолингвистики возникли теории повседневного, разговорного дискурса (Labov, Sacs, Schegloff, Jefferson), а в рамках философии языка - теория речевых актов (Austin, Grice, Searle), в которых основное внимание стало фиксироваться на экстралингвистических измерениях дискурса, а именно на интенциях говорящего, верованиях, ценностных ориентациях, отношениях между говорящим и слушающим. Одновременно область повседневного дискурса становится предметом изучения новых социологических дисциплин: микросоциологии и феноменологической социологии (Goffman, Garfinkel et al.). Естественный и спонтанный язык разговорного общения стал рассматриваться сквозь призму лингвистической прагматики и социальных ситуаций. Дискурс-анализ приобрел диалогическое и ситуативное измерение (ситуативный конверсационный дискурс-анализ). Предметом интереса стали разного рода институциональные диалогические дискурсы, к примеру, разговоры учеников в школьном классе (Sinclair and Coulthard).

  Еще, по крайней мере, две дисциплины, по мнению ван Дейка, внесли свой существенный вклад в появление новых теорий дискурса в 1970-х годах, это - когнитивная психология и информатика. Развитие когнитивной психологии привело к зарождению психологических теорий дискурса, или дискурсивной психологии (Kintsch, Bower, Rumelhart, Charniak). Развитие информатики обогатило дискурс-анализ новым категориальным аппаратом, описывающим воспроизводство знания в искусственной памяти.

  В течение последующего десятилетия, охватывающего период с 1974-1985 гг., по мнению ван Дейка, усиливается дисциплинарная интеграция в сфере дискурс-анализа. Междисциплинарный процесс изучения дискурса становится все более однородным и автономным. Дискурс-анализ превращается в супердисциплину, в поле исследования которой вовлекаются все новые и новые объекты. Дискурс-анализ проникает в юридическое пространство, делая предметом своего исследования юридические документы и отношения, имеющие текстуальную и диалогическую природу. Изучение массовых коммуникаций эволюционирует от ранее популярного контент-анализа к более сложному дискурс-анализу медиа-текстов и медиа-выступлений. Здесь так же, как и в семиотике, подвергаются систематическому анализу не только вербальные, но и визуальные дискурсы - фотографии, фильмы, комиксы и т. д. Клиническая психология обращается к изучению терапевтического дискурса, социальная психология - к взаимодействию когнитивных и социальных аспектов побудительной коммуникации, к ситуативному анализу вербальных взаимодействий, опосредованных дискурсом.

  С середины 1980-х годов, считает ван Дейк, дискурс-анализ вступает в этап развития внутриотраслевой специализации. Появляются специализированные теории дискурса, к примеру, такие как теория идеологического дискурса, теория этнических дискурсов, теория дискурса социальных меньшинств, теория дискурса расизма и др. Возникают новые идейно-теоретические направления в дискурс-анализе. Одним из наиболее широких и разветвленных направлений становится критический дискурс-анализ (сокращенно - КДА). В особую отрасль выделяется анализ политического дискурса. Сам ван Дейк в последние годы специализируется в области исследования идеологического дискурса, и прежде всего дискурса расизма.

  1.2. Классификация теорий дискурса Якоба Торфинга

  
  

  Теория дискурса, согласно Торфингу[4], появилась в конце 1970-х годов как некий интеллектуальный ответ на кризис теоретических исканий «новых левых» образца 1968 г., на критику структуралистской теории языка, культуры и общества, как ответ на кризис марксизма, уступающего свои позиции перед лицом набирающих силу идеологий неолиберализма и неоконсерватизма. Главная цель теории дискурса - предложить новую аналитическую перспективу в исследовании способов конструирования социальной, политической и культурной идентичности. Открытость и поливалентный характер новых теорий дискурса привлекает большое число исследователей, которые находят в теории дискурса недогматическую рабочую схему для разработки новых интеллектуальных направлений, базирующихся на постструктуралистских и постмодернистских интуициях.

  Теория дискурса представлена в различных исследовательских традициях, дисциплинах и онтологических концептах. Наиболее влиятельным течением, предложившим определенную версию дискурс-теории, является постструктурализм. Постструктуралистская традиция дискурс-анализа оказала большое воздействие на политические науки. В целом теория дискурса способствовала критическому обновлению методологического арсенала многих дисциплин, включая теории международных отношений, европейской идентичности, публичное администрирование, масс-медийный анализ, культурную географию и урбанистику.

  Теория дискурса, отмечает Торфинг, убедила многих ведущих теоретиков обратить внимание на такие проблемы, как парадигматика знания, формирование идентичности, дискурсивное конструирование норм, ценностей и символов.

  Теория дискурса появилась на свет как кросс-дисциплинарная попытка интеграции центральных положений лингвистики и герменевтики с ключевыми идеями социальной и политической науки. Это стремление было подстегнуто растущим признанием тесного переплетения языка и политики в процессе социетальной трансформации[5]. Социальные и политические события меняют наш словарь, а лингвистические и риторические инновации облегчают продвижение новых политических стратегий и проектов. Данный взгляд стал результатом аналитических разработок конца 1970-х - начала 1980-х годов.

  Главным критерием классификации теорий дискурса, предложенной Торфингом, является степень широты трактовок дискурса в диапазоне от лингвистического текстуализма до постструктурализма. В соответствии с тем, в какой мере трактовки дискурса выходят за границы узколингвистического подхода, приближаясь к предельно широкому постструктуралистскому пониманию дискурса как способу конструирования мира, Торфинг выделяет три поколения теорий дискурса, или три традиции дискурс-анализа.

  Теории дискурса первого поколения трактуют дискурс в узколингвистическом смысле, а именно определяют его как текстовую единицу разговорного и письменного языка, фокусируя внимание на семантических особенностях устного или письменного текста. Теории дискурса первого поколения в основном анализируют языковые особенности индивидуальных акторов, или «языковых личностей», с учетом их социального положения.

  В то время, как дискурсивная психология ограничивала себя анализом разговорного языка, критические лингвисты (Fowler, 1979) раздвигали рамки исследования дискурса до изучения конкурирующих способов репрезентации реальности одновременно в разговорном и письменном языках. Опираясь на концепцию идеологического происхождения дискурсивных структур Мишеля Пеше (Michel Pecheux, 1982), они фокусировали внимание на том, что выбор того или иного дискурса как способа репрезентации, включая язык и стиль, носит идеологический характер.

  Лингвистический уклон теорий дискурса первого поколения, по Торфингу, приводил к тому, что в социолингвистическом анализе беседы не было отчетливо выраженного стремления связать воедино анализ дискурса с анализом политики и политической борьбы. В то же время фокусировка на стратегиях говорящего в дискурсивной психологии и на идеологических трансформациях в критической лингвистике позволяла проводить анализ репрессивных эффектов различных форм дискурса. К сожалению, в обеих дискурс-теориях первого поколения данная интенция не получила дальнейшего теоретического развития.

  Второе поколение теорий дискурса, согласно Торфингу, трактует дискурс гораздо шире, не ограничивая его область разговорным и письменным языком. Предметное поле дискурс-анализа раздвигается до изучения социальных практик. Ко второму поколению теорий дискурса Торфинг относит широкий конгломерат исследований, объединенных названием «критический дискурс-анализ» (КДА). Основным разработчиком данного направления считается Норман Фэркло (Norman Fairclough), который вдохновленный анализом дискурсивных практик Мишеля Фуко рассматривает дискурс как один из способов властвования, регуляции отношений субординации социальных акторов.

  Дискурс в КДА рассматривается как совокупность социальных практик, обладающих семиотическим содержанием. К дискурсивным практикам теоретики КДА относят все виды лингвистически опосредованных практик, а также имиджи и жесты, которые производятся и подвергаются интерпретации социальными акторами. Дискурсы трактуются как идеологические конструкты. Социальные классы и этнические группы продуцируют идеологически значимые дискурсы в целях установления и поддержания своей гегемонии, а также изменения действительности. Следовательно, дискурсивная практика вносит вклад не только в воспроизводство социального и политического порядка, но и в процесс социальной трансформации. Таким образом, КДА ясно демонстрирует властный эффект дискурса.

  Вместе с тем КДА, по мнению Торфинга, не разъясняет, как соотносятся между собой дискурс и его недискурсивные контексты. Дискурс сводится к лингвистической медиации событий, которые детерминированы каузальными силами и механизмами, производимыми существующими независимо от дискурса социальными структурами. Такой подход, считает Торфинг, значительно снижает объяснительную силу дискурс-анализа в теориях КДА. Данные теории отходят от позиции М. Фуко, который считал, что все социальные практики носят дискурсивный характер в том смысле, что они очерчены правилами своего формирования, которые варьируются в зависимости от культурно-исторического времени и пространства.

  Третье поколение теорий дискурса, фокусирующих внимание на современных социальных и политических практиках, носит ярко выраженный постструктуралистский характер. В духе постструктурализма понятие дискурса расширяется до всеобъемлющей социальной категории. Дискурс трактуется как синоним практики социального конструирования. За основу берется максималистская формула Жака Деррида: «Всё есть дискурс». Интеллектуальными источниками постструктуралистского дискурс-анализа выступают работы Ролана Барта, Юлии Кристевой, Жака Лакана, в которых дискурс рассматривается как совокупность социальных практик, в рамках которых конструируются и воспроизводятся значения и смыслы.

  С постструктуралистским пониманием дискурса сходны понятия языка Ричарда Рорти и коммуникации Николаса Лукмана. Интеллектуальными источниками постструктуралистских теорий дискурса выступают также постмарксистские идеи Луи Альтюссера и Антонио Грамши. В политической науке постструктуралистская теория дискурса получила оригинальную разработку в работах Эрнесто Лакло и Шанталь Муфф (Ernesto Laclau and Chantal Mouffe).

  В своем сравнительном анализе концепций дискурса второго и третьего поколений Торфинг отмечает, что в отличие от представителей КДА постструктуралистские теоретики дискурса в лице Э. Лакло и Ш. Муфф отвергают натуралистическую онтологию, содержащуюся в идее, что дискурс каким-то образом детерминирован экстрадискурсивными силами на уровне экономики или государственных институтов. Они не согласны, что такие кажущиеся недискурсивными феномены, как технология, институты и экономические процессы, сконструированы как-то иначе, чем посредством дискусивных систем. Они рассматривают дискурс как атрибут социального.

  Собственный дискурс-анализ политики Торфинг выстраивает на основе постструктуралистской парадигмы, заявляя тем самым о своей причастности к третьему поколению теоретиков дискурса.

  Специфика постструктуралистской теории дискурса описывается Торфингом через выделение ее базовых харатеристик. Во-первых, отмечается, что ее основанием выступают антиэссенциалистская онтология и антифундаменталистская эпистемология. Иначе говоря, утверждается, что не существует первичной, самодетерминированной сущности, которая определяет и упорядочивает все отношения идентичности. Не существует трансцендентных центров детерминации исторических процессов и социального устройства вроде Бога, Разума, Человечества, Природы или Железного Закона Капитализма. Постструктуралистская теория дискурса нацелена на изучение последствий отказа от идеи трансцендентного центра. Результатом такого отказа является признание игрового характера детериминации социальных значений и идентичностей.

  Данная теория дискурса соглашается с утверждением Р. Рорти (Rorty, 1989) о том, что правда - не свойство внешнего мира, а свойство языка. Нет экстрадискурсивных реалий, эмпирических фактов, методологий, научных критериев, которые могли бы стать гарантами Правды или научной Истины. Понятие правды всегда локально и пластично, поскольку зависит от определенного дискурсивного режима, который устанавливает, что есть правда, а что есть ложь. Иначе говоря, правда есть продукт дискурсивного конструирования.

  Во-вторых, в постструктуралистской теории дискурса на первый план выдвигается релятивистский, контекстуальный и принципиально историцистский взгляд на формирование идентичности. Утверждается, что идентичность образуется в ходе позиционирования в отношении других означаемых явлений. Так, например, смысл понятия «социализм» раскрывается только при соотнесении с такими понятиями, как «либерализм», «консерватизм», «фашизм» и др. Постижение смысла понятий предполагает также исследование контекстов и способов интерпретаций.

  В-третьих, подчеркивается, что формационный порядок дискурса не является стабильным, он подвержен реструктуризации под влиянием политических и исторических процессов. В заключение своей работы, посвященной современным теориям дискурса, Торфинг выделяет ключевые проблемы их дальнейшего развития. Среди них, к примеру, называется такая проблема, как расширение предметной области дискурс-теорий путем переноса центра внимания от проблематики, связанной с изучением политик идентичностей (расовых, национальных, этнических, гендерных, секс-меньшинств др.), на традиционную проблематику политической науки - изучение государственного управления, политических реформ, стратегий, идеологий и т.д.

  1.3. Классификация теорий дискурса Марианне В. Йоргенсен и Луизы Филлипс

  
  

  В книге Йоргенсен и Филлипс «Discourse Analysis as Theory and Method»[6] производится сравнительный анализ трех теоретико-методологи-ческих подходов к дискурсному анализу, которые, по мнению авторов, можно отнести к одной общей междисциплинарной области - социально-конструкционистскому дискурс-анализу. Этими тремя подходами, анализирующими дискурс с позиции социального конструкционизма, являются: 1) дискурсная теория Лакло и Муфф; 2) критический дискурс-анализ (КДА); 3) дискурсивная психология. «В основе всех подходов, - утверждают авторы книги, - общее представление о том, что наш способ общения не только отражает мир, идентичности и социальные взаимоотношения, но, напротив, играет активную роль в его создании и изменении»[7].

  Сравнительный анализ трех теорий дискурса авторы строят на основе, во-первых, раскрытия основных черт социального конструкционизма, выступающего метапарадигмой, объединяющей все три теории дискурса, во-вторых, выделения отличительных особенностей каждой теории посредством применения метода позиционирования. «Каждый подход, - пишут авторы, - имеет свои собственные философские и теоретические предпосылки, включающие особое понимание дискурса, социальной практики и критики. Эти предпосылки влияют на цели, методы и акценты в эмпирических исследованиях» (Там же, с. 16). Главные разногласия касаются, во-первых, решения вопроса об области действия дискурсов: формируют ли дискурсы социальный мир полностью или только частично? Во-вторых, существуют расхождения в вопросе о том, что является основным предметом исследования дискурсного анализа. В одних теориях анализируется дискурс людей в повседневных социальных взаимоотношениях, в других - предпочтение отдается анализу публичных, идеологических и академических дискурсов.

  Кроме того, в книге рассматривается еще один (четвертый) подход к дискурс-анализу, сформированному на почве социального конструкционизма. Это так называемый комбинированный подход, который вбирает и определенным образом интегрирует элементы других трех подходов, представляя собой некий идеальный синтез современных теорий дискурса. Собственно, именно этот, комбинированный, подход и предлагают использовать в качестве универсальной теоретической модели дискурс-анализа Йоргенсен и Филлипс. Сравнительный анализ теорий дискурса эти исследователи начинают с раскрытия базовых предпосылок-постулатов, выступающих основанием социально-конструкционистского подхода к дискурсу.

  Выделяются следующие предпосылки-постулаты: 1) наши знания и представления о мире - это не прямое отражение внешнего мира, а результат классификации реальности посредством категорий; выражаясь языком дискурс-анализа, наши знания - продукт дискурса; 2) способы понимания и представления мира обусловлены историческим и культурным контекстом; «дискурс - это форма социального поведения, которая служит для репрезентации социального мира (включая знания, людей и социальные отношения)»; 3) знания возникают в процессе социального взаимодействия, где люди конструируют истины и доказывают друг другу, что является верным, а что ошибочным; 4) в соответствии с определенным мировоззрением некоторые разновидности поведения фиксируются как естественные, другие - как неприемлемые; «различное социальное понимание мира ведет к различному социальному поведению, и поэтому социальная структура знаний и истины имеет социальные последствия»[8]. Все три социально-конструкционистских подхода к дискурсному анализу (теория Лакло и Муфф, КДА, дискурсивная психология), согласно Йоргенсен и Филлипс, объединяет также общее происхождение. Все они вышли из лона структурализма и постструктурализма. Все они опираются на структуралистские и постструктуралистские трактовки языка как мироформирующей силы. Различаются же они между собой тем, насколько к ним можно применить ярлык постструктурализма.

  «Наиболее чистой» в плане приверженности идеям постструктурализма Йоргенсен и Филлипс считают теорию дискурса Лакло и Муфф, которая была изложена в их совместных работах - книге «Hegemony and Socialist Strategy. Towards a Radical Democratic Politics» (1985) и статье «Post-Marxism without apologies» (1990). В данной работе дискурсы рассматриваются как способы общения и понимания социального мира, конкурирующие между собой за придание социальному миру определенных значений. Дискурсы постоянно вовлечены в борьбу за достижение превосходства. Ключевое слово указанной теории - «борьба дискурсов». Цель дискурс-анализа, по Лакло и Муфф, состоит в том, чтобы очертить процессы структурирования социальной реальности, в ходе которых происходит закрепление за теми или иными знаками определенных значений, устанавливаются, воспроизводятся и претерпевают изменения отношения идентичности. Данные процессы называются Лакло и Муфф термином «артикуляция». «Мы называем артикуляцией любое действие, устанавливающее отношение среди элементов так, что идентичность знаков изменяется в результате артикуляционной практики. Все структурное единство, появившееся в результате артикуляционной практики, мы назовем дискурсом»[9]. Итак, дискурс в трактовке Лакло и Муфф - это продукт, рождаемый в ходе и в результате артикуляции представлений о социальной реальности. Трактовка дискурса Лакло и Муфф, отмечают Йоргенсен и Филлипс, близка пониманию структуры как фиксации знаков сети отношений у Соссюра. Но, в отличие от Соссюра, который рассматривал структуру как относительно устойчивое образование, Лакло и Муфф трактуют дискурс как незавершенную, открытую для изменений структуру, как многовариантный спектр артикуляций, как конгломерат, в котором, кроме зафиксированного значения, всегда есть и другие потенциальные варианты значения, которые могут преобразовывать структуру дискурса[10]. Кроме того, в отличие от Соссюра, который видел цель структурного анализа в обнаружении структуры языка и дискурса, Лакло и Муфф фокусируют свое внимание на том, как формируется и изменяется структура дискурса. Это становится возможным путем анализа артикуляций, которые постоянно производят, оспаривают и переозначивают структурные компоненты дискурса.

  В трактовке Лакло и Муфф определенная идентичность приобретается субъектом посредством дискурсивного структурирования социального мира и осуществления процедур позиционирования внутри дискурса. Субъект является чем-то, потому что он в дискурсах противопоставлен чему-то. Личность, подчеркивают Йоргенсен и Филлипс, в теории Лакло и Муфф помещена вовнутрь дискурса. Субъект приобретает свою идентичность в дискурсивных практиках. Идентичность, по Лакло и Муфф, всегда образована в соответствии с принципом относительности. Поэтому субъект всегда расщеплен, он имеет разные идентичности и всегда имеет возможности иной идентификации. Люди объединяются в группы в связи с тем, что некоторые возможности идентификации начинают выступать как наиболее приемлемые и потому - приоритетные. При этом другие варианты идентификации игнорируются, исключаются из политической игры. Те социальные группы, которые потенциально являются носителями иных возможностей идентификаций, в доминирующей идентификации подпадают под понятие «другие». В процессе дискурсивной борьбы могут образоваться взаимоисключающие идентичности. Тогда это приводит к социальным антагонизмам. Антагонизм, согласно Лакло и Муфф, может быть преодолен посредством гегемонии (термин «гегемония» заимствован из теории гегемонии Антонио Грамши). Гегемония трактуется как переартикуляция антагонистических дискурсивных практик.

  Большое внимание при сравнительном анализе теорий дискурса Йоргенсен и Филлипс уделяют рассмотрению вопроса о соотношении дискурсивных и недискурсивных практик. Они отмечают, что Лакло и Муфф готовы включить в область дискурсивного анализа всю социальную практику, поскольку не выделяют какой-то особой недискурсивной социальной практики. Именно в решении данного вопроса Йоргенсен и Филлипс видят главное отличие теории дискурса Лакло и Муфф от КДА в лице Фэркло: «Тогда как Фэркло… вносит различия между дискурсивными и недискурсивными измерениями социальной практики и видит диалектические изменения между этими измерениями, Лакло и Муфф… считают социальную практику полностью дискурсивной»[11]. Взгляд на дискурсивные практики как на артикуляции, посредством которых производится когнитивное конструирование всей социальной реальности, вовсе не означает отрицания существования социального мира как объективной реальности, поясняют Йоргенсен и Филлипс. Для подтверждения этого положения они приводят следующий пример, заимствованный из статьи Лакло и Муфф: «Камень существует независимо от социальных систем классификации, но рассматривать ли его как снаряд или как произведение искусства зависит от дискурсивного контекста, в котором он находится»[12].

  В теории дискурса Лакло и Муфф большое внимание отводится анализу политики. Политика, по сути, вплетается ими в дискурсивную практику, поскольку является способом конструирования, воспроизводства и преобразования социального мира. Собственно, вся политика рассматривается как сфера борьбы между определенными дискурсами. Политические артикуляции определяют, как мы действуем и думаем, представляя собой способ властвования и распределения власти. Политическая дискурсивная конкуренция анализируется Лакло и Муфф через введение понятия «гегемония», в чем Йоргенсен и Филлипс справедливо обнаруживают марксистские истоки их теории, а именно связь с теорией гегемонии А. Грамши. В теории Грамши гегемония - это организация социального согласия. Гегемония - это инструмент властвования посредством производства значений. Посредством создания значений власть мобилизует людей на активные действия против существующих условий. Лакло и Муфф развивают теорию гегемонии Грамши в том плане, что выходят за рамки объективистского марксистского эссенциализма, который так и не преодолел Грамши. В отличие от Грамши, они рассматривают понятия «класс», «социальная группа», «нация» не как объективные сущности, а как продукт дискурсивной гегемонии. «Для Лакло и Муфф… нет никаких объективных законов, которые делят общество на определенные группы. Группы всегда создаются в политических дискурсивных процессах»[13].

  Что касается критического дискурс-анализа (КДА), то данное научное течение, согласно Йоргенсен и Филлипс, гораздо ближе к марксистской точке зрения, чем теория Лакло и Муфф, и, следовательно, является менее «чистым» постструктурализмом. В отличие от теории дискурса Лакло и Муфф, КДА настаивает на том, что дискурс является лишь одним из множества аспектов любой социальной практики. Дискурс – это, прежде всего, семиотическая система, которая состоит из таких компонентов, как язык и образы. Дискурс не только конструирует мир, но и сам этим миром конструируется. «Для специалиста в области критического дискурс-анализа, - подчеркивают Йоргенсен и Филлипс, - дискурс - это форма социальной практики, которая одновременно и созидает социальный мир, и одновременно созидаема посредством других социальных практик. Социальная практика и дискурс находятся в диалектической связи с другими социальными измерениями. Эта связь не только вносит вклад в формирование и изменение социальных структур, но также и отражает их»[14].

  Объективная социальная реальность в КДА рассматривается как структура, влияющая на практику дискурса. В качестве примера такого подхода в книге приводятся описания семьи у Фэркло. Отношения между родителями и детьми в семье лишь частично образуются дискурсивно, говорит он. Но в то же время семья - это нечто уже установленное, имеющее конкретные традиции, сложившиеся взаимоотношения и идентичности. Складывание данных традиций происходило не без участия дискурсивных практик, но это не означает, что данные практики не имеют материальной объективной основы. «Формирование общества с помощью дискурса, - отмечает Фэркло, - происходит отнюдь не благодаря тому, что люди свободно играют с идеями.

  Он является следствием их социальной практики, которая глубоко внедрена в их жизнь и сориентирована на реальные, материальные социальные структуры»[15]. Марксистский уклон в КДА, по мнению Йоргенсен и Филлипс, сочетается с идеями М. Фуко, трактовавшим дискурс как властную силу, создающую отношения неравенства между социальными субъектами. В КДА, пишут они, утверждается, что дискурс способствует формированию и воспроизводству неравного распределения власти между социальными группами, например между классами, женщинами и мужчинами, этническим меньшинством и этническим большинством[16].

  В центре внимания КДА - роль дискурсивной практики в поддержании социального порядка и осуществлении социальных изменений. Одно из центральных понятий - «коммуникативное событие», которое трактуется как соединение логики дискурсивной практики с объективной логикой социального и экономического порядка. Например, поход в магазин как коммуникативное событие включает вербальную коммуникацию с продавцом (действие дискурсивной логики) и совершение экономической сделки в виде купли-продажи (действие объективной логики рыночных отношений). Обе логики находятся в состоянии диалектического взаимодействия, что приводит к изменениям в социальной сфере. Так, например, развитие рыночных отношений приводит к распространению маркетингового дискурса.

  Маркетинговый дискурс, в свою очередь, подчиняет себе дискурсивные практики разнообразных общественных институтов (образование, здравоохранение, культура). Данный процесс Фэркло обозначает термином «маркетизация дискурса». Между теориями, относящимися к КДА, не существет единообразия в трактовке дискурса как властной силы, считают Йоргенсен и Филлипс. Например, ван Дейк, которого авторы относят к представителям данного течения, в отличие от Фэркло трактует власть не столько как созидающую, продуктивную силу, сколько как силу репрессивную[17]. Одной из отличительных черт КДА по сравнению с теорией дискурса Лакло и Муфф, считают Йоргенсен и Филлипс, является включение им в свой методологический арсенал лингвистического текстового анализа языка в ходе изучения дискурса социального взаимодействия, в то время как Лакло и Муфф не доводят свои эмпирические исследования до лингвистического анализа. Использование лингвистического подхода, согласно авторам, отличает КДА и от дискурсивной психологии, поскольку та фокусирует свое внимание не на лингвистическом, а на риторическом анализе дискурса.

  Третья разновидность социально-конструкционистской теории дискурса - дискурсивная психология - рассматривает дискурс как ситуативное использование языка в текстах и речи повседневной практике общения. С позиции дискурсивной психологии язык не является просто каналом, который описывает психологическую реальность и опыт. Скорее, наоборот, субъективные психологические реальности создаются посредством дискурса. Дискурс рассматривается как «строитель» проживаемой психологической реальности. Особое внимание в дискурсивной психологии уделяется анализу культурных, исторических и социальных контекстов общения. Главными объектами ее исследования выступают аттитюды (установки, намерения) участников коммуникации и групповые конфликты.

  Причины формирования тех или иных аттитюдов, считают социальные конструктивисты, следует искать не в индивидуальных когнитивных структурах, а в способах социального взаимодействия, т. е. в контексте более общей системы значений. Аттитюды - это продукты социального взаимодействия. При анализе социальных конфликтов, связанных с дискриминацией одних групп людей другими, дискурсивные психологи предлагают учитывать культурные факторы, влияющие на то, как человек категоризирует мир и производит идентификацию. Например, результаты кросскультурных исследований доказывают, что дети из разной культурной среды не похожи в том, как они в повседневном общении дискриминируют другие группы[18].

  В процессе дискурс-анализа задаются следующие вопросы: что люди делают со своими сообщениями? Каким образом мнения становятся устойчивыми представлениями? Как разрушаются альтернативные версии представлений о мире? При рассмотрении данных вопросов, отмечают в своей работе Йоргенсен и Филлипс, дискурсивная психология исследует подавляемые в диалоге и выдавливаемые в подсознание дискурсы. Отмечается, что некоторые способы общения позволяют обсуждение определенных тем, другие же накладывают на них табу. Поэтому говорящий вынужден выбирать только между допустимыми в общении дискурсами, а табуированные дискурсы - держать в подсознании. В числе ведущих специалистов в области дискурсивной психологии авторы называют Джонатана Поттера (Jonathean Potter), Маргарет Уэтерелл (Margaret Wetherell), Майкла Биллига (Michael Billig), Сью Уиддиком (Sue Widdicomb) и Роба Уоффитта (Rob Wooffitt).

  Всех их, по мнению Йоргенсен и Филлипс, объединяет приверженность следующим ключевым моментам теории дискурса:

  1. Дискурс как использование языка в повседневных текстах и общении является динамической формой социальной практики, которая строит социальный мир, личности и идентичности. Личность формируется путем усвоения социальных диалогов. Власть действует посредством позиционирования человека относительно различных дискурсивных категорий. Субъективные психологические реальности формируются в дискурсе.

  2. Люди используют дискурс риторически, чтобы совершить социальное действие в определенных коммуникативных ситуациях. Использование языка ситуативно обусловлено.

  3. Язык формирует не только сознание, но и подсознание. Психоаналитическую теорию можно объединить с дискурс-анализом для объяснения психологических механизмов формирования «несказанного»[19].

  Кроме выделения общих характеристик данного направления дискурс-анализа Йоргенсен и Филлипс производят классификацию различных течений внутри дискурсивной психологии. Они выделяют три различные точки зрения на дискурс в рамках дискурсивной психологии: а) постструктуралистская точка зрения, которая основывается на теории дискурса, власти, идентичности и субъекта М. Фуко (W. Hollway, I. Parker); б) точка зрения интеракционизма или сторонников концепции взаимодействия, основанная на конверсационном анализе (анализе разговора) и на этнометодологии (C. Antaki, S. Widdicomber]); в) синтетическая точка зрения, которая объединяет две предыдущие (J. Potter, M. Wetherell, M. Billig).

  В центре внимания первого подхода - вопросы о том, как люди понимают мир, как в определенных дискурсах создаются и изменяются идентичности, каковы социальные последствия этих дискурсивных конструкций. Второй подход концентрируется на вопросе о том, насколько и каким образом текст и разговор сорентированы на социальное взаимодействие. С помощью этнометодологии прослеживается то, как посредством речи и общения у различных этносов формируется представление о социальном устройстве. В этом подходе дискурс анализируется как возникающий в ходе общения способ категоризации социального мира. В третьем подходе объединяются два предыдущих интереса: интерес к тому, как дискурсы формируют субъекты и объекты, и то, как дискурс сориентирован на социальное взаимодействие в определенном контексте. Внимание акцентируется на том, что люди делают с их текстом и речью и какие дискурсы они привлекают в качестве ресурсов. В синтетическом подходе вместо понятия «дискурс» часто используется «репертуар интерпретации», которое было введено в оборот Поттером и Уэтерелл, чтобы подчеркнуть, что дискурсы являются гибкими ресурсами социального взаимодействия. Каждый репертуар обеспечивает ресурсы, которые люди могут использовать для построения версий действительности. «Под репертуаром интерпретации, - пишут Поттер и Уэтерелл, - мы подразумеваем хорошо распознаваемые группы терминов, описаний и отражений речи, часто сконцентрированных в метафорах или ярких образах».

  Центральным вопросом эмпирических исследований Поттера и Уэтерелл выступает вопрос о том, как представители определенных этносов используют специальные дискурсы или репертуары интерпретации для осуществления категоризации других людей посредством использования таких понятий, как «культура», «раса», «нация». В ходе своих исследований авторы стремятся показать социальные последствия определенных репертуаров интерпретации. К примеру, показывается, как существующие репертуары расы, содержащие представления об иерархии коренных и некоренных народов, о «чистокровных» людях и людях «смешанной крови», вносят вклад в социальную дискриминацию[20].

  Различия между тремя подходами Йоргенсен и Филлипс усматривают в интерпретациях понятия «идентичность»: «С точки зрения интеракционизма идентичности рассматриваются как ресурсы, которые люди привлекают для общения… В центре внимания вопрос о том, как отдельные идентичности используются в разговоре в определенном контексте для осуществления некоторых социальных действий, например, таких как узаконивание какого-то отдельного убеждения или мнения. В отличие от этой точки зрения, два других подхода в дискурсивной психологии (постструктуралистский и синтетический) определяют и анализируют специфические способы общения, где идентичности рассматриваются как дискурсы, которые структурируют и ограничивают общение в контексте взаимодействия. Постструктуралистская точка зрения Фуко определяет идентичность как продукт субъективных позиций в пределах дискурсов… Синтетический подход рассматривает идентичности и как продукт определенных дискурсов, и как ресурс социальных действий при взаимодействии»[21].

  В синтетическом подходе процесс возникновения идентичности раскрывается через категорию «позиционирование». Позиционирование - это процесс, на основе которого люди составляют мнение о себе в ходе взаимодействия и переговоров с другими людьми. Люди, участвующие во взаимодействии друг с другом, рассматриваются трояко: 1) как продукты определенных дискурсов; 2) как создатели дискурсов; 3) как агенты социокультурного воспроизводства и изменения. И постструктуралистская, и синтетическая точки зрения, отмечают Йоргенсен и Филлипс, указывают на непостоянство идентичностей, на их возможный взаимоисключающий характер в силу того, что они могут быть встроены в антагонистические дискурсы. Например, такая идентичность, как христианин, может противоречить идентичности «феминистка» или «рабочий». Идентичность «потребитель» может противоречить идентичности «защитник окружающей среды». В процессе позиционирования могут появляться новые виды идентичности, связанные со смешением дискурсов. Например, при смешении потребительского дискурса и дискурса «зеленый» может возникнуть идентичность «зеленый потребитель».

  Создание идентичностей ограничено диапазоном дискурсивных ресурсов, доступных индивидуумам. Оно связано с их социальным положением, статусом и культурой. Часто людям проще принять уже предписанные кем-то идентичности. В постструктуралистском и синтетическом подходах к дискурс-анализу позиционирование и идентичность рассматриваются как способ функционирования власти: «Власть функционирует дискурсивно путем того, что и сама позиционируется в дискурсах, и располагает других относительно отдельных дискурсивных категорий - например, категории члена “цивилизованного” Запада или “варварского” исламского мира»[22].

  Сравнивая дискурсивную психологию в целом с теорией дискурса, Лакло и Муфф, Йоргенсен и Филлипс подчеркивают, что дискурсивная психология отклоняется от постструктуралистской тенденции, поскольку рассматривает дискурсы не как абстрактные явления, а как ситуативный язык, использование которого зависит от обстоятельств социальной практики. При этом допускается существование внедискурсивной реальности. «Большинство дискурсивных психологов утверждают, что социальные события, отношения и структуры имеют условия существования, которые лежат за пределами дискурса. Например, они утверждают, что национализм формируется не только с помощью дискурсов, но также и за счет существующего государственного принуждения и силы, имеющих материальную природу, которым в дискурсах придается специальное значение… Дискурсивная психология, таким образом, выносит определенные социальные практики за пределы дискурса, хотя при этом и не делает четких различий между дискурсивными и недискурсивными практиками, как, например, это делает критический дискурс-анализ»[23].

  Собственный подход к дискурс-анализу Йоргенсен и Филлипс позиционируют как комбинированный. Он основан на проведении выборки из всех трех социально-конструкционистских теорий дискурса определенных понятий, положений и методов в целях соединения их в качестве теоретико-методологической базы нового мультиконструкционистского исследования дискурса. «Мы основывается на посылке, - пишут они, - что комбинирование различных теорий и методов, формирующее структуру синтетического мультиперспективного исследования, подходит в качестве методологии для социального конструкционистского дискурс-анализа. Частично из-за свойственного конструкционизму перспективизма (то есть тенденции объединять различные теоретические подходы)»[24].

  В комбинированной или мультиперспективной теории дискурса он трактуется широко, а именно как ограничения возможных утверждений, приводящие к ограничению числа значений. Дискурсы определяют то, что можно и что нельзя говорить в определенных обстоятельствах. Дискурсы анализируются в трех измерениях: дискурсивная практика, текст и социальная практика. Для анализа дискурсивной практики применяется подход Лакло и Муфф к дискурсам идентичности. Соотношение между дискурсивной и социальной практикой Йоргенсен и Филлипс рассматривают с позиции, близкой Фэркло: дискурс трактуется как часть социальных событий. Но в отличие от подхода Фэркло, основанного на онтологическом различии между дискурсивным и недискурсивным, комбинированный подход строится на аналитическом различии между дискурсивными практиками (объектами эмпирического дискурс-анализа) и более широкими социальными событиями, которые рассматриваются как фон для анализа дискурса.

  «Другими словами, - отмечают авторы, - вопрос онтологического статуса дискурса и дискурсивной практики вынесен за скобки. Рассматривается только аналитическое измерение, отличное от социальной практики»[25]. Предложенный подход дополняется подходом дискурсивной психологии, представленном в работах Уэтерелл и Поттера. За основу берется концепция дискурсов как гибких ресурсов в построении представлений о мире и идентичностей в процессе интерактивного взаимодействия. Кроме того, в структуру комбинированного дискурс-анализа Йоргенсен и Филлипс предлагают привлечь социальные теории о политике, средствах коммуникации, рисках и идентичностях, предварительно переведя их на язык дискурс-анализа. Предлагается, в частности, адаптировать к методологии дискурс-анализа теорию рисков Ульриха Бека, концепцию философии потребления Энтони Бауманна и Зигмунд Бауманна, теорию жизненной политики Энтони Гидденса.

  При анализе комбинированного подхода в работе Йоргенсен и Филлипс особое значение придается соединению понятия «порядок дискурса»,[26] сформулированного Фэркло, с трактовкой дискурса как ресурса в дискурсивной психологии, а также с понятием «изменчивый знак»[27] в теории дискурса Лакло и Муфф. Например, в политическом дискурсе изменчивым знаком можно считать понятие «демократия», поскольку разные субъекты наполняют его различным содержанием. Изменчивый знак, взятый в контексте порядка дискурса, указывает на то, что один дискурс преуспел больше остальных в фиксации определенного значения понятия «демократия» и что другие дискурсы борются, чтобы завоевать эту фиксацию.

  Одна из основных задач комбинированного дискурс-анализа - критика такой дискурсивной практики, которая подает себя как «само собой разумеющееся». Суть критики заключается в том, чтобы показать, что то, что выдают за само собой разумеющееся, на самом деле есть не что иное, как доминирующий дискурс. Стоит изменить ракурс или переструктурировать порядок дискурса, как то, что считалось само собой разумеющимся, окажется проблематичным. Например, в феминистских исследованиях в целях критики дискурса, в котором само собой разумеющимся считается доминирование мужчины над женщиной и доминирование «цивилизованных» народов над «примитивными», используется гипотетический образ киборга.

  Йоргенсен и Филлипс, останавливаясь на методах данной критики, обращаются к работе феминистского теоретика Донны Харавей (Donna Haraway) «Манифест киборга». Киборг - это гибрид человека и машины, природы и культуры. В силу этого он способен разрушать представления, которые люди считают само собой разумеющимися. В частности, киборг способен отойти от картины мира, которая предлагает структурировать действительность на основе длинного списка дихотомий: я/другой, мужчина/женщина, цивилизованный/примитивный и т. д. С позиции киборга доминирующие дискурсы рассматриваются не иначе, как мифопорождающие конструкции, как источники политической мифологии[28]. Критика доминирующих дискурсов открывает возможности для новых комбинаций элементов дискурсивного поля, для переинтерпретаций само собой разумеющегося, а следовательно, и для возникновения нового знания.

  Рассмотренные выше классификации теорий дискурса не претендуют на охват всех существующих исследований в области дискурс-анализа. Их цель другая - дать более или менее целостное представление об основных подходах к понятию «дискурс» и способах его изучения, выработанных в академической среде и представленных авторитетными авторами, научными школами и влиятельными исследовательскими течениями. В основе каждой классификации, как было показано, лежит свой базовый принцип выделения и структурирования определенных комплексов дискурс-теорий.

  Для ван Дейка базовым принципом выступает дисциплинарно-генетический подход, позволяющий провести дифференциацию теорий дискурса, исходя из того, методологический инструментарий какой дисциплины оказал наибольшее влияние на развитие дискурс-анализа на определенном отрезке времени. У Торфинга классификация теорий дискурса осуществляется через выделение исследовательских традиций в диапозоне от лингвистических до постструктуралистских подходов к дискурсу. В основе классификации Йоргенсен и Филлипс положен принцип дифференциации социально-конструктивистских теорий дискурса, исходя из того, как они трактуют взаимосязь дискурсивных и недискурсивных социальных практик. Естественно, возможны и иные варианты классификаций существующих разнообразных теорий дискурса.

  1.4. Комбинированная классификация теорий дискурса

  
  

  Ниже приведем классификационную схему дискурс-теорий, принимая во внимание достижения в этой области известных авторов. С нашей точки зрения, существуют объективные и субъективные научно-когнитивные факторы, определяющие процесс возникновения и траекторию развития той или иной теории дискурса. К объективным научно-когнитивным факторам мы относим объективные тенденции междисциплинарной интеграции и дифференциации наук, итогом которых становится возникновение новых методов и принципов исследования, а также оформление предметных областей новых дисциплин и субдисциплин. Теория дискурса и дискурс-анализа появилась в результате этих объективных процессов. Она возникла и продолжает развиваться благодаря пересечению предметных полей и методов самых разных наук. В точках таких пересечений, как правило, и появляются новые разновидности теории дискурса.

  К субъективным научно-когнитивным факторам, определяющим появление разнообразных теорий дискурса, мы относим, во-первых, сложившиеся в определенных академических кругах исследовательские традиции и установки, стереотипы мышления, доминирующие парадигмы и категориальные системы, словом, то, что можно обозначить термином «ментальные карты ученых». Во-вторых, к субъективным научно-когнитивным факторам следует отнести индивидуальные эпистемологические фильтры предпочтения, т. е. позиции конкретных исследователей, осуществляющих отбор тех или иных ментальных карт в качестве исходной базы для построения собственных оригинальных теорий.

  С учетом сказанного можно выделить три основных критерия классификации теорий дискурса: 1) характер и содержание базового междисциплинарного комплекса, ставшего основой для появления конкретных теорий дискурса; 2) определенная исследовательская, методологическая и идеологическая традиция, сыгравшая роль ментальной карты для целого ряда теорий дискурса; 3) инновационные достижения конкретных авторов в области разработки теории дискурса.

  В соответствии с данными критериями мы предлагаем три подхода к классификации теорий дискурса. Первый подход предполагает выделение дискурс-теорий в соответствии с тем, какая новая междисциплинарная область оказала решающее влияние на формирование их теоретической и методологической базы. Известно, что существенный вклад в развитие дискурс-анализа внесли такие новые комплексные дисциплины, как социолингвистика, коммуникативная лингвистика, культурная лингвистика, нарратология, семиотика, культурная психология и др. С. Слембрук (S. Slembrouck), к примеру, выделяет восемь течений и дисциплин, в рамках отраслевой структуры которых возникли разнообразные дискурс-теории. К ним относятся: 1) аналитическая философия, включающая теорию речевых актов и теорию информационного обмена; 2) лингвистика, включающая структурную лингвистику, текстуальную лингвистику, прагматику и др.; 3) лингвистическая антропология, включающая этнографию речи, этнопоэтику, интеракциональную социолингвистику и др.; 4) новые литературные исследования; 5) постструктуралистская теория; 6) семиотические и культурные исследования; 7) социальные теории Пьера Бурдье, Мишеля Фуко, Юргена Хабермаса; 8) социология интеракции, включающая конверсационный анализ и этнометодологию[29].

  В соответствии с предложенным дисциплинарным делением Слембрук выделяет теории дискурса Джона Остина (John Austin) и Джона Серля (John Searle), возникшие в рамках теории речевых актов. В рамках структурной лингвистики появились теории дискурса Кристал и Дэви (Cristal and Davy), а также Холлидей (Halliday). К теориям дискурса, возникшим в рамках постструктурализма, он относит концепции Лакло, Муфф и Торфинга. В рамках семиотических и культурных исследований, отмечает Слембрук, появилась теория дискурса Бирмингемской школы во главе со Стюартом Холлом (Stuart Hall), в рамках интеракциональной социолингвистики - теория дискурса Джона Гумперза (John Gumperz) и Эмануила Щеглова (E. Schegloff), в рамках конверсационного анализа - теория дискурса Харви Сакса (Harvey Sacks), этнометодологии - теория дискурса Гарольда Гарфинкеля (Harold Garfinkel).

  С нашей точки зрения, классификация Слембрука не совсем корректна, поскольку не все названные восемь источников появления теорий дискурса можно отнести к научным дисциплинам или внутридисциплинарным течениям. Постструктурализм, например, скорее является мировоззренческим направлением, чем дисциплинарным комплексом. Что касается других перечисленных Слембруком источников теорий дискурс-анализа, то их действительно можно считать дисциплинарной основой для осуществления классификации разнообразных теорий дискурса. Добавим еще, что с развитием новой интеллектуальной истории, представленной прежде всего работами Х. Уайта и Ф. Анкерсмита, возникли нарратологические теории дискурса[30]. Сходный подход к выделению разнообразных видов теорий дискурса мы встречаем у Л. М. Макарова. С его точки зрения, специфика той или иной теории дискурса определена прежде всего центральной парадигмой, лежащей в основе определенной дисциплины. Так, например, одним из источников современного дискурс-анализа стала коммуникативная парадигма, лежащая в основе феноменологической микросоциологии и социологии языка. Данные дисциплины получили развитие благодаря исследованиям таких разных ученых, как Эрвин Гоффман, Арон Сикурель, Гарольд Гарфинкель. С именем последнего тесно связана этнометодологическая традиция в социологии, сосредоточенная на анализе структур обыденного, повседневного разговорного общения и интерпретациях, лежащих в его основе. Из этнометодологии развился конверсационный анализ, породивший теории дискурса Щеглова, Сакса и др. В основу конверсационного анализа дискурса была положена структурная модель обмена коммуникативными ролями.

  Социолингвистика, отмечает Макаров, привела к возникновению теорий дискурса, опирающихся на парадигму социальных типов. В итоге предметом специальных исследований стали разнообразные дискурсы социального общения, например дискурсы общения родителя и ребенка, врача и пациента, дискурсы судебного заседания и т. д.[31] По мнению Макарова, важную роль в формировании теорий дискурса, относящихся к критическому дискурс-анализу (КДА), сыграла теория социальных представлений, рожденная в недрах социальной психологии. «И хотя критический дискурс-анализ, - пишет Макаров, - прямо не заимствует у теории социальных представлений ее аппарат и понятия, идейная и методологическая связь прослеживается достаточно хорошо»[32].

  В целом, на наш взгляд, можно сгруппировать теории дискурса и по более крупному дисциплинарному основанию, взяв за основу базовые дисциплины, отраслевое разветвление которых породило те или иные теории дискурса. К таким базовым дисциплинам относятся лингвистика, семиотика, коммуникативистика, социология, психология, культурология, история. Из лингвистики, например, выросли многочисленные социолингвистические, лингвопсихологические, лингвокультурологические, лингвополитологические и т. п. теории дискурса. Назовем их теориями дискурса с лингвистическим уклоном. К таковым, например, относятся теории дискурса Джеймса Ги (James Gee), ван Дейка, У. Лабова (W. Labov), Э. Гоффмана и др. К данной разновидности теорий дискурса можно отнести также современные разработки в области политической лингвистики, содержащиеся в работах Дж. Сейдел, М. В. Гавриловой, Н. М. Мухарямова и Л. М. Мухарямовой и др.[33] Теории дискурса с лингвистическим уклоном представляют собой самую многочисленную группу.

  Другую группу теорий дискурса составляют, на наш взгляд, теории дискурса с семиотическим уклоном. К ним относятся теории дискурса Р. Барта, У. Эко, Ж. Бодрийяра, П. Серио и др. Можно также выделить в отдельные группы теории дискурса с коммуникативно-семиотическим уклоном (Е. Шейгал, О. Русакова)[34], теории дискурса с коммуникативно-культуроло-гическим уклоном (С. Холл, В. Красных, В. Карасик)[35] и т. п.

  Второй подход к классификации теорий дискурса учитывает наличие уже сложившихся исследовательских школ и направлений (мировоззренческих, идеологических, методологических) в сфере дискурс-анализа. Иначе говоря, теории дискурса группируются по своей принадлежности к известным течениям: 1) постмодернистский дискурс-анализ; 2) критический дискурс-анализ (КДА); 3) дискурсивная психология; 4) комбинированный дискурс-анализ; 5) “Cultural Studies”[36]; 6) “Visual Studies”[37]; 7) политическая лингвистика и др.

  Третий подход представляет собой классификацию теорий дискурса на основе того, какие феномены социальной реальности оказались в фокусе их конкретного дискурс-анализа в тех или иных работах. Наиболее часто называют следующие дискурс-объекты для анализа: а) дискурсы повседневного общения (бытовые разговоры, дружеские беседы, слухи, бытовые конфликты и др.); б) институциональные дискурсы (административный, офисный, банковский, педагогический, медицинский, армейский, церковный и др.); в) публичный дискурс (дискурс публичного выступления, дипломатический дискурс, PR-дискурс и др.); г) политические дискурсы (идеологические, институциональные и др.); д) медиа-дискурсы (ТВ-дискурс, дискурсы кино, рекламы и др.); е) арт-дискурсы (литературный, музыкальный, визуальный, модельный дискурсы и др.); ж) дискурс деловых коммуникаций (дискурс деловых переговоров); з) маркетинговые дискурсы (рекламный дискурс, дискурс продаж, потребительский, сервисный дискурсы и т. д.; и) академические дискурсы (дискурс той или иной научной дисциплины или философско-мировоззренческой системы). На основании последнего подхода в отдельные группы можно выделить, например, теории политического дискурса М. Пеше, П. Чилтона, К. Шаффнер, Я. Торфинга, М. Ильина, Е. Шейгал и др., теории медиа-дискурса ван Дейка, Н. Фэркло, Л. Чоулиараки и др., теории философского дискурса постструктуралистов Ю. Хабермаса, И. Ильина и др.

  Все рассмотренные нами классификации теорий дискурса демонстрируют и подтверждают тот факт, что для теорий дискурса не существует ни дисциплинарных, ни фокус-объектных ограничений. Методологическая база дискурс-теорий носит принципиально комплексный, междисциплинарный характер, а предметная область данных теорий всегда открыта для дальнейшего расширения. Взятые в единстве, многочисленные теории дискурса представляют собой интенсивно и экстенсивно развивающееся полипарадигмальное, кросс-дисциплинарное направление современных научных исследований.

   

   

   

   

   

   

   

   

   

   

   

   

   

  Глава 2. Политологический дискурс

   

  2.1. Политологическая филология

  
  

  Уже сама речь, как показал Э.Косериу[38], «политически нагруженна», поскольку является знаком солидарности с другими членами общества, употребляющими тот же язык. Иногда даже говорят, что язык - как посредующее звено между мыслью и действием - всегда был «важнейшим фактором для установления политического подавления, экономической и социальной дискриминации»[39].

  Политический язык[40]отличается от обычного тем, что в нем:

  – «политическая лексика» терминологична, а обычные, не чисто «политические» языковые знаки употребляются не всегда так же, как в обычном языке;

  – специфичная структура дискурса – результат иногда очень своеобразных речевых приемов,

  – специфична и реализация дискурса – звуковое или письменное его оформление.[41]

  Политический дискурс может рассматриваться как минимум с трех точек зрения:

  - чисто филологической - как любой другой текст; однако, «боковым зрением» исследователь смотрит на фон - политические и идеологические концепции, господствующие в мире интерпретатора,

  - социопсихолингвистической - при измерении эффективности для достижении скрытых или явных, - но, несомненно - политических целей говорящего,

  - индивидуально-герменевтической - при выявлении личностных смыслов автора и/или интерпретатора дискурса в определенных обстоятельствах.

  Ясно поэтому, что исследование политического дискурса лежит на пересечении разных дисциплин и связано с анализом формы, задач и содержания дискурса, употребляемого в определенных («политических») ситуациях[42]. Одна из этих дисциплин - политологическая филология - исследует, например, соотношение свойств дискурса с такими концептами, как «власть», «воздействие» и «авторитет». В отличие от «чистых» политологов, филологи рассматривают эти факторы только в связи с языковыми особенностями поведения говорящих и интерпретации их речи.

  Политологическое литературоведение исследует макроструктуры политического дискурса: смену и мотивацию сюжетов, мотивов, жанров и т.п., - то есть, рассматривает дискурс с помощью литературоведческого инструментария.

  Политологическая лингвистика занимается микроуровнем, ее предметом являются: а) синтактика, семантика и прагматика политических дискурсов, б) инсценировка и модели интерпретации этих дискурсов. В частности, именования политологически значимых концептов в политическом употреблении в сопоставлении с обыденным языком[43].

   

                 2.2. Характеристики политического дискурса

  
  

  Далее мы попытаемся показать, что описание политического дискурса в чисто лингвистических терминах, без использования литературоведческих методов, неадекватно предмету: необходим более общий понятийный аппарат - политологической филологии. Особенно ясно это видно, когда пытаются охарактеризовать эффективность и полемичность политического дискурса.

  Поскольку термины политический и моральный обладают оценочностью,[44] в лингвистическом исследовании всегда фигурируют соображения внелингвистические[45].

  Так, когда пытаются охарактеризовать особенности «тоталитаристского» дискурса, неизбежно вводят в описание этические термины, например, по Х.Медеру[46]:

  - «ораторство»: доминирует декламаторский стиль воззвания,

  - пропагандистский триумфализм,

  - идеологизация всего, о чем говорится, расширительное употребление понятий, в ущерб логике,

  - преувеличенная абстракция и наукообразие,

  - повышенная критичность и «пламенность»,

  - лозунговость, пристрастие к заклинаниям,

  - агитаторский задор,

  - превалирование «Сверх-Я»,

  - формализм партийности,

  - претензия на абсолютную истину.

  Эти свойства проявляют полемичность, вообще присущую политическому дискурсу и отличающую его от других видов речи. Эта полемичность сказывается, например, на выборе слов[47] и представляет собой перенесение военных действий с поля боя на театральные подмостки. Такая сублимация агрессивности заложена (по мнению некоторых социальных психологов) в человеческой природе.

  Итак, полемичность политической речи - своеобразная театрализованная агрессия. Направлена полемичность на внушение отрицательного отношения к политическим противникам говорящего, на навязывание (в качестве наиболее естественных и бесспорных) иных ценностей и оценок. Вот почему термины, оцениваемые позитивно сторонниками одних взглядов, воспринимаются негативно, порой даже как прямое оскорбление, другими (ср. коммунизм, фашизм, демократия).[48]

  Этим же объясняется и своеобразная “политическая диглоссия”[49] тоталитарного общества, когда имеется как бы два разных языка - язык официальной пропаганды и обычный. Термины одного языка в рамках другого употреблялись разве что с полярно противоположной оценкой или изгонялись из узуса вообще. Например, про пьяного грязно одетого человека в Москве можно было услышать: «Во, поперся гегемон». Говоря в другом, “аполитичном”, регистре, мы переходим из атмосферы агрессивности в нормальную, неконфронтирующую.

  Выявить оценки, явно или скрыто поданные в политическом дискурсе, можно, анализируя, например, следующие группы высказываний[50]:

  - констатации и предписания действовать,

  - скрытые высказывания, подаваемые в виде вопросов,

  - ответы на избранные вопросы (установив, на какие именно вопросы данный дискурс отвечает, а какие оставляет без ответа);

  - трактовки и описания проблем,

  - описание решения проблем, стоящих перед обществом: в позитивных терминах, «конструктивно» («мы должны сделать то-то и то-то»)

  - или негативно («нам не подходит то-то и то-то», «так жить нельзя»),

  - формулировки идей, автору представляющихся новаторскими,

  - высказывания, подающие общие истины: как результат размышлений, как несомненная данность «от бога» (God's truth) или как предмет для выявления причин этой данности;

  - запросы и требования к представителям власти,

  - призывы способствовать тому или иному решению и предложение помощи и т.п.

   

  2.3. Эффективность политического дискурса

  
  

  Общественное предназначение политического дискурса состоит в том, чтобы внушить адресатам - гражданам сообщества - необходимость «политически правильных» действий и/или оценок. Иначе говоря, цель политического дискурса - не описать (то есть, не референция), а убедить, пробудив в адресате намерения, дать почву для убеждения и побудить к действию[51]. Поэтому эффективность политического дискурса можно определить относительно этой цели.

  Речь политика (за некоторыми исключениями) оперирует символами[52], а ее успех предопределяется тем, насколько эти символы созвучны массовому сознанию: политик должен уметь затронуть нужную струну в этом сознании; высказывания политика должны укладываться во «вселенную» мнений и оценок (то есть, во все множество внутренних миров) его адресатов, «потребителей» политического дискурса.

  Далеко не всегда такое внушение выглядит как аргументация: пытаясь привлечь слушателей на свою сторону, не всегда прибегают к логически связным аргументам. Иногда достаточно просто дать понять, что позиция, в пользу которой выступает пропонент, лежит в интересах адресата.

  Защищая эти интересы, можно еще воздействовать на эмоции, играть на чувстве долга, на других моральных установках. (Впрочем, все это может так и не найти отзыва в душе недостаточно подготовленного интерпретатора.) Еще более хитрый ход - когда, выдвигая доводы в присутствии кого-либо, вовсе не рассчитывают прямолинейно воздействовать на чье-либо сознание, а просто размышляют вслух при свидетелях; или, скажем, выдвигая доводы в пользу того или иного положения, пытаются -от противного - убедить в том, что совершенно противоположно тезису, и т.п.

  Любой дискурс, не только политический, по своему характеру направленный на внушение, учитывает систему взглядов потенциального интерпретатора с целью модифицировать намерения, мнения и мотивировку действий аудитории. Как в свое время отмечал А.Шопенгауэр, искусство убеждения состоит в умелом использовании едва заметно соприкасающихся понятий человека. Именно благодаря этому и совершаются неожиданные переходы от одних убеждений к другим, иногда вопреки ожиданиям самого говорящего[53].

  Успех внушения зависит, как минимум, от установок по отношению к пропоненту, к сообщению в речи как таковому и к референтному объекту[54].

  Первый вид установок характеризует степень доверчивости, симпатии к пропоненту, а завоевание выгодных позиций в этой области зависит от искусства говорящего и от характера реципиента (ср. патологическую доверчивость на одном полюсе и патологическую подозрительность на другом). Изменить установки адресата в нужную сторону можно, в частности, и удачно скомпоновав свою речь, поместив защищаемое положение в нужное место дискурса. Только создав у адресата ощущение добровольного приятия чужого мнения, заинтересованности, актуальности, истинности и удовлетворенности, оратор может добиться успеха в этом внушении[55].

  Люди всегда чего-то ожидают от речи своих собеседников, что сказывается на принятии или отклонении внушаемых точек зрения. Речевое поведение, нарушающее нормативные ожидания уместных видов поведения, может уменьшить эффективность воздействия (если неожиданность неприятна для реципиента) или резко увеличить ее - когда для адресата неожиданно происходит нечто более приятное, чем ожидается в норме.

  Различаются ситуации с пассивным восприятием, с активным участием и с сопротивлением внушению со стороны адресата.

  При пассивном восприятии внушения адресаты ожидают, что уровень опасений, глубина затрагиваемых мнений и интенсивность речевого внушения будут соответствовать норме. Лица, пользующиеся большим доверием, могут тогда обойтись и малоинтенсивными средствами, резервируя более сильные средства только на случай, когда нужно ускорить воздействие. Остальным же пропонентам показаны средства только малой интенсивности. Кроме того, от мужчин обычно ожидают более интенсивных средств, а от женщин - малоинтенсивных. Нарушения этой нормы - речевая вялость мужчин и неадекватная грубость и прямолинейность женщин, - шокируя аудиторию, снижают эффект воздействия. А страх, вызываемый сообщением о том, что неприятие внушаемого тезиса приведет к опасным для адресата последствиям, часто способствует большей восприимчивости к различным степеням интенсивности воздействия: наибольшая восприимчивость тогда бывает к малоинтенсивным средствам, а наименьшая - к высокоинтенсивным. Причем малоинтенсивная атака более эффективна для преодоления сопротивления внушению, к которому прибегают после поддерживающей, опровергающей или смешанной предподготовки.

  В ситуации с активным восприятием внушения реципиент как бы помогает убедить себя, особенно если он надеется, что все происходит в его интересах. Наблюдается прямое соотношение между интенсивностью используемых речевых средств в активно осуществляемой атаке и преодолением сопротивления, являющегося результатом поддерживающей, опровергающей или смешанной предподготовки.

  Когда же адресат активно сопротивляется внушению, имеем большое разнообразие случаев. Если имела место предварительная обработка, «внушительность» основной атаки обратно пропорциональна эффективности подготавливающих высказываний. Опровергающие предварительные действия исподволь предупреждают адресата о природе предстоящих атак. Поэтому, если атакующие высказывания не нарушают ожиданий, созданных опровергающим предварительным действием, сопротивляемость внушению бывает максимальной. Если же языковые свойства атакующих высказываний нарушают ожидания, выработанные в результате «опровергательной подготовки» (либо в позитивную, либо в негативную сторону), сопротивляемость уменьшается.

  Когда адресату предъявляют более одного довода в пользу одного и того же тезиса, оправданность или неоправданность ожиданий при первом доводе воздействует на принятие второго довода. Поэтому, если речевые ожидания нарушены позитивно в результате первого довода, то этот довод становится внушительным, но изменение отношения к исходной позиции происходит только после предъявления последующих доводов, поддерживающих все ту же позицию, направленную против сложившейся установки. Когда же речевые ожидания в результате первого довода нарушены в отрицательную сторону, этот довод внушительным не бывает, но зато адресат более склонен поверить аргументам из последующей речи, аргументирующей в пользу того же тезиса, направленного против сложившейся установки (подробнее.[56]

   

  4. Заключение

  
  

  Итак, интерпретируя политический дискурс в его целостности, нельзя ограничиваться чисто языковыми моментами, иначе суть и цель политического дискурса пройдут незамеченными. Понимание политического дискурса предполагает знание фона, ожиданий автора и аудитории, скрытых мотивов, сюжетных схем и излюбленных логических переходов, бытующих в конкретную эпоху. Поэтому, хотя термин «политологическое литературоведение» звучит сегодня необычно, а «политологическая лингвистика» давно завоевала свое право на существование, следует признать, что более интересного результата можно добиться только в рамках объединения этих дисциплин, то есть, от политологической филологии.

  Итак, политический дискурс, чтобы быть эффективным, должен строиться в соответствии с определенными требованиями военных действий. Выступающие обычно предполагают, что адресат знает, к какому лагерю относится, какую роль играет, в чем эта роль состоит и - не в последнюю очередь - за какое положение выступает («аффирмация») и против какого положения и какой партии или какого мнения («негация»)[57]. Принадлежность к определенной партии заставляет говорящего

  - с самого начала указать конкретный повод для выступления, мотив «я говорю не потому, что мне хочется поговорить, а потому, что так надо»;

  - подчеркнуть “репрезентативность” своего выступления, указав, от лица какой партии, фракции или группировки высказывается данное мнение, - мотив «нас много»; поскольку коллективное действие более зрелищно, чем отдельное выступление, часто предусматриваются поддерживающие действия со стороны единомышленников;

  - избегать проявления личностных мотивов и намерений, тогда подчеркивается социальная значимость и ответственность, социальная ангажированность выступления - мотив «я представляю интересы всего общества в целом»[58].

  Как и на поле боя, политический дискурс нацелен на уничтожение «боевой мощи» противника - вооружения (то есть мнений и аргументов) и личного состава (дискредитация личности оппонента).

  Одним из средств уничтожения противника в политическом дебате является высмеивание противника. Смех вообще, по мнению многих теоретиков (напр., А.Бергсона), проявляет неосознанное желание унизить противника, а тем самым откорректировать его поведение. Такая направленность осознанно эксплуатировалась в политических дебатах еще со времен Римской империи. Об этом свидетельствуют обличительные речи Цицерона, в которых высмеиваются даже интимные характеристики противника, вообще говоря, не имеющие прямого отношения к политике. По[59], оратор «входит в сговор» со слушателем, стремясь исключить из игры своего политического оппонента как не заслуживающего никакого положительного внимания. Много поучительных примеров такого способа уничтожить противника находим мы у В.И.Ленина.

  Поскольку высмеивание находится на грани этически допустимого, можно предположить, что в наибольшей степени оскорбительный юмор воспринимается обществом как уместный только в самый критический период; а в «нормальные» периоды такой жанр вряд ли допустим.

  В более же мягкой форме исключают противника из игры, когда говорят не о личности (аргументируя ad hominem), а об ошибочных взглядах, «антинаучных» или несостоятельных. Так, во времена СССР говорили о «патологическом антикоммунизме», «научной несостоятельности», «фальсификации фактов», «игнорировании исторических процессов» и т.п.[60]

   Еще мягче выражались, когда говорили, что «товарищ не понял» (скажем, недооценил преимущества социализма перед капитализмом и т.п.) - своеобразно смягченная оценка не очень высокого интеллекта противника. В академическом, не политическом дискурсе чаще в таких случаях говорят о том, что нечто у данного автора «непонятно» или «непонятно, что некто хотел сказать»: в этом саркастичном обороте вину как бы берет на себя интерпретатор. Еще больший эвфемизм граничит с искренностью - когда говорят: «Я действительно не понимаю...»

  Отстранив таким образом оппонента от равноправного участия в обсуждении вопросов, оратор остается один на один со слушателем; при определенных режимах свободный обмен мнениями не предполагается, и политический дискурс не нацелен на диало.[61]

  
  
  
  
  
  
  

  Литература
  Анкерсмит Ф. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков. М., 2003а.
  Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003б.
  Гаврилова М. В. Политический дискурс как объект лингвистического анализа // Полис. 2004. № 2.
  Карасик В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. М., 2004.
  Красных В. В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? М., 2003.
  Макаров М. Л. Основы теории дискурса. М., 2003.
  Мухарямов Н. М., Мухарямова Л. М. Политическая лингвистика как научная дисциплина // Политическая наука. 2003. № 3.
  Русакова О. Ф. Дискурс, политический дискурс, политическая дискурсология // Многообразие политического дискурса. Екатеринбург, 2004.
  Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе ХIХ века. Екатеринбург, 2002.
  Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004.
  Шейгал Е. И. Семиотика политического дискурса. М., 2004.
  Communications 4. Recherchers semiologique. Paris: Seuil, 1964.
  Сommunications 8. Recherchers semiologique. L`analyse structural du recit. Paris: Seuil, 1968.
  Dijk T.A.van. Introduction: Discourse Analysis as a New Cross-Discipline // Handbook of Discourse Analysis. Vol. 1. Disciplines of Discourse. Academic Press. 1985.
  Seidel G. Political Discourse Analysis // Handbook of Discourse Analysis. Vol. 4. Discourse Analysis in Society. London: Academic Press, 1985. P. 43–60.
  Slembrouck S. What is meant by «discourse analysis»? // #"#_ftnref1" name="_ftn1" title="">[1] Badaloni N. 1984 – Politica, persuasione, decisione // Linguaggio, persuasione, verità. – Padova: Cedam (Milani), 1984. P.18.

  [2] Dijk T.A.van. Introduction: Discourse Analysis as a New Cross-Discipline // Handbook of Discourse Analysis. Vol. 1. Disciplines of Discourse. Academic Press. 1985.
  
  

  [3] Communications 4. Recherchers semiologique. Paris: Seuil, 1964; Сommunications 8. Recherchers semiologique. L`analyse structural du recit. Paris: Seuil, 1968.
  
  

  [4] Torfing J. Discourse Theory: Archivments, Arguments, and Chellengers // Discourse Theory in European Politics. Identity, Policy and Governance. Palgrave Vacmillan, 2005.

  [5] Русакова О.Ф. Политический дискурс как предмет политологической филологии // Политическая наука. Политический дискурс: История и современные исследования. М.: ИНИОН РАН, 2002. № 3. С.32-43.

  
  

  [6] В русском переводе книга вышла под названием «Дискурс-анализ. Теория и метод» (см.: Филлипс, Йоргенсен, 2004).

  [7] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004.

  [8] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.19-21

  [9] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.49

  [10] Модель дискурса Лакло и Муфф нам напоминает многочисленные трансформации изображения, которые мы наблюдаем в калейдоскопе: один и тот же набор частиц при каждом повороте калейдоскопной трубы выстраивается по-новому, образуя структуру нового рисунка.

  [11] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с. 62

  [12] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.63

  [13] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.59

  [14] Там же, с.101

  [15] Там же, с.102

  [16] Там же, с.103

  [17] Там же, с.146

  [18] Там же, с.160-161

  [19] Там же, с.185-186

  ¹⁸Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004.с.199-200

  [21] Там же, с. 172-173

  [22] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.174

  [23] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.163-164

  [24] Там же, с.236

  [25] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.241

  [26] Под порядком дискурса подразумевается конфигурация всех типов и жанров дискурса, которые используются в какой-либо определенной области или в каком-либо определенном социальном институте. Например, внутри порядка дискурса больницы существуют следующие дискурсивные практики: дискурс медицинской консультации при коммуникации «врач-пациен», профессиональный дискурс в виде научной медицинской терминологии, используемой медиками как в устной, так и письменной форме, дискурс связей с общественностью (к примеру, пропаганда здорового образа жизни) и др. Дискурсивные практики внутри определенного порядка дискурса находятся в постоянном взаимодействии.

  [27] Под изменчивым знаком понимаются элементы дискурса, открытые для разных значений и сигнификаций.

  [28] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М. В. Дискурс-анализ. Теория и метод / Пер. с англ. Харьков: Изд-во «Гуманитарный Центр», 2004, с.296-298

  [29]Slembrouck, #"#_ftnref30" name="_ftn30" title="">[30] Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе ХIХ века. Екатеринбург, 2002; Анкерсмит Ф. Нарративная логика. Семантический анализ языка историков. М., 2003а; Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003б.

  [31] Макаров М. Л. Основы теории дискурса. М., 2003, с.92.

  [32] Макаров М. Л. Основы теории дискурса. М., 2003, с.74.

  [33] Seidel G. Political Discourse Analysis // Handbook of Discourse Analysis. Vol. 4. Discourse Analysis in Society. London: Academic Press, 1985. P. 43–60. Гаврилова М. В. Политический дискурс как объект лингвистического анализа // Полис. 2004. № 2; Мухарямов Н. М., Мухарямова Л. М. Политическая лингвистика как научная дисциплина // Политическая наука. 2003. № 3.

  [34] Шейгал Е. И. Семиотика политического дискурса. М., 2004; Русакова О. Ф. Дискурс, политический дискурс, политическая дискурсология // Многообразие политического дискурса. Екатеринбург, 2004.

  [35] Красных В. В. «Свой» среди «чужих»: миф или реальность? М., 2003; Карасик В. И. Языковой круг: личность, концепты, дискурс. М., 2004.

  [36] Под “Cultural Studies” имеется в виду прежде всего Британская школа культурных исследований (BSCS). Об этом достаточно подробно писала Е. Г. Дьякова.

  [37] В настоящее время “Visual Studies”, или визуальные исследования, превратились в относительно самостоятельную академическую дисциплину. В частности, об этом пишет А. Ю. Зенкова.

  [38] Coseriu E. 1987 – Lenguaje y política // M. Alvar ed. El lenguaje político. – Madrid: Fundación Friedrich Ebert, Instituto de Cooperación Iberoamericana, 1987. P.24.

  [39] Miles L. 1995 – Preface // C. Schäffner, A.L. Wenden eds. Language and peace. – Aldershot etc.: Dartmouth, 1995. P.ix.

  [40] Термин «политический язык», по [J.Guilhaumou 1989: 10], начал широко употребляться с 1789 г., под влиянием книги Sieyès «Qu'est-ce que le Tiers Etat?”, первоначально в следующем узком смысле: политический дискурс, направленный на уничтожение привилегий.

  [41] Так, речь политика в интервью содержит в два раза больше значимых пауз, чем интервью других людей [D.Duez 1982: 11]; эти паузы у политиков к тому же более длительны, что позволяет сравнить такие интервью со сценической речью.

  [42] Bell V. 1995 – Negotiation in the workplace: The view from a political linguist // A. Firth ed. The discourse of negotiation: Studies of language in the workplace. – Oxford etc.: Pergamon, 1995. P.46.

  [43] Januschek F. ed. 1985 – Politische Sprachwissenschaft: Zur Analyse von Sprache als kultureller Praxis. – Opladen: Westdeutscher Verlag, 1985.

  [44] Т.Тодоров [T.Todorov 1991: 7-14] указывает, что приблизительно в 1789 г. произошло следующее изменение терминологии: вместо традиционного выражения «моральные и политические науки» (sciences morales et politiques) теперь говорят о «социальных науках» и о «науках о человеке» (sciences humaines); первым в этом был Кондорсе, теоретик новой концепции государства, а затем, через О.Комта, термины эти вошли в широкое употребление.

  [45] Недаром некоторые исследователи (напр., [Pocock 1987: 19]) полагают, что история политической мысли – это история политического дискурса, то есть, изменение речевых актов (устных или письменных), выполненных в рамках определенных конвенций, и изменение условий допустимости этих речевых актов.

  [46] Martínez Albertos J.-L. 1987 – El lenguaje de los políticos como vicio de la lengua periodística // M. Alvar ed. El lenguaje político. – Madrid: Fundación Friedrich Ebert, Instituto de Cooperación Iberoamericana, 1987. P.71-87.

  Miles L. 1995 – Preface // C. Schäffner, A.L. Wenden eds. Language and peace. – Aldershot etc.: Dartmouth, 1995. P.78.

  [47] García Santos J.F. 1987 – El lenguaje político: En la Secunda Republica y en la Democracia // M. Alvar ed. El lenguaje político. – Madrid: Fundación Friedrich Ebert, Instituto de Cooperación Iberoamericana, 1987. P.91.

  [48] В критические периоды истории по уничижительному употреблению оскорбительных именований можно иногда однозначно опознать партийную принадлежность говорящего. Так, во время Испанской республики 1932 г. коммунисты в пейоративном значении употребляли именования anarco-burgués «анархо-буржуазный», anarcofascista «анархофашист», socialfascista «социал-фашист»; представители левого крыла рабочего движения – burgués «буржуазный», cochino burgués «буржуазная свинья», señorito «господинчик», señorito de cabaret «кабаретный господинчик», fascista «фашист», hombre feliz «блаженный»; фашисты называли коммунистов parásitos «паразиты», convidados «приглашенные», semioseñoritos «полугосподинчики», zánganos «трутни», zánganos de casino «трутни из казино»; левое республиканское крыло именовало антиреспубликанцев cavernícolas «дремучие», cavernario «пещерные люди», trogloditas «троглодиты», paleopolíticos «палеополитики»; rupestres «растущие на скалах», cuaternarios «конокрады», prehistóricos «доисторические», rhinóceros «бегемоты», ursus «медведи», macacus «макаки», mamúts «мамонты», retrógrados «ретрограды», reaccionarios «реакционеры», obscurantistas «обскурантисты», neos «нео», trabucaires «мушкетеры», fanáticos «фанатики», cerriles «дикие», antípodas «антиподы», carcundas «мракобесища», raza latina «латинская раса», chacales «шакалы», bestias «бестии», alimañas «вредные звери», sapos «жабы», monas epilépticas «обезьяны-эпилептики»; а те отвечали им: tabernícolas «трактирщики», enchufistas «проныры», social enchufistas «социал-проныры», petroleros «поджигатели», pistoleros «головорезы», incendiarios «поджигатели», sectarios «сектанты», aventureros «авантюристы», caínes «злодеи (Каины)», ambiciosos «честолюбцы», ladrones «воры», asesinos «убийцы», criminales «преступники», reptiles «рептилии», serpientes «змеи», crustáceos «ракообразные» [García Santos 1987: 121-122]. Как видим, левые республиканцы любили обзывать антиреспубликанцев именами диких, «грубых» (неуклюжих или злых) замшелых животных; а антиреспубликанцы часто именовали левых республиканцев ползающими животными и преступниками-террористами.

  [49] Wierzbicka A. 1995 – Dictionaries and ideologies: Three examples from Eastern Europe // B.B. Kachru, H. Kahane eds. Cultures, ideologies, and the dictionary: Studies in honor of Ladislav Zgusta. – Tübingen: Niemeyer, 1995. P.190.

  
  

  [50] Schrotta S., Visotschnig E. 1982 – Neue Wege zur Verständigung: Der machtfreie Raum. – Wien; Hamburg: Zsolnay, 1982. P.126

  [51] Bayley P. 1985 – Live oratory in the television age: The language of formal speeches // G. Ragazzini, D.R.B.P. Miller eds. Campaign language: Language, image, myth in the U.S. presidential elections 1984. – Bologna: Cooperativa Libraria Universitaria Editrice Bologna, 1985. P.104.

  [52] Rathmayr R. 1995 – Neue Elemente im russischen politischen Diskurs seit Gorbatschow // R. Wodak, F.P. Kirsch eds. Totalitäre Sprache – langue de bois – language of dictatorship. – Wien: Passagen, 1995. S.211.

  
  

  [53] Schopenhauer A. 1819/73 – Die Welt als Wille und Vorstellung: 1.Bd. Vier Bücher, nebst einem Anhange, der die Kritik der Kantischen Philosophie enthält. 4.Aufl // A.Schopenhauer's sämtliche Werke /Hrsgn. v. Julius Frauenstädt. 2. Aufl: Neue Ausgabe. Bd.2. – Leipzig: Brockhaus, 1891, P.58

  [54] Morik K. 1982 – Überzeugungssysteme der Künstlichen Intelligenz: Validierung vor dem Hintergrund linguistischer Theorien über implizite Äusserungen. – Tübingen: Niemeyer, 1982, P.44

  
  

  [55] Grác J. 1985 – Persuázia: Oplyvkovanie človeka človekom. – Brno: Osveta, 1985, P.16.

  [56] Grác J. 1985 – Persuázia: Oplyvkovanie človeka človekom. – Brno: Osveta, 1985.

  [57] Grünert H., Kalivoda G. 1983 – Politisches Sprechen als oppositiver Diskurs: Analyse rhetorisch-argumentativer Strukturen im parlamentarischen Sprachgebrauch // E.W. Hess-Lüttich ed. Textproduktion und Textrezeption. – Tübingen: Narr, 1983. S.75.

  [58] Volmert J. 1989 – Politikrede als kommunikatives Handlungsspiel: Ein integriertes Modell zur semantisch-pragmatischen Beschreibung öffentlicher Rede. – München: Fink, 1989, P.23.

  [59] Corbeill A. 1996 – Controlling laughter: Political humor in the late Roman republic. – Princeton; N.J.: Princeton University Press, 1996, P.4.

  
  

  [60] Bruchis M. 1988 – The USSR: Language and realities: Nations, leaders, and scholars. – N.Y.: Columbia University Press, 1988, P.309.

  
  

  [61] Morawski L. 1988 – Argumentacje, racjonalność prawa i postępowanie dowodowe. – Toruń: Universytet Mikołaja Kopernika, 1988, P.11.