Унилатерализм и мультилатерализм при изучении
международных отношений
С началом нынешнего
столетия дискуссии о характере современного мира возобновились с еще большей
остротой. Кардинально меняется соотношение сил на мировой арене, причем это
происходит отнюдь не только по причине усиления и ослабления традиционных
центров стратегической мощи, но также из-за появления новых сфер соотношения
сил. Современный мир на глазах теряет устойчивость[1],
субъекты международных отношений становятся все менее стабильными, в то время
как, отмечает отечественный исследователь Э. Баталов, «транзиторность и
процессуальность приобретают все большее значение в политической жизни»[2].
Это позволяет вести речь не просто о структурной перестройке мировой
политической системы, а скорее - о ее смене.
Классическое политическое
устройство мира, сложившееся в рамках Вестфальской,
государственно-центристской, системы, основывалось на институте государства как
основной структурной единицы[3].
В течение более чем трех столетий на ее основе выстраивалась система внутри- и
межгосударственных отношений с присущими ей политическими и правовыми нормами.
И все это время внутри системы эволюционировало то, что составляло ее основу, –
принцип национального суверенитета. В.М. Сергеев в своей работе приводит замечание
Г. Николсона, который еще в начале ХХ века писал, что после первой мировой
войны «изменилось содержание суверенитета (понятие суверенной власти)»[4].
Одним из узловых моментов
развития Вестфальской политической системы являлось формирование структур,
которые впоследствии, много позднее, оформились в виде новых международных
акторов: транснациональных корпораций, межправительственных, международных
неправительственных, религиозных организаций и движений, международных преступных
и террористических структур, др. Полагать, что многие из них являются
феноменами исключительно новейшей истории, не совсем верно: первые
межправительственные организации оформились в Европе уже в первой четверти ХIХ
столетия, в частности, для развития сотрудничества в экономической сфере
(например, Постоянная комиссия по судоходству по Рейну), а собственно
коммерческие транснациональные структуры – еще раньше (Ост-Индийская компания).
К ХIХ веку относится и возникновение первых международных неправительственных
организаций.
Свой новый, «современный»
характер транснациональные акторы приобрели во второй половине ХХ столетия,
когда кардинальным образом изменились количественные и качественные масштабы их
деятельности. Эти изменения привели вначале к трансформации Вестфальской
политической системы, а затем – к формированию принципиально новых политических
отношений в мире.
Одними из первых, кто
сделал новые процессы предметом анализа, стали представители либеральной школы.
В середине 1960-х гг. Дж. Розенау высказал предположение о наступлении в
историческом развитии человечества структурных изменений, имеющих результатом
коренные трансформации в международно-политических отношениях. Главными
акторами, по его мнению, становятся не государства, а частные лица, вступающие
в отношения друг с другом при его (государства – Ю.Н.) минимальном посредничестве
или даже вопреки его воле.
То, что политическая
структура мира стала демонстрировать качественные изменения, в начале 70-х
годов ХХ столетия отметили Р. Кохэн и Дж. Най. В 1971 г. под их редакцией вышло
первое издание книги «Транснациональные отношения и мировая политика»[5],
содержавшей критику политического реализма с позиций нового научного
направления – транснационализма. Главный вывод из наблюдений авторов заключался
в том, что помимо межгосударственных взаимодействий, продолжающих, как и
прежде, играть основную роль на международной политической арене, стали обнаруживаться
новые, сложные отношения между государствами и другими транснациональными акторами.
При этом сферы деятельности всех участников международного взаимодействия
оказались не просто тесным образом переплетены, но и диаметрально изменены: международные
организации (ООН, НАТО, ОБСЕ, Международный валютный фонд, ряд других) активно
вмешивались во внутриполитические проблемы государств, такие как разрешение
внутригосударственных конфликтов, соблюдение прав человека, определение
финансовой политики и т.д., а национальные внутригосударственные органы - активно
действовали во внешней, международной сфере.
В результате возникла
проблема перераспределения полномочий и функций между государствами и
надгосударственными образованиями (международными организациями и институтами) –
с одной стороны и государствами и новыми транснациональными акторами (ТНК и
др.) – с другой. Начало осуществляться перераспределение управленческих функций
от государства к другим участникам международного взаимодействия, размывание
того, что С. Краснер назвал «вестфальским суверенитетом»[6],
то есть такой политической организации, которая была основана на том, что
внешние акторы фактически не могли воздействовать на внутреннюю политику государства
или их действие было предельно ограничено.
Само перераспределение
функций идет далеко не просто. Государства, хотя и по-разному, но, как правило,
отрицательно реагируют на «размывание» национального суверенитета, пытаясь
отвечать на новые вызовы и угрозы, искать новые методы и средства для
сохранения своих властных полномочий.
К. Холсти, проводит
параллель между периодом формирования Вестфальской системы и концом ХХ столетия[7].
Он отмечает, что в XVII веке Европа, являясь единой в культурно-цивилизационном
плане, оказалась политически разделенной. В настоящее время, в ситуации
усиления экономической интеграции, мир в политическом отношении представлен
почти двумястами отдельными государствами. К тому же, новая политическая система
мира возникает не только на европейском континенте, как было в Новое время, а в
глобальном масштабе, поэтому осуществляемый политический переход по своему
размаху и по уровню сложности превосходит трансформационные процессы эпохи
Вестфальской системы.
Еще более существенные
исторические аналогии обнаруживают Ч. Кегли и Г. Раймонд: они определяют
середину ХVII и конец XX столетий в качестве поворотных точек в современной
истории, когда одни модели международного взаимодействия заменяются другими. По
их мнению, каждый из этих периодов отмечен своеобразным «столкновением
цивилизаций», и «конфликтом моральных ценностей», и «противостоянием взглядов»[8].
Сегодня отмечается явное
количественное превосходство новых транснациональных акторов над национальными
государствами. Если государств в современном мире насчитывается около двух сотен,
то межправительственных организаций порядка 250, а неправительственных
организаций - более 27 тыс.[9]
Насколько значима их роль в формирующейся политической картине мира и каково их
влияние на характер международных отношений? Существуют различные точки зрения
на этот вопрос.
Например, Дж.
Бертон отводит новым транснациональным акторам роль ведущей политической силы[10].
Ученые, работающие в неореалистической традиции, настаивают на том, что
альтернативы государственно-центристской модели фактически не существует[11].
Компромиссный характер имеет точка зрения Дж. Розенау, склоняющегося к
«двухуровневой» модели международного взаимодействия, где в равной степени
учитываются как официальные межгосударственные отношения, так и политическая
роль негосударственных акторов.
Представляется,
что все названные подходы являются в той или иной степени уязвимыми. Невозможно
не замечать деятельность негосударственных акторов, но и сводить все
международные процессы исключительно к ней - ошибочно.
Государства
продолжают сохранять за собой ведущий политический ресурс, и их взаимодействие
с негосударственными акторами принимает различные формы, временами достаточно
сложные. Однако чаще взаимодействие строится на основе сотрудничества, например
при урегулировании внутриполитических конфликтов привлекаются международные
неправительственные организации, бизнес-структуры. В некоторых случаях неправительственные
организации оказываются более гибкими и менее бюрократизированными, чем
государственные, так как в отличие от официальных посредников они в большей
мере ориентированы на работу с населением[12]
и зачастую лучше информированы, нежели представители государств или межправительственных
организаций.
Слабой
стороной деятельности неправительственных организаций является отсутствие
возможности целостного видения и комплексного решения проблем большого
масштаба. В данном случае эффективнее действуют государственная дипломатия и
межправительственные организации. Это обеспечивает развитие не только
многосторонней (multilateral) дипломатии, предполагающей включение более двух
государств в разрешение проблемы, но и дипломатии многоуровневой (multilevel),
предполагающей взаимодействие различных государственных и негосударственных
акторов.
Изменения, связанные с
деятельностью ряда новых международных акторов, принципиальны с точки зрения ее
последствий, и являются серьезным вызовом государствам и государственно-центристской
системе мира. События 11 сентября 2001 года актуализировали, «вынесли на
поверхность» международной политики те изменения, которые подспудно происходили
на протяжении последних десятилетий, показав, в частности, роль новых транснациональных
акторов в сфере безопасности. Можно сказать, что глобализация не только
легитимизировала все негосударственные акторы, но и дала им возможность играть
более заметную роль в международной политике. Однако при этом возникновение
новых субъектов международной политики далеко не всегда укладывается в логику
становления глобального гражданского общества. Часто оно означало всемирную
активизацию маргиналов (the rise of «global idiots»)[13].
Как пишет З. Бжезинский в работе «Выбор. Глобальное доминирование или глобальное
лидерство», стало очевидным, что «средства нанесения серьезного ущерба более не
монополизированы мощными государствами, обладающими формализованными властными
структурами»[14].
Отсюда же следует, что сфера безопасности перестала быть заботой исключительно
государства. «Парадокс и новизна организованного насилия сегодня в том, что
обеспечение национальной безопасности становится областью взаимодействия
различных акторов (multilateral affairs)»[15].
Представление о том, что
войны ведутся только государствами и между государствами, утвердилось с
формированием Вестфальской системы. Достигнув пика к середине XX столетия, эта
система вступила в пору трансформации, в ходе которой тенденция к размыванию
государственного суверенитета (в Европе - в первую очередь) казалась достаточно
очевидной. Экономические, политические, культурные процессы, развивающиеся
«поверх границ» современной Европы, в каком-то смысле ведут к «обесцениванию»
значимости института государства.
Можно сказать, что в
условиях глобализации происходит поиск и осознание человеком и социальными
группами собственных «предельных идентичностей». Говоря о «предельной
идентичности» мы имеем в виду совокупность онтологических установок субъекта
мировой политики, своеобразную символическую систему, отличающую его от других,
определяющую его мировоззрение и целевые установки политической деятельности.
В свое время вестфальская
система «сняла» (в гегелевском смысле), все иные типы идентичностей, кроме идентичности
национального государства. Современному миру в ситуации глобальной деконструкции
предстоит определиться с тем, на каких основаниях он будет формироваться, и
будет ли это какая-то одна идентичность или несколько конкурентных.
Очевидно, что каждый
субъект миропорядка может выступать носителем нескольких идентичностей, но при
этом всегда существует одна, определяющая для его деятельностной активности. Передаваемая,
«транслируемая» в «поле» других идентичностей ценностная система субъекта
миропорядка может становиться частью «корпоративной» (надгосударственной,
универсалистской) модели, как в Европе, а может стремиться распространить себя на
весь мирохозяйственный и политический уклад как исключительная, провиденционалистская
(США), то есть легитимизироваться как внетипологическая, уникальная. Таким
образом, предельная идентичность для каждого субъекта миропорядка представляет
собой некую символическую систему, базирующуюся на понятиях «всеобщность-уникальность-эксклюзивность».
И именно предельные идентичности определяют те типы проектов, которые реализуют
субъекты миропорядка, а также то, какими методами они достигают своих целей.
Особо
показателен в данном плане пример США. Сохранение безопасности и
распространение американских ценностей любыми средствами являются для
Соединенных Штатов высшими приоритетами, и ни один метод не может обеспечить
достижение этой цели так надежно, как военная мощь. Моральный аспект методов
достижения успеха не рассматривается; утверждается, что моральной является сама
цель деятельности единственной в мире сверхдержавы – распространение
либеральной демократии американского образца и защита себя и своих союзников.
Идея американской экспансии как средства распространения
принципов свободы и демократии не только объединяла «экономические и философские
силы, создавшие империю, - писал историк У. Уильямс, - но также породила
психологический настрой, который сами участники движения быстро окрестили как
«явное предначертание» Америки вести и реформировать мир»[16].
Это в конечном итоге подготовило почву для превращения концепции «града на холме»
первых поселенцев - пуритан XVII
века в концепцию «мировой империи» и одновременно для утверждения чувства
евангелической правоты Америки, поскольку ее экспансия на все новые районы мира
представлялась как выражение самой логики божественного провидения.
В новейшее время
универсалистские, миссионерские, а также экспансионистские компоненты доктрины
американской миссии отчетливо прослеживаются в убежденности американцев в
превосходстве общественно-политических институтов и морально-этических
ценностей США, в совершенстве «американской системы» и непогрешимости американской
внешней политики, в многочисленных общественно-исторических концепциях, изображающих
США в качестве образца для всех других народов. В этом контексте весьма
показательны рассуждения Г. Киссинджера. По его словам, в каждом столетии на
мировой политической авансцене появляется государство, обладающее могуществом,
волей, интеллектуальными и моральными стимулами, необходимыми для приведения
системы международных отношений в соответствие с собственными ценностями. В XVII веке, при кардинале Ришелье, это
была Франция, предложившая новый для того времени подход, рассматривающий
международных отношения как комплекс отношений между государствами-нациями,
преследующими свои национальные интересы. В XVIII веке инициатива перешла к Великобритании которая разработала
и выдвинула концепцию равновесия сил. В XIX в. Австрия Меттерниха инициировала создание так
называемого «европейского концерта», а Германия Бисмарка способствовала его
демонтажу, превратив европейскую дипломатию в игру «силовой политики». В XX столетии ведущие позиции на
международной арене заняли Соединенные Штаты.
«Специфические черты,
обретенные Америкой по ходу ее исторического развития, - писал Г. Киссинджер, -
породили два противоположных друг другу подхода к вопросам внешней политики.
Первый заключается в том, что Америка наилучшим образом утверждает собственные
ценности, совершенствуя демократию у себя дома, и потому служит путеводным
маяком для остальной части человечества; суть же второго сводится к тому, что
сами эти ценности накладывают на Америку обязательство бороться за их утверждение
во всемирном масштабе»[17].
По Киссинджеру, выйдя в 1917 г. на мировую политическую арену, Америка «была до
такой степени уверена в собственных силах и убеждена в справедливости своих
идеалов, что главнейшие международные договоры нынешнего столетия стали
воплощением американских ценностей - начиная от Лиги наций и пакта
Бриана-Келлога вплоть до Устава Организации Объединенных Наций и
Заключительного акта совещания в Хельсинки»[18].
Каждый субъект
миропорядка стремится к построению будущего на своих основаниях, в собственных
интересах и в соответствии со своими представлениями о предельной идентичности.
Многослойный конгломерат разнообразных политических субъектов формирует
отличные от прежних образцы их взаимодействия. В любом случае новизна ситуации
состоит в том, что традиционные принципы и нормы мирорегулирования все чаще дают
сбои, а новые находятся в процессе формирования.
Иначе говоря, речь может идти
о «переходном» миропорядке, где разные акторы «пробуют» свои
силы, в результате чего создается впечатление наступления «мира без правил»[19].
«Если согласиться с тем, - пишет отечественный исследователь В.М. Кулагин, -
что в мировой политике сегодня происходят изменения качественного характера, то
логично предположить, что это влечет за собой не менее радикальные изменения и
свода правил, регулирующих поведение участников политического взаимодействия»[20].
Вполне естественно, что необходимость
мирорегулирования становится все более актуальной по мере того как происходят
важные изменения в способах и принципах функционирования мира, содержании и
формах существующих в нем властных отношений.
Традиционные
представления о полярности уже не соответствуют реалиям современного мира.
Российский политолог А. Коновалов приходит к выводу, что в настоящее время
происходит формирование так называемой «новой биполярности», один из полюсов
которой представлен государствами, которые идентифицируют себя на основе единых
ценностей, правил и норм, другой – государствами и негосударственными акторами,
отрицающими подобные нормы и правила, не признающими никаких самоограничений в
достижении своих целей[21].
Проблема состоит в том, что государства, представленные на первом из этих полюсов
не демонстрируют столь необходимой сегодня консолидации: каждое из них
продолжает действовать, исходя из своей собственной логики. Глобализация
мирового хозяйства и либеральные сдвиги во всем мире обострили
межгосударственное соперничество. Идет острая борьба за доступ к природным
ресурсам, привлечение инвестиций, участие в глобальных экономических проектах,
перераспределение финансовых потоков.
В начале нового
тысячелетия тесный союз США и Европы, определяемый в западных политических и
научных кругах термином «Атлантизм», пережил один самых серьезных кризисов с
момента окончания холодной войны. Несмотря на тот неоспоримый факт, что
кризисные тенденции во многом уже преодолены, великий трансатлантический спор
вряд ли можно считать полностью разрешенным. Предмет этого спора носит
многогранный характер, а его истоки следует искать в самой сущности
американо-европейских отношений кардинальным образом изменившейся за последние
15 лет.
К внутренним аспектам
трансформации следует отнести внутриполитическую ситуацию в странах
евроатлантического сообщества (смену правящих партий, глав государств и
правительств, что влечет за собой корректировку или существенные перемены в
внешнеполитическом и военно-политическом курсе государств Запада),
внутриэкономическую динамику (применительно к соотношению бюджетных
возможностей стран-членов Североатлантического Альянса связанных с расходами на
оборону и безопасность, несбалансированность которых порождает военно-силовые
диспропорции в НАТО), развитие внутри ЕС интеграционных процессов и создание
новых институтов общей европейской внешней политики безопасности и обороны.
К числу
внешних источников воздействия на систему трансатлантической безопасности
следует отнести факторы, порожденные внешней международной средой. Распад биполярной
системы повлек за собой возникновение принципиально новой комбинации в мировом
порядке, где условная однополярность во главе с единственной сверхдержавой
сопряжена с нарастающей многополярностью новых центров силы (Евросоюза, Китая)
и непредстказуемостью поведения целой группы изолированных стран, - по американской
терминологии стран-изгоев (rogue states), - большинство из которых расположены
регионе Большого Ближнего Востока.
Весь комплекс внутренних
и внешних факторов, объективных возможностей (несопоставимость материальных,
технологических и организационных ресурсов США и Европы) и субъективных
предпочтений (коллективный метод мирорегулирования) способствовали
возникновению и развитию проблемы односторонности / многосторонности
в американо-европейских отношениях, включая одну из ее важнейших сфер –
безопасность и военную политику.
Термины односторонность
(унилатерализм – unilateralism) и многосторонность (мультилатерализм –
multilateralism) прочно вошли в лексикон современной исторической и политической
наук. Являясь многогранными по своей сути понятиями, они весьма сложны и
неоднозначны в своей трактовке. В самом общем смысле односторонность
определяется как преимущество в продвижении интересов во внешней политике
независимо от тех потенциальных возможностей или потенциальных препятствий,
которые порождены многосторонней дипломатией.
Унилатерализм наиболее
свойственен великим державам, так как большой потенциал зачастую делает
привлекательными, а иногда и возможными для могущественных государств неограниченные
действия на фоне широкой международной оппозиции[22].
В то же время многосторонность, как понятие противоположное односторонности,
характеризуется как любое взаимодействие возникающее между более чем двумя
государствами[23].
Подобные определения вряд
ли можно считать исчерпывающими, так как они не отражают в полной мере
глубинную сущность самих понятий односторонность / многосторонность.
Одним из основных препятствий, не позволяющих получить исчерпывающее
определение вышеуказанных терминов, является традиционный диспут вокруг них
между представителями различных направлений и школ изучения теории
международных отношений. Апологеты каждой из основных научных парадигм,
рассматривая проблему односторонности / многосторонности через призму
собственной методологии, предлагают различные дефиниции этих понятий.
Так, согласно постулатам
реалистской и неореалистской школ, односторонность, равно как и
многосторонность, характеризуют естественное состояние международных отношений
в условиях анархии и постоянной диффузии силы. А поскольку действия любого
государства проистекают из перманентного стремления реализовать свои сугубо
национальные интересы, а не абстрактные идеи всеобщего блага, то в этом
отношении они всегда являются односторонними по своей сути. Многосторонность же
есть продукт сугубо межгосударственных отношений, а не результат деятельности
тех или иных международных или наднациональных институтов, и в этом отношении
она носит инструментальный характер, будучи подчиненной интересам отдельных
государств. Союзы и альянсы могут быть только временными, т.е. создаваться на
основе сходства некоторых интересов отдельных государств (например, объективное
стремление группы менее сильных стран выстроить коалицию, которая могла бы
стать противовесом сильной державе, претендующей на гегемонию, и таким образом
сохранить существующий баланс сил в многополярном мире). В случае же
установления гегемонии одного государства его политика ничем более не
ограничивается и является абсолютно односторонней до тех пор, пока сохраняется
сама гегемония.
Несомненно, что в данном
случае толкование понятий односторонности / многосторонности имеет
четкую привязку к «полярности» в международных отношениях вводя, тем самым,
исследователей в заблуждение, среди которых наиболее распространенным является
отождествление вышеуказанных понятий с такими явлениями как однополярность
(unipolarity) и многополярность (multipolarity).
С точки зрения эксперта
центра германских и европейских исследований при Джорджтаунском университете
Дж. Оуденарена, попытки такого отождествления являются ошибочными, поскольку
ведут к смешиванию научных категорий и уровней научного анализа. Согласно
исследователю, полярность – это категория системности, имеющая отношение к
распределению силы (реальной или воспринимаемой) в международной системе. В то
же время односторонность и многосторонность являются политическими альтернативами,
избираемыми государствами внутри данной системы. По мнению Оудэнарена, не
существует причин, по которым государство-лидер в однополярном мировом порядке
не может проводить многостороннюю внешнюю политику или, напротив, почему
великие державы в многополярной международной системе в обязательном порядке
должны придерживаться принципов многосторонности.
В отличие от реализма,
последователи научного либерализма, в особенности представители школы
либерального институционализма, акцентируют внимание на институционализации
международного сотрудничества. Они связывают многосторонность с такими
явлениями как коллективная безопасность, международные организации и
международное право, которые рассматриваются «либералами» в качестве
предписания для государств при достижении их главной цели – преобразования
международной системы из анархической в гармоничное сообщество государств[24].
Тем самым вышеуказанные понятия противопоставляются односторонности,
которая по мнению институционалистов олицетворяет собой анархию, где все
государства независимо друг от друга и подчас в ущерб интересам друг друга,
реализуют собственные узкокорыстные национальные интересы и интересы сугубо
национальной безопасности.
Принципиальным отличием в
понимании сущности многосторонности между реалистами и институционалистами
является тезис о конечной цели кооперации государств и институциональных формах
этой кооперации, применительно к сфере международной безопасности. Если
реалистская школа рассматривает многосторонность как создание одними
государствами институтов безопасности (в понимании реалистов - блоков, коалиций
и альянсов в противовес другим странам) для сохранения существующего status
quo, то либеральный институционализм отказывается принимать логику баланса
сил между военно-политическими блоками, предлагая заменить ее на систему
коллективной безопасности, где институтам отводится роль структур по поддержанию
мира (т.е. не направленных против кого-либо)[25].
Конструктивистская школа,
предлагающая собственное видение проблемы односторонности / многосторонности
идет вразрез как с представителями реализма, так и с институционалистами.
Согласно утверждениям конструктивистов, в частности Дж. Рагги и его коллег,
многосторонность является организующим принципом, которому присущи три
свойства: неделимость (строго говоря, рамки международного сотрудничества);
общие принципы поведения (общие, а не частные или случайные правила взаимоотношения
с другими странами); широкое взаимодействие (когда выгоды или потери
государства от международного сотрудничества просчитываются на долгосрочную
перспективу, а не применительно к каждому конкретному международному
соглашению)[26].
По мнению одного из
представителей конструктивизма Дж. Капорасо, многосторонность как организующий
принцип формирует представление о том, что деятельность должна регулироваться
на универсальной основе, по крайне мере для определенной группы (государств –
Ю.Н) (например, демократии). Таким образом, многосторонность как общий принцип
это не просто приверженность международным институтам. Более того,
мультилатерализм представляет собой жесткую организационную форму, поскольку он
требует от участников (международной жизни – Ю.Н.) отказа от сиюминутных выгод
и стремлений узко трактовать собственные интересы. Многосторонность также
требует отказа от временных ad hoc коалиций и политики нацеленной на
удовлетворение временных нужд и интересов[27].
В свою очередь
последователи функционализма, указывая на ускорение процесса взаимозависимости
современного мира, отождествляют многосторонность с такими явлениями как
транснационализация, глобализация, десуверенизация мира, где на смену «параду
суверенитетов» и «концерту наций» приходит интегрированное в единую
взаимозависимую систему мировое сообщество, управляемое наднациональными
структурами, которые в перспективе способны эволюционировать в нечто наподобие
мирового правительства, т.е. высшего суверена. Международным структурам, таким
образом, отводится роль одного из главных организующих факторов, способных
регулировать, регламентировать и легитимизировать международные процессы в
глобализирующемся мире.
Функционализм связывает
понятие многосторонности в первую очередь с международной интеграцией - т.е.
коллективным управлением и взаимозависимостью между государствами. Согласно
постулатам функционализма, интеграция наращивает свою внутреннюю динамику по
мере того, как государства интегрируются сначала в отдельных областях
(технология, экономика), а затем, следуя импульсу интеграции, объединяются в
других сферах (в том числе в сфере безопасности).
В условиях возрастания
глобальной взаимозависимости человечества, важная роль в понимании существа тех
событий, явлений и процессов, которые происходят в сфере международных
отношений, принадлежит категории «интерес».
Автор предлагает рассматривать
понятия односторонности / многосторонности в международных отношениях
с позиций школы политического реализма, а именно на основе категории
«национальный интерес, выраженный в терминах силы (power)».
Г. Моргентау считает, что
национальный интерес содержит два базовых элемента: центральный (постоянный) и
второстепенный (изменчивый). Центральный интерес, в свою очередь, формируется
на основе трех факторов, а именно: природы интереса, который должен быть
защищен, политического окружения, в котором действует интерес, и рациональной
необходимости, ограничивающей выбор целей и средств[28].
Р. Арон и его некоторые
последователи полагают понятие национального интереса малооперациональным для
анализа целей и средств международных отношений, прежде всего в силу его
многозначности. Тем не менее, его положения о т.н. «вечных целях» любого
государства не противоречат традиционному пониманию национального интереса,
присущего школе политического реализма. Р. Арон считает, что вечные цели могут
проявляться двояко: как абстрактно так и конкретно. В первом случае они
предстают как стремление к безопасности и силе, во втором - выражаются в жажде
расширения территориального пространства, увеличения количества людей (населения
государства) и завоевания человеческих душ (т.е. распространения идеологии и
ценностей данного актора)[29].
Внешнеполитическая
деятельность государства, отмечал Р. Арон, выражается через действия его
лидеров, которые располагают определенными степенями свободы в выборе целей. С
другой стороны, само их положение обусловливает то, что они стремятся создать
впечатление, будто в основе всех их действий лежит национальный интерес[30].
В этой связи ряд исследователей замечают, что хотя интерес объективен, он, по
сути, непознаваем, следовательно всегда существует опасность произвольного
«конструирования» интересов[31].
Поскольку с такой точки зрения определение понятия национального интереса не
представляется возможным, предлагают считать побудительным мотивом действий
участников международных отношений не интерес, а «национальную идентичность»[32],
которая понимается как совокупность ментальных установок,
культурно-исторических традиций и национальных ценностей.
С этих позиций, например,
поведение США на международной арене может быть лучше понято, если иметь в виду
историческую традицию, сторонами которой являются изоляционизм
«отцов-основателей» и интервенционизм[33].
Действительно, без учета культурно-исторических ценностей, национально-исторической
памяти и др., понимание внешней политики того или иного государства и
международных отношений в целом было бы неполным. Тем не менее, видимо, ближе к
истине Г. Моргентау, который считает национальную идентичность неотъемлемым
элементом национального интереса[34].
В основе всякого интереса
лежат объективные потребности, нужды субъекта или социальной общности,
обусловленные его экономической, социальной, политической и иной ситуацией.
Таким образом,
общественный интерес мы можем определить как осознанные потребности социальной
общности, вытекающие из фундаментальных условий ее существования и
деятельности. Одновременно интерес - это отношение потребности к условиям ее
реализации. Интерес в сфере международной политики, соответственно, может быть
представлен как осознание и отражение в деятельности потребностей государства
или иного актора международных отношений.
На основании
вышеизложенного представляется возможным сформулировать определение
многосторонности в международных отношениях:
многосторонность
– это реализация специфических интересов, отражающих потребности субъектов
международных отношений, вытекающие из условий их существования и
деятельности, через систему многосторонних связей и взаимодействий в
соответствии с принципами международного права.
Приведем
аргументы, определяющие, с точки зрения автора, именно такую трактовку понятия
многосторонности.
Неизменным спутником глобализации, как бы ее оборотной
стороной становится фрагментация. Качественное отличие нынешней ситуации состоит
в том, что число ведущих акторов мировой политики дополнилось новыми
государствами или акторами сопоставимого могущества, региональными
группировками, международными организациями и другими транснациональными
акторами, способными оказывать существенное влияние на мировые события. На
смену характерной для биполярного мира преимущественно вертикальной
взаимозависимости стран в рамках двух блоков постепенно приходят
преимущественно горизонтальная взаимозависимость стран, диверсификация их
политики и соответствующие ей открытость и гибкость.
Вероятно, что возникающие
преимущественно на основе экономических интересов региональные объединения не
будут иметь характер замкнутых систем. В пользу этого предположения
свидетельствуют возрастание экономической взаимозависимости различных стран и
регионов мира, уровня производственной специализации, интересы обеспечения
безопасности источников сырья и инфраструктуры его транспортировки,
инвестиционные соображения и т.д. В этой связи можно полагать, что основу
развития современного мира составят процессы глобализации, характерной чертой
которой будет выступать открытый регионализм и возрастающая транспарентность
государственных и национальных границ. Такая ситуация, вполне естественно,
повлечет за собой усиление конкуренции между различными политическими,
экономическими акторами, придаст ей более сложный, многоаспектный характер.
Отсутствие всеобъемлющей идеологической и стратегической
угрозы, характерной для биполярного мира, предоставляет каждому из субъектов современного
миропорядка свободу рук в реализации внешней политики, базирующейся, прежде
всего, на конкретных национальных интересах. Возрастает свобода действия если
не всех, то большинства акторов, при этом делая их взаимосвязи и взаимодействия
более неустойчивыми и менее стабильными. Современные государства уже не
воспринимают угрозы национальной безопасности и миру в региональном и мировом
масштабах однозначно и единообразно. В результате внешняя политика почти всех
ведущих акторов с необходимостью приобретает многовекторную ориентацию. Это, в
свою очередь, ставит под сомнение вероятность достижения долговременного
упорядоченного конфигурирования и стабильного распределения сил между акторами
международного процесса.
Представляется, что
взаимоотношения между регионами, странами, политико-экономическими или иными
блоками стран и т.д. будут подвержены постоянным изменениям. Все это, в
конечном счете, даже в рамках одного и того же союза стран создаст условия,
когда исчезнет необходимость и неизбежность ориентации на единственный центр,
или на одно государство. Это касается всех без исключения стран: как США,
откровенно претендующих на роль супердержавы, так и новых еще только
претендующих на статус супердержав государств. В создавшихся мировых
реальностях любые рассуждения о монополярном, равно как и любом другом,
определенно конфигурированном миропорядке, лишаются оснований в реальной
действительности.