Тема: Социальный порядок в России

• Вид работы:
  Другое по теме: Социальный порядок в России
• Предмет:
  Другое
• Когда добавили:
  27.03.2012 12:56:08
• Тип файлов:
  MS WORD
• Проверка на вирусы:
  Проверено - Антивирус Касперского

Другие экслюзивные материалы по теме

• Полный текст:

  Агафонов Ю.А.

  
  
  
  
  
  
  
  
  

  Социальный порядок 

  в  России

  (Институциональный и

  нормативно-правовой аспекты)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  Ростов-на-Дону — 2000 

   

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  В монографии с позиций социальной философии исследуется сложная проблема становления нового социального порядка в России, развернуто анализируются ее институциональные и нормативно-правовые аспекты. Автор формирует и обосновывает теоретическое видение, предлагает систематизированные  обобщенные выводы и рекомендации по формированию социального порядка в современном и будущем российском обществе.

  Монография предназначена всем, кто занимается исследованием этой сложной и актуальной темы, студентам, аспирантам, преподавателям гуманитарных факультетов вузов, государственным служащим, специалистам права, разработчикам новых концепций социального порядка.

  Содержание

  Содержание        3

  Введение    4

  Глава I. Социальный порядок: процессы распада и становления.        10

  1.1. Теория вопроса социального порядка.      12

  1.2. Социальные сферы порядка в России.      25

  Глава 2. Институционализация основ социального порядка.      43

  2.1. Политика институционализации.      45

  2.2. Несовместимость социальных институтов          61

  2.3. Регионализация и институциональное проектирование в России. 76

  Глава 3. Экономические проблемы становления нового порядка.       90

  3.1. Противоречия нового экономического порядка 92

  3.2. Теневая экономика         111

  3.3. Институциональная композиция экономики и политики      129

  Глава 4. Упорядочение социальной структуры.        147

  4.1. Групповая структура общества         149

  4.2. Классовая структура и новые социальные типы 167

  4.3. Декомпозиция массовых классов     185

  Глава 5. Нормативно-правовые основы социального порядка    202

  5.1. Нормативный порядок в современной России   204

  5.2. Легитимация правопорядка     218

  5.3. Право в нормативном порядке         233

  Глава 6. Становление нормативно-ценностных систем      249

  6.1. «Порядок» и «хаос»       252

  6.2. Интересы и ценности в системной трансформации общества        268

  6.3. Прагматизация социального поведения и сознания     284

  Заключение         301

  
  

  Введение

  Современное российское общество, как и любое другое общество, находящееся в переходном состоянии, объективно испытывает потребность в устойчивой организации социальной жизни. Многие прогрессивные начинания в экономике и политике, личная безопасность и защита собственности, инвестирование производства и развитие культуры напрямую зависят от установленного в обществе и поддерживаемого властью порядка.

  Однако стабильность может иметь не только позитивный социальный характер. Например, стагнация в реальном секторе национального производства и устойчивая безработица, поразившие российское общество в 1990-х годах, равно как и невнятная политика национального и государственного строительства, безынициативность субъектов стратегического общественного управления способствовали состоянию нестабильности. Конечно, наивно ожидать, что общество, будучи в состоянии системного кризиса, преобразуется и усовершенствуется само собой. Выживание сопряжено здесь с болезненной потерей высоких культурных достижений в технологии, социальном устройстве, духовной сфере и пр.

  Решение проблем социального развития в устойчивом управляемом режиме связано, в первую очередь, с осознанием природы и реальным установлением нового социального порядка, при котором и инновации, и традиции сбалансированы и не вызывают в обществе негативных, разрушительных противоречий социального роста.

  К сожалению, современная российская наука не имеет пока четких представлений о том, что такое «социальный порядок», каким он должен быть в новой России, какие ценности поддерживать, какие механизмы использовать для регулирования и контроля, как воспроизводить «нормативные» общественные отношения.

  Разумеется, осмысление данного круга вопросов не может быть осуществлено без анализа, что представляет собой «порядок» в текущем состоянии нашего общества, с какими процессами и событиями он связан, каковы противоречия его нынешней трансформации. Об этом, собственно говоря, и идет речь в предлагаемой вниманию читателя монографии.

  Проблема социального порядка впервые была поставлена Т. Гоббсом в “Левиафане”, где мыслитель задался вопросом о том, как человек выходит из естественного состояния. Почему отношения между социальными субъектами не проявляют себя в виде хаоса? Г. Зиммель формулирует этот вопрос еще более категорично - “Как возможно общество?” То есть, как индивиды и группы устанавливают между собой отношения понимания или конфликта?

  Существуют три подхода к поиску ответов на этот и другие вопросы. Одно направление в социально-философской мысли ставит на первый план роль принуждения господства посредством силы. При другом подходе предпочтение отдается утилитаристским рассуждениям. Социальный порядок, согласно данной логике, поддерживается путем установления между социальными субъектами многочисленных отношений взаимозависимости, приносящих выгоду. При третьем подходе исследователи (по Т. Парсонсу) склоняются к нормативной позиции, когда возможность социального порядка определяется посредством общепринятых ценностей. так как действующие социальные субъекты — существа нормативные Упорядоченные отношения могут устанавливаться, поскольку социальные субъекты используют ожидаемые от них роли, т.е. формы поведения, предписанные ценностями и нормами. Эти роли интегрируются в личности индивидов. Конформизм индивидов по отношению к ожидаемым ролям становится ключевым элементом поддержания социального порядка. Социализация, таким образом, приобретает статус фундаментального процесса, посредством которого ценности и нормы передаются и внушаются.

  Данный подход и лег в основание теоретико-методологической базы настоящего исследования, в котором большое внимание уделено институциональным основам нового социального порядка, и, следовательно, легитимизации (общественному признанию) и нормативизации (правовому и ценностному регулированию и контролю) новых отношений, поддерживающих в обществе стабильность и порядок.

  Автор считает, что конкретный социальный порядок является продуктом культурного замысла и отбора определенных социальных сил, в первую очередь, политической элиты. Современные российские элиты все еще находятся в дробно корпоративном и нестабильном состоянии и это непосредственно отражается на противоречивости устанавливаемого мим социального порядка.

  Субъекты власти обычно пытаются оправдать свое управление институционально, связывая его с широко распространенными верованиями в моральные символы, священные проблемы, юридические формулы. Как подчеркивает А. Зиновьев, все решает соотношение сил, и доминирующая сила уверенно предъявляет обществу объяснение своих действий. В социальном отношении это не более чем “узаконения” или “символы оправдания” насильственно устанавливаемого порядка.

  В социальных концепциях отражены самые разные аспекты существования этого феномена, выработан особый концептуальный язык его описания. “Политическая формула” или “великие предрассудки” у Г. Моска; “принцип суверенитета” у Д. Локка; “правящий миф” у Ж. Сореля; “фольклор” у Т. Арнольда; “узаконения” у М. Вебера; “коллективные представления” у Э. Дюркгейма; “господствующие идеи” у К. Маркса; “общая воля” у Ж. Руссо; “символы власти” у Г. Лассуэла; “идеологии” у К. Маннгейма; “общественные чувства” у Г. Спенсера.

  Еще одним важным моментом является различение легитимности и легальности существующего социального порядка, введенное М. Вебером. Он различает эмпирическую легитимность социального порядка, связанную с его фактической значимостью для социального поведения людей, и нормативную, определяемую формальным соответствием законам общества (легальностью). Этот принцип также стал одним из методологических оснований данного исследования.

  В современных социально-философских концепциях повышается интерес к этическим аспектам социального порядка. Так, Дж. Роулс в “Теории справедливости” попытался разработать общие принципы, которые могли бы лечь в основу “хорошо организованного общества”, построенного на демократических началах.

  В отечественной социологии проблема социального порядка находится, возможно, из-за своей сложности, на периферии научных интересов. Об этом свидетельствует отсутствие специальных монографий и незначительное число научных статей. Исследования, в которых тема социального порядка поднимается через осмысление научного творчества ведущих западных социологов или раскрывается посредством сводного реферирования зарубежных теоретических работ, обнаруживаются в работах Алексеевой Т.А., Волкова Ю.Г., Голосенко И.А., Давыдова Ю.Н., Ковалева А.Д., Комарова М.С., Трущенко О.А., Туриной И.В. Они создают прочную теоретико-методологическую основу для исследований проблемы становления нового социального порядка в России.

  Два других наиболее значимых для разработки проблемы социального порядка в отечественной социальной философии подхода составляют подход институциональный и нормативно-правовой. Именно в аспекте институционализации нормативных отношений, закладывающих основы нового общественного порядка и легитимизации этих отношений в глубинных, ценностных структурах общественного сознания, происходит реальное становление современного стабильного российского общества.

  Данная рабочая гипотеза заставила автора с особым вниманием отнестись к немногочисленным, но исключительно богатым по своему теоретическому содержанию работам таких исследователей, как Беляева Л.А., Голенкова З.Т., Давыденко В.А., Дилигенский Г., Дряхлов Н.И., Здравомыслов А.Г., Капустин Б.Г., Климова С.Г., Клямкин И.М., Лапин Н.И., Наумова Н.Ф., Олейник А., Рукавишников В.О., Тощенко Ж.Т., Ядов В.А.

  В нашем исследовании широко использованы теоретические, осмысление и анализ которых позволяют дать определение социального порядка как множества общих принципов, законов или моделей взаимоотношения индивидов с социальной структурой. И возникновение нового социального порядка выступает в данном контексте как становление упорядоченной, институционально оформленной социальной структуры и ее легитимации в сознании граждан нашей страны.

  Объектом исследования автора стали социальные процессы, которые происходят в экономике, политике, духовной жизни и проявляют себя в изменениях общественной структуры, институционального устройства, общественных и правовых норм, массового сознания. Предметом исследования стали институциональные и нормативно-правовые аспекты становления нового социального порядка в России.

  Автор считает, что ему удалось получить ряд новых выводов и обобщений, имеющих определенную ценность для науки и практики. Во всяком случае, углубить теоретические представления о факторах формирования и поддержания системы социального порядка в обществе, систематизировать и концептуализировать научные представления о процессах становления нового социального порядка в обществе переходного типа; наконец, возможность совершенствовать процесс управления реформированием институциональной структуры современного российского общества.

  Автор выражает надежду, что его работа поможет дальнейшим, более развернутым и углубленным исследованиям проблемы становления нового социального порядка в России.

  
  

  Глава I. Социальный порядок: процессы распада и становления.

  Установление и поддержание социального порядка в динамично меняющемся обществе становится условием его выживания в ситуации множественного кризиса, политической дезинтеграции, ценностного и идеологического безверия, то есть всего того, что можно наблюдать в современной России.

  В социологической науке устоялось мнение, что поддержанию устойчивости социального порядка помогает социальная и горизонтальная, и вертикальная мобильность. Отличительными чертами мобильности являются воспроизводимость, массовость, законообразность и наличие таких последствий, как изменение статуса или групповой принадлежности.

  Мнения социологов по поводу социальной мобильности в России противоречивы.

  Одни считают основными тенденциями развития российского общества стремительное расслоение и массовую нисходящую мобильность[1]. Другие полагают, что российское хозяйство и общество переживают период ускоренной мобильности[2].

  Третьи высказывают мысль о возможности консервации нынешнего переходного состояния: “Из динамического хаоса... порождаются и формируются те новые структуры, которые представляются современникам временными и легко исправимыми, а оказываются стратегически ориентированными и “непробиваемыми”[3].

  Есть ли он, тот общий знаменатель, под который удастся подвести все многообразие точек зрения?

  Поиску ответов на этот вопрос и посвящена эта книга.

   

  1.1. Теория вопроса социального порядка.

  Наиболее полно проблема социального порядка была рассмотрена Т. Парсонсом в теории социальных систем. Он различал два аспекта: “порядок в символических системах, который делает возможной коммуникацию, и порядок во взаимном отношении мотивационной ориентации и нормативного аспекта ожиданий.

  Проблема порядка и тем самым природы интеграции стабильных систем социального взаимодействия… сосредоточивается на интеграции мотиваций деятелей и нормативных стандартов культуры, которые в нашем контексте межличностным образом интегрируют систему действия между личностями. Эти стандарты... являются формами стандартной ценностной ориентации и как таковые составляют особенно важную часть культурной традиции социальной системы”[4].

  Понимая под социальным порядком неслучайность социального взаимодействия индивидов, Парсонс представляет социальную систему, в которой индивиды, признавая определенные стандарты, ценности и подходящие и практичные способы поведения, действуют чаще всего упорядочено. Склонность индивидов действовать одинаково в одинаковых обстоятельствах позволяет наблюдать существование весьма устойчивых “социальных регулярностей”. Последние помогают осуществлять внутри социальной системы “большой и сложный баланс”, обеспечивая социальное равновесие. “Имеются два главных средства, при помощи которых поддерживается социальное равновесие, и в результате отказа от одного из обоих возникает нарушение равновесия”. Первое средство - это “социализация”, второе - “социальный контроль”, под которым понимаются все способы поддержания порядка среди людей. Что касается самого “порядка”, под ним подразумевается такое типичное действие, которое ожидается и одобряется в социальной системе[5].

  Парсонс, по его собственному признанию, не справился с двумя проблемами в рамках своей Систематической и Общей Теории социальной системы. “Каким образом возможно - при условии существования социального равновесия со всей социализацией и контролем, - чтобы кто-нибудь выбился из этого ряда?” и вторая проблема - “как следует объяснить социальные изменения, т.е. историю?”[6].

  Подобные затруднения, на наш взгляд, вызваны недостаточностью чисто социологического подхода к проблеме становления социального порядка. И дело, видимо, не только в ограниченных возможностях парсоновской теории, но и в достижении предела познавательных возможностей современной социологической наукой.

  Разделяя аксиологический подход к определению механизмов социального порядка, З. Бауман полагает, что установление порядка означает манипуляцию вероятностью событий. За любым искусственным порядком стоят ценности, являющиеся фактически его неотъемлемой частью. “Никакое описание искусственного порядка не может быть поистине свободным от ценностей. Любой такой порядок представляет собой лишь один из многих способов отклонения вероятностей, которому было отдано предпочтение перед другими”. И крайне интересно завершение данной мысли: “Как только он прочно и надежно устанавливается, мы естественно “забываем” об этой истине и воспринимаем его как единственно возможный”[7].

  Механизмом, обеспечивающим “совпадение”, соответствие между структурами социальной реальности и культурно регулируемым поведением Бауман называет “культурным кодом”[8].

  Конкретизируя свое понимание установления порядка, он считает, что “пища и одежда тоже служат созданию и воспроизводству особого, искусственного, “рукотворного” социального порядка”[9].

  Блестящий критический разбор наиболее слабых мест теорий Парсонса и его последователей удалось дать Ч. Миллсу в статье “Высокая теория”. То, что Парсонс и другие теоретики называли “ценностными ориентирами” и “нормативной структурой”, относится, - указываем Миллс, - к символам узаконения власти.

  Так, стоящие у власти пытаются оправдать свое управление институтами, связывая его с широко распространенными верованиями в моральные символы, священные проблемы, юридические формулы, как будто их власть является необходимым следствием этого. Эти центральные концепции могут относиться к богу или богам, к “голосу большинства”, “воле народа”, “аристократии таланта и богатства”, “божественному праву королей” или к предполагаемой экстраординарной одаренности самого правителя[10].

  Все решает, подчеркивает А. Зиновьев, соотношение сил. А уже силы придумывают свои теоретические объяснения для тех или иных своих действий[11].

  В ходе развития социологии, считает Миллс, проблему порядка многократно определяли заново и в наиболее плодотворной ее постановке она могла бы теперь называться проблемой социальной интеграции. Между двумя ее основными типами - “общей системой ценностей” и навязанной сверху дисциплиной - существуют разнообразные формы социальной интеграции.

  Большинство западных обществ имеют множество расходящихся между собой “ценностных ориентаций”; их единство обеспечивается различными сочетаниями узаконения и принуждения. “И это может быть правильным относительно всякого институционального порядка, а не только политического и экономического”[12].

  Нет одного ответа на вопрос о том, что объединяет социальную структуру, потому что социальные структуры глубоко различаются по степеням и видам их единства. Типы социальной структуры могут пониматься как различные способы интеграции. Миллс считает, что можно успешно анализировать типы социальной структуры в понятиях таких институциональных порядков, как политический и родственный, военный и экономический, а также религиозный. Определяя каждый из них таким образом, чтобы различать их границы в данном историческом обществе, можно задать вопрос, как каждый из них относится к другим, короче говоря, как они складываются в социальную структуру.

  Подобную модель можно представить при помощи одного и того же структурного принципа, действующего в каждом институциональном порядке. Взять пример Америки в описании Токвиля. В этом классическом либеральном обществе каждый порядок институтов считается автономным и его свобода обеспечивается координацией с другими порядками. В экономике - принцип свободной конкуренции; в религиозной сфере - разнообразие сект и церквей, свободно конкурирующих между собой; в институтах родства - брачный рынок, где индивиды выбирают друг друга. Не благодаря наследству, но благодаря собственным усилиям человек поднимается по социальной лестнице. В политическом порядке партии конкурируют за голоса индивидов, даже в военной области довольно много свободы в пополнении милиции Штатов и - в широком и очень важном смысле - каждый человек означает одно ружье.

  Принцип интеграции, который также является и основным узаконением этого общества, есть выдвижение свободной инициативы независимых людей, конкурирующих друг с другом в каждом порядке институтов.

  Напоминая о существовании других способов решения проблемы порядка, Миллс приводит подробный анализ объединения нацистской Германии. Общая модель выглядит примерно так: в экономическом порядке институты высокоцентрализованы; немногие крупные объединения в большей или меньшей мере контролируют все операции. В политическом порядке больше раздробленности: много партий соперничают за влияние на государство, но ни одна не является настолько могущественной, чтобы взять под свой контроль плоды экономической концентрации, а одним из результатов этого процесса выступает снижение цен. Нацистское движение успешно использовало отчаяние масс, особенно низших слоев средних классов, и в связи с экономическим упадком привело в тесное соответствие политический, военный и экономический порядки. Затем одна (нацистская) партия монополизирует и переделывает политический порядок, устраняя или присоединяя к себе все другие партии, которые могли бы конкурировать в борьбе за власть. Это требует, чтобы нацистская партия нашла тесные соприкосновения с интересами некоторых военных элит. В этих главных сферах далее они объединяются для взятия власти.

  В результате соперничающие политические партии или подавлены или поставлены вне закона, или же самораспускаются. Нацизм проникает в институты семьи и религии, так же как в различные другие социальные организации, которые приводятся в соответствие с общим порядком или по крайней мере нейтрализуются.

  Тоталитарное государство-партия есть средство, с помощью которого высшие представители каждой из трех господствующих сфер координируют свои собственные институты, а также другие институциональные порядки. Оно становится всеобъемлющей “организационной рамкой”, которая навязывает цели институтам других социальных сфер, вместо того чтобы просто гарантировать “законное управление”. Партия расширяется, образуя повсюду “вспомогательные организации” и “филиалы”. Она либо ломает все другие виды организаций, либо проникает в них изнутри и подчиняет все своему контролю.

  Символические сферы социальных институтов также контролируются партией. За частичным исключением религиозной сферы, никакие попытки оправдания автономии не разрешаются. Существует монополия партии на формальные средства коммуникации, включая систему образования. Все символы переделываются для того, чтобы служить узаконением установленных форм координирования общества.

  Принцип абсолютного и магического руководства в системе строгой иерархии широко проповедуется в социальной структуре, которая в значительной степени объединяется системой преступного карьеризма и политического рэкета[13].

  В связи со структурным анализом приведенных выше моделей социальной интеграции и выявлением основ социального порядка в обществе интересна позиция Р.Парка, который в рамках экологического подхода в обществознании предлагал следующую схему иерархии общественных отношений[14]:

  *  социальный порядок    (4);

  *  политический порядок  (3);

  *  экономический порядок (2);

  *  экологический порядок (1).

  Иного взгляда придерживается К.Поланьи, считающий, что “экономический порядок обычно бывает функцией от социального, причем второй обеспечивает первый”[15].

  Отметим, что структурный анализ Миллса чутко улавил разницу двух моделей: в Германии политический порядок обеспечивал социальный (по схеме Парка), в случае с Америкой таким был порядок экономический (по схеме Поланьи). В первом случае наличествовал примат политики над экономикой, во втором - экономики над политикой.

  Ряд исследователей, в частности, Ж. Падьоло считают, например,  необоснованными претензии существующих течений (теория господства, утилитаристского и нормативного подходов) на то, чтобы все руководствовались единственным способом интерпретации проблемы порядка. Эти течения навязывают выбор метода или подход к анализу, которые, в свою очередь, кристаллизируют означенные образы. Они отражают политические предпочтения, хотя исследователи от них защищаются или стремятся их игнорировать.

  Падьоло определяет социальный порядок как систему отношений, которые устанавливаются между индивидами и группами. Социальный порядок всегда оказывается тем или иным образом организованным феноменом, где сплетается предвидимое, ожидаемое и случайное. Именно такой организуемый характер социального порядка представляет собой ответ на разнообразные и непредвиденные ощущения неопределенности, характеризующие социальные отношения. Социальный деятель испытывает чувство неопределенности из-за недостатка информации о системе действия, в которую он включен, из-за нестабильности системы, где деятель не может как следует контролировать окружение.

  По мысли Падьоло, для того, чтобы понять, как организуется социальный порядок, нужно увидеть, каким образом и в каких условиях устанавливаются отношения с другими.

  Предлагаемый ответ представляет собой специфическую интерпретацию понятия социального действия[16]. Падьоло выделяет четыре фундаментальных процесса социального порядка: обмен, власть, консенсус и конфликт.

  Идея власти подразумевает особую форму отношений обмена между индивидами и группами. ”Власть - это стратегия, которую “я” практикует по отношению к “другому”, чтобы добиться от него, кем бы тот ни был, содействия в реализации целей, зафиксированных “я”[17]. Основная стратегия, которая пускается в действие, чтобы структурировать отношения власти, заключается в том, что социальные деятели манипулируют феноменами солидарности и кооперации или стараются установить и воспроизвести асимметричные отношения.

  Падьоло выдвигает новое понятие консенсуса, далекое от традиционных представлений о нем как о субстанции. Он не сводит консенсус к согласию индивидов. Если в ситуации консенсуса включаются в действие феномены взаимного восприятия, то существование согласия не гарантирует присутствия консенсуса. Консенсус присутствует тогда, когда взаимные восприятия социальных деятелей согласуется по отношению к проекту - будь эти восприятия спонтанными или выработанными в результате серии проб и ошибок.

  Данный взгляд позволяет проводить типологизацию консенсусов. Ж. Падьоло описывает одну из таких типологий, где принцип большинства принят за показатель доли группы, находящейся в состоянии консенсуса.

  Согласно этой типологии существуют монолитный консенсус; плюралистическое поведение; раздор: ложный консенсус.

  Конфликты рождаются из взаимной зависимости индивидов и групп. Кроме факторов взаимной зависимости в сфере деятельности конфликтам благоприятствует антагонизм целей и споры, которые влечет за собой приобретение или использование ресурсов. “Конфликты проявляются в тех зонах деятельности, где маячит возможность блокирующих маневров”[18].

  Конфликты разворачиваются, когда социальные деятели меняют свои предпочтения, меняются ставки, вмешиваются новые участники, растет напряженность или рассеивается враждебность. В ходе конфликта социальные деятели могут подвергать переоценке ресурсы, противников и альтернативы действия, испытывать на себе самореализацию своих представлений о конфликте и т.п.

  Термин “социальная борьба”, считает Ж. Падьоло, относится к конфликтам, которые касаются фундаментальных основ организации какого-либо сообщества. Будущее конфликта зависит от взаимных образов победы или поражения, сконструированных противниками. А деятельность борьбы зависит от способности лидеров оценивать выгоды и неудобства конфликтных отношений “делать так, чтобы в группе превалировали настроения положить конец конфликту”[19].

  Социальная борьба, тонко замечает Ж. Падьоло, чаще всего сопровождается последствиями, которых никто не ожидал. Борьба изменяет и деятелей, и существующую систему действия.

  Еще одним важным моментом в анализе является введенное Вебером различение легитимности и легальности существующего социального порядка.

  Первое из них - легитимность, он использовал для характеристики социального порядка, обладающего престижем, в силу которого он диктует индивидам, включенным в него, обязательные требования и устанавливает образец поведения.

  Что касается самого термина “социальный порядок” в западной социологии, то он использовался далеко не всеми ее представителями. Связано это, видимо, прежде всего с тем, что ряду социологов его заменяли такие термины, как “социальная стабильность”, “социальное равновесие”, социальная интеграция”.

  Те же социологи, которые использовали этот термин, определяли его по-разному.

  Р. Парк, например, понимал социальный порядок как модель, необходимую для продолжения коллективной жизни в условиях конкуренции и конфликта[20].

  Термин “социальный порядок” у Т. Парсонса утверждает всего лишь неслучайность социального взаимодействия людей[21].

  М. Вебер определял социальный порядок как способ распределения символических почестей[22].

  Ч. Миллс считал наиболее плодотворной постановку проблемы социального порядка как проблемы социальной интеграции[23].

  Ж. Падьоло определяет социальный порядок как организованную систему отношений между индивидами и группами[24].

  В ряде социологических направлений наблюдается рост интереса к этическим аспектам социального порядка. Здесь можно отметить большое значение “Теории справедливости” (1971) Дж.Роулса, в которой он попытался разработать минимально необходимые общие принципы справедливости, которые могли бы лечь в основу “хорошо организованного общества”, построенного на демократических началах[25].

  В отечественной социологии проблема социального порядка находится на периферии научных интересов. Об этом свидетельствует отсутствие специальных монографий и даже статей. Ни в одном словаре не удалось найти определения “социальный порядок”. Анализ социологических тестов за 10 лет (1983-1992) показал отсутствие “социального порядка” среди общесоциологических категорий[26].

  Проблема социального порядка в новой социологической литературе в основном рассматривается в учебных пособиях по социологии.

  М. Комаров, например, отождествляет социальный порядок с социальной интеграцией. “Обеспечение и поддержание социального порядка или, иными словами, социальной интеграции общества является одной из сторон функционирования культуры, которая посредством общеразделяемых ценностей и символов объединяет людей в социальное целое”[27]. Он же считает первой функцией государства обеспечение социального порядка, стабильности и устойчивости общества.

  С. Фролов видит в социальном порядке систему, включающую в себя индивидов, взаимосвязи между ними, привычки, обычаи, действующие незаметно, способствующие выполнению работы, необходимой для успешного функционирования этой системы[28].

  Ю. Волков и И. Мостовая определяют социальный порядок как взаимопорождающее взаимодействие между личностью и социальной структурой. Конкретизация этого взгляда выглядит так: “Социальные порядки - разметка социального пространства, барьеры и каналы социальных перемещений, правила соблюдения и нарушения социальной диспозиции - устанавливаются и поддерживаются самими людьми”[29].

  Имеющийся на сегодня теоретический инструментарий позволяет, на наш взгляд, основательно приступить к анализу процесса становления нового социального порядка в России. Понимание социального порядка будет означать нахождение общих принципов, законов, моделей взаимоотношения индивидов с социальной структурой.

  
  
  

  1.2. Социальные сферы порядка в России.

  Разрушение прежней социальной системы и становление новой предполагает формирование новых правил взаимодействия индивидов в обществе. «Необходимым условием становления новой институциональной системы, - отмечают И.С. Дискин и Е.М. Авраамова, - является складывание новых этических норм, социальных ценностей, формальных и неформальных правил, выступающих регуляторами соответствующих социальных, хозяйственных и политических отношений»[30].

  Стабильность складывающейся новой социальной системы зависит от упорядочивания взаимодействий членов общества; она означает необходимость выработки новых правил и норм социального взаимодействия для всех сфер жизнедеятельности общества.

  Распад советского коллективного сознания, отличавшегося доминированием идеологических компонентов, привел к появлению нескольких различных, плохо согласующихся между собой менталитетов.

  С.В. Семенов выделяет шесть менталитетов в переходном российском обществе: советско-социалистический; западно-ориентированный капиталистический; православно-русский; другие варианты религиозно-национального менталитета; стихийно-мозаичный и криминально-групповой[31]. Каждый из указанных менталитетов имеет немалое число носителей, а отсутствие прежнего идеологического каркаса, «дисциплинирующего» ментальные операции, способствует затруднению коммуникаций и препятствует достижению социального порядка в этой важной сфере жизнедеятельности общества. Не случайно, что «одним из условий достижения согласия и стабильности в обществе является выработка соответствующего менталитета, настроенного на согласие»[32].

  Такой менталитет должен, по мнению Г.Г. Дилигенского, предложить ясные и четкие представления о характере общества, его базовых принципах и ценностях, а также о правах и обязанностях его членов[33]. Существование в обществе нескольких систем представлений относительно принципиальных общественных вопросов свидетельствует о глубокой дезинтеграции общества.

  Новые социальные представления в российском обществе начала 90-х гг. испытывают на себе сильное влияние антикоммунистических идей, дающих возможность легко расстаться со старым социальным порядком. Однако преимущественно негативный характер этих идей не позволяет россиянам сориентироваться в новой социальной реальности, так как старые инструменты сознания были «выброшены» за ненадобностью, а новых не появилось.

  Г.Г. Дилигенский отмечает, что присущая современному обществу сложность внутренних взаимосвязей и отношений, изобилие и противоречивость источников массовой информации означают, что «радикальное обновление социальных представлений и их организация в единую систему происходит лишь в том случае, если они опираются не только на собственный опыт людей, но и отвечающие этому опыту научные или идеологические концепции, интенсивно транслируемые массовому сознанию. Это тем более верно по отношению к нынешней России, где опыт жизни «по-новому» еще крайне беден, фрагментарен и хаотичен»[34].

  Например, в обществе заметно вырос уровень индивидуальной свободы, что зафиксировали многочисленные социологические опросы, однако отсутствие новых социальных разметок и понятных правил социального перемещения зачастую не позволяет индивидам воспользоваться с пользой для себя и общества этим поистине бесценным благом.

  Отсутствие функциональных представлений снижает долю рациональной компоненты в массовом (и индивидуальном) сознании, способствует воспроизводству определенных социальных мифов и усиливает восприятие современного российского общества как хаотичного, беспорядочного и непредсказуемого. Данный образ нынешнего общества достаточно верно отражает социальную реальность, однако позволяет добиваться успеха преимущественно тем индивидам, которые придерживаются принципов агрессивного индивидуализма. Не случайно, по данным социологического опроса 1997 г., около трети россиян имеют индивидуалистическое понимание свободы, подразумевающее «ответственность за свои поступки только перед самим собой»[35].

  На наш взгляд, можно говорить лишь о самой начальной стадии формирования нового порядка, представляющего в настоящий момент хаотическое нагромождение старых и новых социальных представлений и мифов и лишенного опор и «подсказок», необходимых в повседневной жизнедеятельности людей.

  Что касается формирования нового экономического порядка, то он воспроизводит многие черты прежнего, такие как корпоративность и зависимость успеха в экономической деятельности от близости к государственным структурам.

  В.Л. Тамбовцев усматривает три принципиальных изменения в экономическом порядке.

  1. Отмена для значительного числа субъектов экономики института всеобщего принудительного назначения поставщиков ресурсов и покупателей продукции. Однако «все прочие институты, свойственные централизованно планировавшейся экономике … продолжают бытовать и сегодня»[36].

  Это изменение является одним из главных позитивных моментов нового экономического порядка, предоставляющего шанс отдельным субъектам хозяйствования и экономической системе в целом существенно повысить уровень своей эффективности.

  2. «Резкое снижение уровня и сужение сферы государственной защиты правомочий собственности и принуждения к исполнению контрактов»[37].

  Данное изменение снижает потенциал, предоставленный экономической свободой (первое изменение), так как сужает границы обменов и ухудшает инвестиционный климат, провоцируя отток капитала из страны.

  3. Регионализация правил хозяйствования.

  Это изменение, по мнению В.Л. Тамбовцева, также способствует снижению обменных операций и рыночных соглашений (в пользу соглашений клановых).

  В складывающемся новом экономическом порядке, по мнению большинства исследователей, отчетливо проступают черты экономики властных группировок. «Меркантилизм как промежуточный тип хозяйственной системы, представляет собой экономику, в которой существует рыночный обмен, но институциональная структура которого не позволяет использовать преимущества расширенного рыночного порядка. Институциональная структура такого экономического порядка характеризуется сильным регламентирующим влиянием государства, которое существенно зависит от элитарных групп, получающих привилегии различного рода»[38].

  Складывающийся экономический порядок ведет, по сути, к доминированию неформальных взаимодействий субъектов экономики между собой и с государством. Это объясняет и отсутствие институционализированных взаимоотношений бизнеса и власти, и рост коррупции, и отсутствие существенных сдвигов в экономике. 

  Характер формирующегося экономического порядка является определяющим фактором изменений в политическом порядке.

  Важными элементами нового политического порядка являются регулярные выборы властей всех уровней, свобода слова и перемещений. Однако деформированность социальной структуры современного российского общества (слабая выраженность среднего класса) не позволяет говорить о демократическом характере установившегося политического порядка. Как замечает З.Т. Голенкова, переходное российское общество является «квазигражданским, структуры и институты которого, обладая формальными признаками образования гражданского общества, выполняют противоположные функции»[39]. 

  Так, итоги большинства выборов заранее предсказуемы, то есть, их регулярность не компенсирует их нечестности. У граждан по-прежнему отсутствует возможность реального влияния на власть. По данным опроса, проведенного в мае 1996 года ИСПИ РАН, лишь 4% респондентов считают, что рядовые россияне могут повлиять на события в стране, а чуть более половины опрошенных не чувствуют себя участниками происходящих в стране событий[40]. Такая же доля россиян считает, что не существует эффективных способов влияния на российские власти. Рейтинг политических партий и других общественных объединений, выражающих интересы отдельных социальных групп, крайне низок. По данным Российского независимого института социальных и национальных проблем, он составлял в 1977 году всего 4,2% и 6,5% соответственно (см. табл.1)[41].

  Около 75% опрошенных россиян солидаризировались с мнением, что «демократические институты и процедуры (выборы, парламент, свобода печати) представляют собой пустую видимость, а управляют нами те, у кого больше богатства и денег»[42].

  Таблица 1

  Вопрос: «Какие из способов воздействия на органы власти с целью

  отстаивания своих интересов Вы считаете наиболее эффективными?»

   (в % к числу опрошенных)

  Формы политического участия населения	1994	1995	1997
  Участие в выборах, референдумах	7,0	22,4	21,4
  Участие в митингах, демонстрациях	3,1	2,4	6,7
  Участие в забастовках	7,7	4,3	5,9
  Участие в голодовках	-	-	1,4
  Участие в деятельности политических партий	4,2	3,2	4,2
  Участие в деятельности общественных организаций, выражающих интересы отдельных групп населения	7,1	15,0	6,5
  Обращение в средства массовой информации	8,4	3,7	5,4
  Самостоятельные действия через свои личные связи	13,4	4,2	4,6
  Обращение в суд	7,6	2,8	5,5
  Считаю, что эффективных способов влияния на власть в России не существует	49,9	42,6	53,4

  Анализ структуры способов, для отстаивания своих интересов, к которым прибегали представители российского среднего класса, по данным опроса РНИС и НП в 1998 г., показывает, что почти 2/3 респондентов либо ничего не предпринимали, либо не видели эффективных способов, примерно каждый пятый (18,7%) прибегал к использованию личных связей и знакомств, каждый десятый (10,7%) – к даче взятки (см. табл.2)[43].

  Таблица 2

  Оценка используемых эффективных способов отстаивания собственных интересов представителями среднего класса (в % к числу опрошенных)

  Способы отстаивания собственных интересов	К каким способам прибегали за последний год	Наиболее результативные в нынешних условиях
  Обращение в суд	6,6	17,2
  Обращение в государственные или общественные организации	7,4	8,9
  Участие в забастовках, демонстрациях	2,9	2,7
  Использование личных связей и знакомств	18,5	32,5
  Участие в деятельности профсоюзов	1,4	3,2
  Участие в деятельности политических партий	0,4	1,2
  Решение проблем с помощью вознаграждения	10,7	19,2
  Ни к каким способам не прибегал / Не вижу никаких способов	65,2	22,2

   

  Ю.А. Левада, анализируя потенциал и пределы массового протеста россиян, обратил внимание на отсутствие в обществе социальных рамок, « в которых только и возможны направленный протест, будь то экономический или политический»[44].

  В то же время нельзя не отметить, что, по данным ВЦИОМ доля россиян, положительно оценивающая получение права на забастовки, выросла с 23% в 1994 г. до 32% в 1999 г., а негативно оценивающая, снизилась с 36% до 26% (см. табл.3)[45].

  Из таблицы 3 видно, что наибольшее число разочарований россиян касается свободы слова, печати, многопартийных выборов. Доля позитивно оценивающих институт выборов снизилась с 29% респондентов в 1994 г., до 21% в 1999 г., негативно оценивающих, напротив, возросла почти в 1,5 раза с 33% до 50%.

  Таблица 3

  Оценки перемен последнего десятилетия

   (в % к числу опрошенных)

  Что принесли России	1994 г. позитив/негатив	1999 г. позитив/негатив
  Свобода слова и печати	53/23	47/32
  Многопартийные выборы	29/33	21/50
  Свобода выезда из страны	45/23	43/23
  Свобода предпринимательства	44/28	50/25
  Право на забастовки	23/36	32/26
  Сближение России со странами Запада	47/19	38/23

  
  

  Несмотря на невысокий общественный рейтинг демократических институтов, россияне не склонны отказываться от них в пользу старого политического порядка. По данным исследования «Массовое сознание россиян в период общественной трансформации», более половины респондентов (56%) считают, что демократические процедуры – важный элемент организации нормальной жизни в обществе. В то же время нельзя не отметить, что еще большая доля респондентов (69,65) считает, что порядок в российском обществе способна установить сильная личность (см. табл.4)[46].

  Таблица 4

  Уровень доверия к демократическим институтам и ценностям

  (в % к числу опрошенных)

  	Соглас-ны	Не согласны	Затрудняюсь ответить	Итого:
  1. В делах страны многое зависит от простых граждан	23,4	52,5	24,1	100
  2. В делах страны ничего не зависит от простых граждан, все зависит от руководителей и политиков	66,1	20,0	13,9	100
  3. Демократические процедуры – выборы, парламент, свобода печати – пустая видимость. Все равно нами управляют те, у кого больше богатства и власти	73,1	13,3	13,6	100
  4. Демократические процедуры очень важны для организации в обществе нормальной жизни; без них не обойтись	56,0	13,6	30,4	100
  5. России нужна сильная личность, которая сумеет навести порядок в обществе	69,6	13,3	17,1	100
  6. Люди должны научиться уважать закон и правопорядок	87,8	2,3	9,9	100

  
  

  Остановимся на таком элементе нового политического порядка, как политический плюрализм.

  Несмотря на то, что пока политические партии и движения не стали одной из главных форм политического влияния населения на власть, они играют важную роль, связанную с переводом энергии политического протеста в цивилизованное русло, прежде всего, в парламентские способы политической борьбы. В этой связи следует отметить, что аналогичную функцию успешно выполняют Государственные думы 1993, 1995 и 1999 годов созыва. Именно парламент и деятельность представленных в нем политических объединений позволяет «выражать (проговаривать) не только обоснованное знание, но и мнения (и даже предрассудки), свойственные различным общественным группам. Цель таких институтов состоит не столько в принятии решений, сколько в проверке их на прочность – выявлении кроющихся в них опасностей, в том числе опасностей ложного толкования, ошибочного исполнения и нарушения реальных или иллюзорных интересов тех или иных групп»[47].

  Поэтому можно отметить, что осуществляемый СМИ и исполнительной властью подрыв авторитета политических партий и парламента (в том числе планы по отмене выборов по партийным спискам, обвинение Государственной думы в говорильне и т.п.) ослабляет важные звенья механизма поддержания социального порядка.

  Вследствие слабости партий как элемента системы политического представительства отдельных социальных групп населения эту функцию выполняют корпоративно-бюрократические и лоббистские группировки. Именно последние, по замечанию Г.Г. Дилигенского, являются «специфической … формой учета властью социальных интересов». Однако эта форма связей власти с обществом носит антидемократический характер, так как игнорирует интересы массовых социальных слоев.

  Отсюда вытекает определение Г.Г. Дилигенским нынешнего политического порядка как корпоративно-бюрократической полиархии. «Конечно, порядком он является в том смысле, что означает определенную систему отношений между властными группировками и между ними и обществом, отнюдь не обеспечивая при этом стабильность и безопасность жизни общества и его граждан»[48].

  Таким образом, при формировании нового политического порядка продекламированы, но не до конца реализованы такие принципы, как свобода слова и СМИ, регулярные и честные выборов властей всех уровней, разделение властей, ответственность власти перед народом, независимость суда и т.д. Рассогласование формальных  и неформальных институтов в политической (и в экономической) сфере жизни общества является результатом низкой политической активности россиян, неразвитостью их политической культуры, а также неготовностью политической (и экономической) элиты к переходу на демократические рельсы управления обществом.

  Перейдем к рассмотрению следующего элемента нового социального порядка – правопорядка, который, как и вся социальная система, должен тендировать в сторону демократизации и гуманизации деятельности правовых норм и институтов. Особенностью процесса формирования нового правопорядка можно считать крайне низкий уровень общественного доверия к деятельности правоохранительных органов, падающий по мере реформирования общества. Так, если в 1990 г. суд и прокуратура пользовались доверием примерно 20% населения, а милиция – 13% (см. табл. 5)[49], то в 1999 г., по данным мониторинга ВЦИОМ, рейтинг доверия к правоохранительным органам упал до 10,7% (см. табл. 6)[50].

  
  

  Таблица 5

  Доверие населения к правоохранительным органам в 1990 г.

  (в % к числу опрошенных)

  Варианты ответов	Суд	Прокуратура	Милиция
  Полностью доверяю; доверяю	20,5	21,9	13,0
  Не очень доверяю	56,7	50,1	45,4
  Совсем не доверяю	23,6	29,3	39,8
  Не знаю	3,8	5,0	2,7

  
  

  В значительной степени выросла доля тех, кто совсем не доверяет правоохранительным органам и особенно тех, кто затрудняется с ответом.

  
  
  
  
  
  
  

  Таблица 6

  Вопрос: «В какой мере, на Ваш взгляд, заслуживают доверия милиция, суд, прокуратура?» (в % к числу опрошенных)

  Варианты ответов	Март 1998 г.	Сентябрь 1998 г.	Март 1999 г.	Сентябрь 1999 г.
  1. Вполне заслуживают	9,7	11,9	10,4	10,7
  2. Не вполне заслуживают	31,1	34,0	38,2	32,6
  3. Совсем не заслуживают	42,5	39,4	38,8	41,7
  4. Затрудняюсь ответить	16,7	14,6	12,6	15,0

  
  

  Принятие в декабре 1993 г. новой Конституции РФ, провозглашающей Россию в качестве демократического и правового государства, явилось сильным стимулом к обновлению законодательной базы. Важными вехами строительства нового правопорядка явилось принятие новых кодексов – Гражданского и Уголовного, а также создание Конституционного суда РФ, введение в ряде регионов суда присяжных, института Уполномоченного по правам человека в Российской Федерации и т.д.

  Однако инерция сознания сотрудников правоохранительных органов является одной из причин того, что последние с трудом меняют приоритеты своей деятельности – по-прежнему их карательная функция превалирует над функцией правозащитной. Этим обстоятельством во многом объясняется низкий общественный рейтинг этих органов.

  «Действующая в стране система судов, судебные процедуры далеко не всегда позволяют человеку в полной мере использовать предоставляемое ему Конституцией право на обращение в суд для отстаивания своих прав. Многие граждане не знакомы с этими правами и не осведомлены о порядке их использования»[51].

  Следует особо выделить возвращение в российское общество суда присяжных, призванного, по мнению его сторонников, стать «центром кристаллизации независимого состязательного правосудия»[52].

  Представляется справедливым позиция тех исследователей, которые считают необходимым при формировании нового правопорядка изменение задач и деятельности органов правопорядка путем их трансформации из государственных институтов в социальные институты. Именно из-за узковедомственного, «репрессивного» понимания задач деятельности правоохранительных органов нарастает процесс их отчуждения от общества[53]. Это находит подтверждение в ходе социологических опросов. По данным опроса населения и сотрудников органов внутренних дел (ОВД), проведенного в 1995 г. в г. Омске среди 350 респондентов, в том, что милиция защищает интересы каждого гражданина, уверены 9% опрошенных омичей и 26% сотрудников ОВД (см. табл.7)[54].

  
  
  

   

   

  Таблица 7

  Вопрос: «Чьи интересы в большей мере защищают органы

  внутренних дел?» (в % к числу опрошенных)

  Варианты ответов	Население	Сотрудники ОВД
  Правящих кругов	32	29
  Собственные	22	2
  Отдельных групп населения	17	13
  Государства	12	24
  Каждого гражданина	9	26
  Затрудняюсь ответить	8	9

  
  

  В силу этого отчуждения «возникает рассогласованность между обществом, его социально-культурными запросами и деятельностью органов правопорядка, рассогласованность, без устранения которой невозможен, прежде всего правовой процесс и эффективность органов права. Преодоление этого разрыва возможно лишь на пути выделения и практической реализации органами правопорядка общих с другими социальными субъектами и государственными структурами интересов и целей»[55].

  Следующий принцип формирования правопорядка, который в недостаточной мере осознается как властью, так и обществом, заключается в том, что развитие социетальных элементов правопорядка является делом не только правоохранительных органов[56]. Повышение уровня правопорядка в российском обществе находится в тесной зависимости от преодоления социально-структурного и институционального дисбалансов, имманентных переходному периоду. Это также означает, что формирование нового правопорядка испытывает влияние других социетальных сфер порядка (ментального, экономического, политического) и, в свою очередь, влияет на процессы их становления и развития.

  Таким образом, для формирования нового правопорядка характерно наличие богатого институционального материала (новая законодательная база, суд присяжных, институт уполномоченного по правам человека в Российской Федерации и т.д.), который остается недостаточно востребованным вследствие инерционного влияния старых институтов, с одной стороны, и недоверия населения к новой институциональной среде, с другой.

  Отметим еще раз низкий уровень правовой культуры населения. По многочисленным опросам, только 37% россиян владеют основными знаниями о своих конституционных правах и обязанностях. Определенное представление об уголовном законодательстве имеют 31,2% респондентов, о трудовом – 24,4%, о жилищном – 16,5%, о брачно-семейном законодательстве – 16,3%[57]. 

  Итак, формирование нового социального порядка в России сопровождается сильным влиянием старых социальных институтов, преобладающим действием неформальных институтов и доминированием латентных функций новых институтов.

  Складывающийся ментальный порядок характеризуется высокой степенью раздробленности, хаотическим нагромождением (даже в рамках индивидуального сознания) старых и новых представлений и мифов, отсутствием надежных опор и ясных «подсказок», необходимых в повседневной жизнедеятельности россиян для их положительной адаптации к новой социальной реальности.

  Сложившийся экономический порядок представляет собой экономику властных группировок, предполагающую доминирование неформальных взаимодействий между субъектами экономики (государством, фирмами, домохозяйствами).

  Наличный политический порядок во многом является отражением порядка экономического и носит черты корпоративно-бюрократической полиархии. Для этого типа политического порядка характерно игнорирование социальных интересов большинства групп населения.

  Специфика экономики властных группировок и корпоративно-бюрократической полиархии как одного из типов экономического и политического порядка заключается в устойчивости и воспроизводстве соответствующих отношений, а также в формировании собственной институциональной среды, отторгающей инородные ей социальные институты, прежде всего рыночные и демократические.

  Характер политического и экономического порядка во многом определяют установление нового правопорядка. Для последнего присуща слабая востребованность нового институционального материала как со стороны правящей элиты (ввиду ее прагматического отношения к праву) и старых правовых институтов (вследствие инерции сознания), так и со стороны населения (преимущественно по причине низкой правовой культуры).

  
  
  

   Глава 2. Èíñòèòóöèîíàëèçàöèÿ îñíîâ ñîöèàëüíîãî ïîðÿäêà.

  По мере трансформации экономических, политических и социальных структур становится все труднее провести строгое различие между нормальными и патологическими социальными процессами. Сами понятия "нормы" и "отклонения" в социальном знании становятся все более подвижными, поскольку трудно связать их с господством одной-единственной парадигмы социальной реальности и системы оценок. Видение происходящих социальных процессов в значительной степени отягощено ситуацией, в которой смешиваются функции участника и наблюдателя. Новый порядок возникает не из абсолютного социального хаоса, а из полуразрушенной, полусохраненной системы прежнего порядка, основы которого еще сохраняются в актуальных пластах социального бытия и вступают в противоречие с основаниями нового, отчасти конструируемого политической властью, отчасти возникающего спонтанно, социального порядка.

  На первой фазе данного процесса трудно говорить о появлении принципиально новых социальных институтов. Происходит изменение статуса и функциональной структуры уже существующих институтов. Например, сам факт легализации традиционных институтов рынка и теневой экономики зафиксировал только то, что они давно существуют в различных социальных системах. Однако попытка изменить их организационные принципы меняет социальное значение и способ воспроизводства данных институтов. К тем же самым результатам привело открытие советского, а затем российского рынка и хозяйственной системы в целом для воздействия мировой системы.

  Не менее важно то, что механизмы формирования посткоммунистического порядка глубоко укоренены в коммунистическом прошлом России. Некоторые из этих механизмов кажутся новыми, хотя их социальная функция не претерпела существенных изменений.

  2.1. Политика институционализации.

  Как справедливо замечает Ю.А. Левада, «прочность человеческого «материала» в конечном счете определяет ресурсы стабильности любого общества, его способность к переменам и степень сопротивления нововведениям»[58].

  Рассматривая 10-летний период преобразований в России, трудно дать однозначные оценки относительно готовности общества к происходящим переменам. Так, доля россиян, считающих необходимым продолжение экономических реформ, согласно мониторингу ВЦИОМ, с 47% опрошенных в марте 1992 г. (период начала либерализации экономики) снизилась до 31,2% в ноябре 1999 г.; доля респондентов, выступающих против их продолжения осталась прежней - около 27%; однако в полтора раза увеличилась доля россиян, затруднившихся с ответом – с 26% в марте 1992 г. до 41,7% респондентов в ноябре 1999 г. (см. табл. 8)[59].

   

   

   

   

   

   

   

  Таблица 8

  Вопрос: «Как вы считаете, экономические реформы сейчас нужно

  продолжить или следует их прекратить?» (в % от числа опрошенных)

  
  

  Варианты ответа	Март 1992 г	Нояб.1994 г	Нояб.1995 г	Нояб.1996 г	Нояб.1997 г	Нояб.1998 г	Нояб.1999 г
  1.Нужно продолжать	47	30,2	30,1	30,2	33,6	27,4	31,2
  2.Следует прекратить	27	25,8	27,6	28,4	23,4	31,4	27,1
  3.Не знаю, затрудняюсь ответить	26	43,7	42,3	41,4	43,0	41,2	41,7

  
  

  Анализ структуры сторонников и противников развития рыночной экономики в российском обществе показывает достаточно низкий процент сторонников среди руководителей (всего 8%) и неожиданно более высокий – среди сельского населения – 18% респондентов ВЦИОМ против 16% среди жителей двух столичных городов (см. табл. 9)[60].

  
  
  
  
  
  
  
  

  Таблица 9

  Социально-демографические различия между сторонниками

  и противниками развития рыночной экономики в России (в %)

  Социально-демографические группы	Сторонники	Противники
  Холост, незамужем	23	10
  Образование: высшее	22	11
  учащиеся	13	2
  Социально-профессиональ-ный статус и род занятий: руководители	8	2
  домохозяйки	7	3
  пенсионеры	13	36
  Тип поселений: Москва и С.-Петербург	16	6
  села	18	30
  Доходы: высокие	26	13
  низкие	12	23
  Возраст: 18-19 лет	12	3
  20-24 года	12	3
  25-29 лет	16	7
  30-34 года	12	7
  35-39 лет	10	11
  40-44 года	3	4
  45-49 лет	8	10
  50-54 года	5	5
  55-59 лет	8	11
  60-69 лет	6	18
  70 лет и старше	3	10

  
  

  Самооценки россиян своего материального положения постоянно снижаются. Так, доля россиян, считающих свое материальное положение «очень хорошим» и «хорошим» уменьшилось с 6,8% опрошенных в марте 1993 г. до 3,7% в ноябре 1999 г.; доля тех, кто относит себя к среднеобеспеченным, наоборот, уменьшилась с 48,1% до 42,7%; доля россиян, давших оценки «плохое» и «очень плохое», увеличилась с 43,4% респондентов в марте 1993 г. до 52,2% в ноябре 1999 г. (см. табл. 10)[61].

  Однако, несмотря на неблагоприятные тенденции в отношении материального положения, доля россиян, считающих себя в целом счастливыми, выросла с 45% в 1989 г. до 49% опрошенных в 1999 г.; доля лиц, давших противоположный ответ, также выросла – с 32 до 38% (см. табл. 11)[62].

  Таблица 10

  Вопрос: «Как бы Вы оценили в настоящее время материальное

  положение Вашей семьи?» (в % к числу опрошенных)

  Варианты ответов	Март 1993	Март 1994	Март 1995	Март 1996	Март 1997	Март 1998	Март 1999	Нояб. 1999
  1. Очень хорошее	0,8	0,3	0,4	0,2	0,2	0,4	0,1	0,3
  2. Хорошее	6,0	4,4	4,6	4,4	3,4	4,8	1,8	3,4
  3. Среднее	48,1	44,5	48,8	41,5	36,8	41,9	29,4	42,7
  4. Плохое	35,3	37,4	33,8	38,5	38,7	35,4	44,2	37,0
  5. Очень плохое	8,1	11,3	9,5	13,7	19,5	15,6	21,9	15,2
  6. Затрудняюсь ответить	1,7	2,0	2,8	1,7	1,5	1,8	2,5	1,4
  7. Нет ответа	-	0,1	-	0,1	-	-	-	-

  Таблица 11

  Вопрос: «Если говорить в целом, Вы счастливы?»

  (в % к числу опрошенных)

  Варианты ответа	1989 г.	1994 г.	1999 г.
  Да; скорее да	45	45	49
  Скорее нет; нет	32	34	38
  Затрудняюсь ответить	23	21	13

  
  

  Следует отметить, что готовность общества к преобразованиям в начале реформ скорее всего преувеличивалась, прежде всего реформаторским крылом правящей элиты.

  Об этом свидетельствует тенденция увеличения доли россиян, не сумевших приспособиться к нынешним преобразованиям – с 23% респондентов ВЦИОМ в 1994 г. до 33% в 1999 г., т.е. в полтора раза (см. табл. 12)[63]; снижение в 1994 г. доли тех россиян, кто готов «много работать и хорошо зарабатывать» до 23% респондентов против 27% в 1989 г. со стабилизацией на уровне 25% в 1999 г.[64]

   

   

   

   

   

   

   

  Таблица 12

  Варианты поведения в переходное время

  (в % к числу опрошенных)

  Варианты ответов	1994 г.	1999 г.
  Не могу приспособиться к нынешним переменам	23	33
  Живу, как жил раньше, для меня ничего особенно не изменилось	26	16
  Приходится вертеться, подрабатывать, браться за любое дело, лишь бы обеспечить себе и детям терпимую жизнь	29	37
  Удается использовать новые возможности, начать серьезное дело, добиться большего в жизни	6	5
  Затрудняюсь ответить	16	9

  
  

  Различные социологические исследования при определении доли россиян, внутренне готовых к преобразованиям, называют цифры в диапазоне 20-25%. Так, по данным Н.Е. Тихоновой, носителями индивидуалистически-либерального типа ментальности, предрасположенной к мобильности и ориентированной на успех, являются примерно 20% населения страны[65].

  Неудачи экономического реформирования российского общества во многом объясняются противоречивой позицией правящей элиты по вопросу формирования и укрепления новых экономических (рыночных) институтов (например, малый и средней бизнес, создание условий и правил для повышения эффективности производства).

  По мнению известного представителя институциональной теории Д. Норта, власти чаще всего не склонны следовать принципу эффективности. Д. Норт усматривает две основные причины нерыночного поведения элиты. «Во-первых, доходы, которые получают правители, могут оказаться выше при такой структуре собственности, которая хотя и неэффективна, но зато легче поддается контролю и создает больше возможностей для взимания налогов, чем эффективная структура, которая требует высоких издержек контроля и сбора налогов. Во-вторых, правители, как правило, не могут позволить себе устанавливать эффективные права собственности, поскольку это может оскорбить одних подданных и тем самым поставить под угрозу соблюдение прав других. Иначе говоря, даже если правители захотят принимать законы, руководствуясь соображениями эффективности, интересы самосохранения будут диктовать им иной образ действий, поскольку эффективные нормы могут ущемить интересы сильных политических группировок…»[66]

  Анализируя институциональные изменения в экономической сфере, В.Л. Тамбовцев приходит к выводу, что такие новации, как отказ от планового распределения товаров и услуг и приватизация, «успешно введенные – внедренные – государством, на поверку оказываются формализацией практики, сложившейся спонтанно, без использования принудительных усилий государства»[67].

  Можно констатировать, что одним из факторов уменьшения числа сторонников экономических реформ является непоследовательная политика институционализации, проводимая правящей элитой. Именно отсутствие политической воли препятствует проведению давно назревших структурных и институциональных реформ в экономике.

  А.Н. Олейник видит проблему пробуксовки экономических реформ в углублении разрыва между неформальными и формальными институтами, а в качестве главной институциональной предпосылки называет способность контрагентов к «симпатии» друг к другу независимо от степени знакомства[68].

  Социологические исследования фиксируют низкий уровень доверия россиян к незнакомым людям. Так, по данным опроса, проведенного в 1995-1996 гг. Институтом сравнительной политологии среди 400 человек, лишь примерно каждый третий респондент считает, что людям можно доверять. Это означает, что степень взаимного доверия в российском обществе почти в три раза ниже, чем в развитых странах Запада[69]. Иными словами, можно говорить о недостаточном развитии одной из главных институциональных предпосылок рынка. Слабая выраженность институциональных предпосылок рынка и проведение пассивной политики институционализации определяют нынешние результаты реформирования российского общества.

  Коммунистический эксперимент прервал или деформировал естественные социальные процессы, протекавшие в России. Сегодня она наряду с другими посткоммунистическими странами пытается их восстановить и вернуться к ним заново. В начале XX века Россия стала пионером в строительстве мирового коммунистического общества. Однако его практическое воплощение привело лишь к громадному росту овеществления и отчуждения. Социальные процессы в посткоммунистической России нельзя рассматривать как простой "возврат в историю" или возвращение к определенной фазе развития западного мира. Прошлое других цивилизаций не может рассматриваться как будущее российской цивилизации. Одновременно коммунистическое прошлое, поскольку оно было направлено на принципиальный разрыв с экономическими и социальными процессами царской России, тоже не может рассматриваться как эталон для подражания при осуществлении социальной трансформации.

  В работах о русской революции Н.А.Бердяев писал о том, что Россия находится одновременно в различных исторических эпохах[70]. Пожалуй, и сегодня Россия находится в прошедшем настоящем времени, в котором сплетаются различные социальные процессы, для теоретического отражения которых Ф.Бродель ввел понятие "длинных волн"[71]. Политическое руководство страныболее или менее сознательно использует институциональное наследие коммунизма - всю систему сложившихся при нем экономических и политических институтов. Власть стремится обосновать необходимость их использования новой логикой мобилизации, создания и контроля капитала. Однако независимо от намерений, в условиях периферии такая логика "...лишь укрепляет отмирающую логику коммунизма и представляющих его субъектов[72]. Свобода маневра при создании нового социального порядка в России определяется механизмами, сложившимися в докоммунистическом и коммунистическом прошлом. В их рамках происходит процесс социальной трансформации в России.

  При анализе институциональных изменений в коммунистических странах, данные механизмы квалифицируются как "политика бюрократии" или "политика в области организации"[73]. Мы предлагаем называть их политикой институционализации.

  Сошлемся здесь на анализ Б.Г. Юдина, который отмечает три обстоятельства, связанные с данным процессом:

  1. Сложились такие нормативно-ценностные структуры, которые направлены на самоизоляцию отечественной науки от мирового научного сообщества.

  2. Отсутствие автономии для того, чтобы вырабатывать и проводить собственную политику в реализации социальных функций науки и выступать экспертом при их определении и выполнении: "Ориентация лишь на один источник поддержки, каковым являлась государственная власть, не позволяла конституироваться полноправному научному сообществу, которое было бы способно к самоорганизации".

  3. "Отсутствие автономного научного сообщества, которое было бы способно формулировать и отстаивать свои специфические ценности и интересы, ведет к тому, что и теперь приоритеты научной политики определяются главным образом путем закулисного взаимодействия государственной и научной бюрократии"[74].

  Развивая эту мысль, возможно исходить из того, что ни в одной сфере профессиональной деятельности и социальных отношений не возникли нормативно-ценностные структуры, автономия и самоорганизация, необходимые для того, чтобы каждая из сфер выступала равноправным партнером государства. В этом контексте текущая политика институционализации является процессом создания и преобразования институтов, в рамках которого исполняется, укрепляется и умножается власть, способствующая реализации тех или иных интересов. Средства и ресурсы, которые применяются посткоммунистической властью (независимо от принадлежности к "коммунистам" и "демократам", "правым" и "левым", "патриотам" и "центру" в политической палитре России), а также способ действия и поведения главных участников социальных процессов, происходят из последней, нисходящей фазы коммунизма.

  Естественно, в рамках такой политики институционализации ведется борьба между представителями разных политических сил. Но эта борьба не ограничивается такими вопросами, как личные перемещения в структурах власти, формы и способ функционирования институтов, принципы доступа к институциональной инфраструктуре мирового рынка. Данная борьба, по сути дела, определяет модель возникающего в России рынка, государства и характер возникающей социальной структуры. Она влияет также на сферу и степень напряженности социальных конфликтов между субъектами, обладающими значительными ресурсами структурной власти. Эти субъекты по-прежнему навязывают свою волю большинству населения, которое лишено власти и вынуждено играть по правилам, в очередной раз навязанным сверху.

  Укорененные в различных исторических эпохах механизмы накладываются друг на друга и образуют фон процессов социальной трансформации. Благодаря им обеспечивается преемственность коммунистической и посткоммунистической реальности, из-за чего использование понятий "перестройка", "реформа", "становление нового социального порядка" не может отразить всю сложность происходящих процессов. Их действительное содержание и смысл становится все менее однозначным и все более отличается от первоначального видения как одноразового "скачка" в качественно иную социальную ситуацию. В принципе, все описанные здесь изменения в экономической, аксиологической и социо-структурной сферах фиксируют преемственность, повторяемость и укорененность в коммунистическом прошлом. Это прошлое пока еще практически целиком формирует посткоммунистический порядок, из-за чего чрезвычайно трудно вычленить сам феномен "перехода". Используемые в обыденном сознании, публицистике и социальной науке термины теряют аналитическое содержание и становятся лишь символическими сокращениями.

  На наш взгляд, проблема состоит в возможности постижения феномена выхода из коммунизма. Для этого надо реконструировать социально-исторический фон не терять из виду все символические, иллюзорные, мнимые формы представления данного феномена, поскольку они были и остаются важным элементом и даже "движущей силой" трансформации. Данные формы все более расходятся с действительным содержанием и смыслом происходящих изменений.

  В целях дальнейшего обсуждения исследуемой проблемы и постижения специфики коммунистической и посткоммунистической институционализации мы воспользуемся эволюционной теорией качественных изменений (или "скачка"), разрабатываемой в рамках миро-системной теории[75]. В результате соединения идей Маркса, Вебера и миросистемной теории становится возможным рассматривать посткоммунистический порядок в России с точки зрения трех временных горизонтов (или хронотопов):

  1. "Длинные (или цивилизационные) волны" порождают одни и те же дилеммы развития, которые чрезвычайно усилились после того как Россия и другие посткоммунистические страны сбросили идеологический корсет коммунизма.

  2. Само существование коммунистической формации в ее пространственно-временных рамках зависело от исторического (цивилизационного) пути каждой страны, который влияет и на нынешние процессы институционализации.

  3. На нисходящей фазе коммунизма усиливались стихийные процессы самоорганизации и конституировались главные субъекты, участвующие в создании посткоммунистического порядка.

  С помощью данной категоризации можно анализировать современную политику институционализации и становление социального порядка в России. Свобода маневра такой политики ограничена вызовами и дилеммами развития (первый горизонт), процесс опосредуется зависимостью от пройденного пути (второй горизонт) и способом конституирования ключевых субъектов преобразований, распределение ресурсов между которыми дает им структурную власть (третий горизонт).

  Все наличные сегодня в России социальные институты существовали на нисходящей фазе социализма и являются следствием его постепенной эволюции.

  Система социальных институтов социализма была иной, нежели казалось ее политическому руководству и рядовым исполнителям. Она не могла постичь собственную сущность при помощи языка, выведенного из ее идеологических и организационных принципов. Отбрасывание данных принципов означало бы не только кризис социализма как особой формации, но и разрушение рациональности данной формации. С точки зрения обычных стандартов разума такая "рациональность" была абсурдной. Тем не менее она позволяла осуществлять внутреннюю и осмысленную коммуникацию между людьми и институтами, контролировать поведение людей путем определения того, что есть "норма", а что - "отклонение от нормы".

  Следующим этапом изменения способа существования институтов при социализме была стихийная самоорганизация, отличающаяся спонтанностью и неопределенностью[76]. Она была направлена на предотвращение анархизации системы, закодированной в противоречиях социализма. Его институциональная структура постепенно обрастала исключениями и отступлениями, позволяющими функционировать более эффективно без изменения официальной идеологии. Они становились все более массовыми (теневая экономика, приватизация номенклатуры, дефицит, регулирование социальных процессов через искусственно вызванные кризисы, заимствование легитимизирующих аргументов от идеологических противников и т.п.). С одной стороны, неформальные решения облегчали стабилизацию системы. С другой, способствовали коррозии ее идеологической легитимизации. «Коммунистические элиты прекрасно отдавали себе отчет в том, что после отказа Москвы от доктрины Брежнева и роспуска Варшавского Договора удержание власти потребует значительно большей порции насилия, применяемой локальными элитами как внутри СССР, так и в странах Восточной Европы, поскольку исчезнет пугало советской интервенции»[77].

  Произошла легализация и официальное признание того, что раньше считалось "патологией". Это изменило не только способ существования, но и воспроизводства социальных институтов. После официального провозглашения "перехода к рынку и демократии" политический плюрализм стал воспроизводиться независимо от "усмотрения" правящего класса. Отход от тоталитарного проекта и переход к рыночной рациональности и политической демократии стали ценностями, признаваемыми различными сторонами.

  Характерно, что на этом этапе все партии и движения предлагают некие варианты "управляемой демократии". Например, партийная система нынешней России была создана "сверху", из-за чего она отличается политической бессодержательностью. Сохраняется система президентских указов как разновидностей прошлых "постановлений" и "декретов". Даны широкие полномочия исполнительной власти, что противоречит идее разделения властей. Ясно, что все эти действия соответствуют интересам нынешнего правящего класса России. Провозглашая переход к рынку, он одновременно использует множество дополнительных определений типа "социальное рыночное хозяйство", "организованные рынки", "управляемый курс" и т.п.

  Кроме того, система промышленных предприятий и совокупности других учреждений при социализме была основанием институционального порядка общества, подчиненного государству. Однако исследования, проведенные во второй половине 1970-х гг. под эгидой ЮНЕСКО, показали, что государственные предприятия и учреждения при социализме не являются системами в свете теории организации. Отдельные элементы их структуры (централизация, формализация, стандартизация и другие параметры) значительно более сильно коррелировали с соответствующими элементами политической среды, нежели между собой. В государственных предприятиях и учреждениях не удалось также зафиксировать феномен внутренней адаптации и взаимозаменяемости параметров организационной структуры[78]. Иначе говоря, при социализме не люди, а предприятия и учреждения находились в состоянии необъявленной "войны всех против всех", которая концентрировалась прежде всего на уровне министерств. Теперь ситуация меняется, а вместе с нею и организационные принципы институционального порядка.

  Речь идет прежде всего об открытости предприятий и учреждений по отношению к мировой системе и ликвидации идеологических барьеров для взаимодействия с нею. Но поскольку система не в состоянии выдержать конкуренцию в экономической и профессиональной сфере с аналогичными системами других стран, постольку формализация и адаптация начали использоваться исключительно в целях самосохранения. Это привело к еще большей бюрократизации институционального порядка России и других посткоммунистических стран[79].

  Посткоммунистический институциональный порядок есть результат аккумуляции и сгущения характеристик, сложившихся в коммунистическом прошлом. Они в преобладающей степени структурируют все поле экономических и политических игр, которые правящий класс ведет с российским обществом. В последнее время он выдвинул также идею создания некой "государственной идеологии", что лишний раз свидетельствует о стремлении сохранить институциональный порядок, сложившийся в недалеком прошлом[80].

  2.2. Несовместимость социальных институтов

  
  

  Социальный порядок в России можно анализировать с помощью длинных цивилизационных волн - социокультурных процессов, прерванных в период коммунизма. К ним можно отнести: взаимное приспособление уровней притяжения (направлений развития) рынка и государства; институционализацию отношений между центрами и перифериями; социализацию индивидов и институтов для функционирования в рамках формальной или процедурной рациональности. Эти процессы влияют на социальное развитие России по мере восстановления ее связей с мировой системой и влияют на форму возникающего институционального порядка.

  Не менее важен анализ с точки зрения коммунистического прошлого, в рамках которого сформировалась зависимость строительства социализма от исторического пути данной страны, которая влияет на процессы институционализации посткоммунистического порядка. Для более конкретного представления о такой зависимости надо учесть, как минимум, связь следующих событий и процессов: различия в методах осуществления социалистических революций, обусловленных историческими обстоятельствами, исходными дилеммами модернизационного развития и способами восприятия данных дилемм, а также культурными традициями. С учетом указанной зависимости посткоммунистический порядок становится результатом различных способов конституирования его ключевых субъектов. Эта зависимость определяет также институциональные и символические ресурсы, концепции и последовательность макросоциальных изменений.

  Период нисходящей фазы коммунизма не менее важен для анализа социального порядка современной России. Неразрешенные противоречия привели к распаду СССР и всей "мировой системы социализма". На этой стадии клонящаяся к закату коммунистическая власть еще пыталась предотвратить распад, но сама она уже базировалась на спонтанной самоорганизации. Произошло окончательное конституирование правящего класса в субъект социальных преобразований и политики институционализации. Возникло множество институтов, обеспечивших воспроизводство субъектов нисходящей фазы социализма в новых социальных условиях. На первой фазе преобразований имел также место феномен символического равенства (ваучерная приватизация) и характеристики "революционного характера" затеянных преобразований. Имеется в виду искусственное ускорение событий и элементы инсценировки в средствах массовой информации. Правящий класс деловито подготовил себе "противников" ("демократов" и "коммунистов") из своих же собственных рядов. Он создал также символическое пространство, в рамках которого вырабатывался новый политический язык для фиксации чисто иллюзорных событий.

  Указанные временные пространства определяют фон и рамки нынешней политики институционализации. Их можно рассматривать как определенную иерархию, в которой горизонты большей степени общности образуют условия для горизонтов меньшей степени общности и осуществляемых в их рамках действительных и символических действий.

  Сегодня, в связи с повторным вхождением России и других посткоммунистических стран в рынок и демократию, обнажились те же самые дилеммы, которые стояли перед Россией еще в начале века. Речь идет прежде всего о ее периферийном экономическом и промышленном статусе в мировой системе. Значительная часть возникающих институтов может рассматриваться как ответ на стремление преодолеть такой статус. Одновременно возрождаются приспособительные процессы, связанные со стихийным поиском такого рынка и соответствующей ему государственной структуры, которые бы максимально понизили расходы, связанные с интеграцией с мировой системой. Коррозия имперской системы способствовала распаду территориального порядка, связывающего СССР и другие страны Восточной Европы в один экономический, политический и военный блок.

  После падения советской империи эти политико-экономические артефакты остались один на один с дилеммами развития, обусловленными воздействием цивилизационных волн.

  На протяжении последнего десятилетия стало ясно, что распад политико-экономических артефактов (СССР, Югославия) принимает насильственную форму. Этот процесс можно истолковать как подготовку почвы для сегрегации бывших социалистических стран и регионов и придание такой сегрегации военно-политического выражения для того, чтобы обеспечить затем лишь избирательную интеграцию некоторых из них в мировую систему. Хотя процессы и их институциональное выражение кажутся хаотическими, их можно истолковать как эффект проявления закона параллельной эволюции рынков и государств.

  Таким образом, неравномерность экономического развития стран бывшего коммунистического блока привела к войнам и связанным с ними националистическим идеологиям. Но в отличие от Западной Европы XVII-XIX вв. теперь носителем националистических идеологий стал господствующий класс, сложившийся в условиях социализма. Эти страны в большинстве находятся на этапе догоняющей модернизации. Они одновременно вынуждены преодолевать наследие коммунизма, с одной стороны, и вступать в рыночную конкуренцию с субъектами зрелого капитализма, с другой стороны. В такой ситуации каждая из посткоммунистических стран просто стремится сбросить с себя республики и регионы, особенно неразвитые в экономическом отношении.

  Для Западной Европы данные процессы относятся уже к далекому прошлому. В посткоммунистическом мире они принимают совершенно иную форму. Здесь распад становится этапом на пути лишь избирательной интеграции отдельных стран и регионов в мировую систему. Остальные могут оказаться в орбите притяжения тех центров, которые останутся на развалинах СЭВ. Таким образом, в посткоммунистическом мире возникают различные формы капитализма. Это различие выражается в институциональных формах экономики и политики.

  Различные формы капитализма усиливаются процессами поиска национальной и государственной идентичности после распада коммунизма. До распада Россия отождествляла себя с СССР, Сербия - с СФРЮ, а Чехия - с ЧССР. Такое отождествление вело к ослаблению собственной национальной идентичности. Поэтому первым шагом национальной идентичности стало политическое закрепление, отвергающее принцип федеративного устройства. Аналогичные процессы развернулись в Азербайджане (отделение Карабаха), Грузии (отделение Южной Осетии и Абхазии), Молдавии (отделение Приднестровской Республики). Вооруженные конфликты здесь оказались сопряженными с референдумами, подготовленными и реализованными местными отрядами правящего класса, который спровоцировал население на поддержку национального, а не федеративного принципа политического устройства.

  И здесь нетрудно установить принципиальное отличие от стран Запада. Например, в Испании издавна существуют региональные экономические различия, связанные с локальными формами национализма. Тем не менее первые выборы после падения режима Франко сформировали национальную идентичность на уровне страны, а не регионально-национальных образований. В значительной степени это объясняется тем, что реформы по стабилизации экономики были осуществлены еще в условиях авторитарного режима.

  Наряду со своекорыстием, стремлением к самосохранению и политической безответственностью правящего класса спонтанные процессы взаимного приспособления экономики и государства в посткоммунистическом мире происходят в свете телевизионных юпитеров. "Бои за телецентры", развернувшиеся в период распада коммунизма, свидетельствуют лишь о том, что в телевизионной игре заинтересованы все отряды правящего класса, независимо от его "политической прописки". По крайней мере, ни один из лидеров новых государств, возникших в посткоммунистических странах, не пошел ни на ограничение роли телевидения в формировании массового сознания, ни на его отрыв от политических процессов и полное сосредоточение на пропаганде образцов высокой культуры.

  Не менее важное значение для понимания данных процессов имеет появление в посткоммунистических странах несовместимых социальных институтов. Кризис экономической системы, отмечаемый всеми исследователями, не привел к распаду существующих административных структур. Из-за этого в рамках посткоммунистической экономики возникли институты с несовместимыми правилами функционирования.

  Мировой рынок по-прежнему противостоит региональным рынкам на территории бывшего СССР. Для характеристики этих рынков В.Лепешкин ввел понятие "госструктур", которые организованы иерархически, включают гибридную форму собственности, охватывают целые отрасли и по-прежнему контролируются либо государственной бюрократией, либо мафией[81]. Аналогичный феномен появился в Польше, Болгарии и Словакии - как раз в тех странах, в которых структурная зависимость от советского рынка была наибольшей. Похоже, что в эту орбиту в последнее время втягивается и Белоруссия. Это явление, вместе с его политическими последствиями, на наш взгляд, образует более грозную форму воспроизводства правящего класса даже по сравнению с этническими конфликтами.

  Прежде всего сам правящий класс заинтересован в кризисе экономической системы, но для достижения его интереса недостаточно разделения рынков на коммерческие и иерархические. Определение "иерархически организованный рынок" ввел К.Такео для описания специфики японской экономики. "В рамках организованных рынков, - отмечает он, - существуют:

  1) Организационные структуры, базирующиеся на принципе коммерческой сделки, включая иерархические структуры в производстве и распределении и структуры без иерархии или стабилизированные отношения между равными.

  2) Структуры, частично базирующиеся на коммерческих отношениях, но имеющие также другие цели (группы бизнеса).

  3) Структуры без элемента коммерческой сделки (корпорации, союзы бизнесменов)"[82].

  Иерархически организованный рынок обозначает сложную институциональную структуру, в которой критерий прибыли не является единственным. Важное значение приобретают цели мобилизации и концентрации капиталов, стабилизации, сохранения, увеличения шансов в конкуренции с другими экономическими субъектами других стран. В рамках организованного рынка элементы вертикальной координации связаны с горизонтальными отношениями обмена, вход на рынок контролируется, а число участников ограничивается.

  Анклавы организованных рынков существуют как в капиталистической мировой системе, так и в рамках порядка, возникающего на развалинах СССР И СЭВ. Но внешнее подобие не должно вводить в заблуждение. По разным оценкам от 40% до 60% денег, циркулирующих на рынках СНГ, имеют мафиозное происхождение[83]. Эти деньги не допускаются в банковскую систему Запада, поскольку она ставит перед ними довольно эффективные барьеры. Они испытывают также затруднение при включении в официальный денежный оборот внутри СНГ. Таким образом, существует принципиальное различие между организованными рынками стран Запада и России.

  В рамках российской экономики возникают две несовместимые институциональные системы. Элементы каждой из них ориентированы либо на действительное вхождение в структуру экономических отношений, либо на воспроизводство административных структур независимо от любых преобразований. Тенденция к воспроизводству сближает посткоммунистические рынки с централизованной экономикой. Из-за этого отдельные предприятия, заинтересованные в производстве, все более вступают в конфликт с ведомственными иерархиями, сосредоточенными в Москве, и целиком контролируемыми финансовыми олигархиями.

  Различие рыночной и властно-иерархической логики действия и уровня организации в деятельности экономических институтов ведет к сознательному блокированию обмена средствами и персоналом между ними. В блокировании заинтересованы госструктуры. Они стремятся обеспечить для себя приоритет для вхождения в западные рынки, несмотря на то, что расходы на интеграцию экономики в целом постоянно растут.

  В результате на рынках посткоммунистических стран господствуют госструктуры и мафия. Для выхода на такие рынки требуется создание экономических структур с той же степенью этатизации, централизации и монополизации, которая характерна для госструктур. Ни один из посткоммунистических лидеров пока еще не пошел на сознательное разрушение таких структур для входа в мировую экономическую систему.

  В той части посткоммунистической экономики, которая тяготеет к западным рынкам, тоже появляются элементы организованного рынка для увеличения конкурентоспособности с западными партнерами, но одновременно для мобилизации и концентрации капитала в целях сохранения контроля над внутренним рынком. Эти структуры более открыты по сравнению с теми, в которых доминируют госструктуры и мафия. Иерархизация в них проявляется меньше, а роль коммерческих стандартов значительно больше: Однако экономические структуры, действующие на рынках прежнего СЭВ, - пишет П. Ивенс, - больше заинтересованы в самосохранении, нежели в приспособлении к нормальным стандартам коммерческой деятельности. Особенно это проявляется в том, чтобы сохранить взаимодействующих партнеров в других странах... Но в системе, ориентированной на западные рынки, попытки перебрасывания на других части расходов чаще имеют опосредованный и квази-рыночный характер. Они состоят в гарантировании для себя исключительного доступа к таким институтам рыночной инфраструктуры, которые понижают риск и расходы сделок, но финансируются всеми налогоплательщиками. Тогда как система, ориентированная на рынки России, СНГ и бывших стран СЭВ, включает значительно более сильную административную и политическую компоненту[84].

  Итак, в посткоммунистических странах возникают несовместимые институты в экономической сфере. Первый тип институтов ориентирован на внешнюю и формальную совместимость с аналогичными западными институтами, хотя принципы организации, иерархии и регулирования не соответствуют западным стандартам, поскольку сложились в условиях коммунистической системы. Второй тип институтов непосредственно отражает интересы посткоммунистического правящего класса. Для достижения своих стратегических и экономических целей этот класс создает в странах ближнего и дальнего зарубежья несовместимые экономические институты, в которых государственная собственность по-прежнему господствует над рынком. Это увеличивает вероятность удержания стран ближнего и дальнего зарубежья (бывшего СССР и Варшавского Договора) в буферной зоне, затрудняя их интеграцию с Европейским Сообществом. Эти институты облегчают отмывание денег и включение их в стабильную финансовую систему. Они позволяют правящему классу современной России получить институциональный опыт по переброске части собственных расходов (например, связанных с восстановлением империи) на бюджеты стран - республик и сателлитов бывшего СССР.

  Но не только в политике и экономике происходит институциональная дезинтеграция. Канва подобного социального «раздвоения» прослеживается уже на уровне установок общественного и группового сознания, постоянно подпитывающего институционалихацию социальных отношений разных, порой альтернативных, типов.

  Разрушение прежней институциональной структуры и формирование новой порождает проблему несовместимости ряда новых социальных институтов со «старыми». С одной стороны, эта проблема носит естественный характер, с другой стороны, продление времени подобной несовместимости обостряет социально-экономические проблемы переходного общества, так как старые и новые институты начинают мешать деятельности друг друга, усиливая дезинтеграцию общества.

  Наибольшую несовместимость можно наблюдать между институтом частной собственности и такими «старыми» социальными институтами, как судебная и правовая система, а также банковская. Права собственника и инвестора до сих пор являются мало защищенными, и, несмотря на декларации политиков, инвестиционный климат в России остается неблагоприятным. Презентация правительственной программы, разработанной Центром стратегических разработок, опять показала, что реформирование судебной системы откладывается на неопределенное время (хотя отметим, что предусмотрено почти двукратное увеличение бюджетных расходов на содержание судебных органов). Одновременно появляются явные признаки того, что, несмотря на обещания властей, могут подвергнуться пересмотру результаты приватизации крупных объектов бывшей госсобственности (первый сигнал – возбуждение Московской прокуратурой дела об отмене итогов приватизации «Норильского никеля»). Более того, очевидно, что этот пересмотр будет носить выборочный характер и диктоваться политической конъюнктурой. В условиях слабой и зависимой от государства судебной системы решение проблемы будет носить неформальный характер, а борьба может вестись с помощью СМИ, а также жесткого политического противостояния, при котором будут затрачены многочисленные ресурсы разных видов. В результате политические и экономические издержки конфликтующих сторон окажутся совсем немалыми.

  Другой пример – несовместимость институтов рынка и институтов, способствующих повышению социальной и территориальной мобильности рабочей силы. Это - отсутствие у россиян возможности свободно перемещаться по территории страны для получения работы ввиду недоступности или затрудненности покупки жилья или обмена (продажи старого с покупкой нового жилья). Невозможность получения льготного кредита для приобретения жилья или открытия своего бизнеса делают проблематичными раскрытие потенциала рыночной системы.

  Несовместимы рыночные институты и с наиболее распространенным сегодня порядком заполнения вакантных рабочих мест, носящим неформальный характер. Если в полноценной рыночной экономике принципами заполнения вакансий являются достижение максимальной производительности и рационализация издержек, то в переходной российской экономике отдается предпочтение принципу минимизации издержек при фактическом игнорировании принципа повышения производительности труда.

  Последнее особенно ярко проявляется в несовместимости рынка и нынешнего механизма оплаты труда. (При этом мы вводим за скобки проблему несвоевременной оплаты труда). Имеется в виду, прежде всего практика неравной оплаты за одинаковый труд (по количеству и качеству), значительный разрыв в оплате труда работников различных отраслей экономики и, безусловно, наличие огромного числа работников, имеющих доходы ниже стоимости воспроизводства рабочей силы. Антирыночный характер нынешней системы оплаты труда можно увидеть и в обращении ряда руководителей предприятий (организаций) к специалистам с просьбой разработать систему не стимулирования высокоэффективного труда, а уменьшения оплаты труда своих работников.

  Отметим несовместимость рыночных институтов и нынешнего института собственности на землю. Как известно, принятие Земельного кодекса с вариантом оборота сельскохозяйственных земель торпедируется левыми фракциями в Государственной думе, выражающими позицию немалой части общества. В условиях резкой социальной дифференциации населения по экономическому признаку разрешение частной собственности на землю может еще больше обострить проблему социального неравенства. Если вспомнить эксцессы, сопровождавшие приватизацию госсобственности и жилья граждан (многочисленные случаи мошенничества и даже убийства собственников квартир), то негативные прогнозы относительно возможной ситуации на рынке земли имеет под собой серьезные основания.

  Несовместимо с рыночным институтами положение, существующее с предприятиями (фирмами) – реальными банкротами, а также с многочисленными фактами лжебанкротства. Законодательство о банкротстве пока не работает в полную силу.

  Трудно сочетаются рыночные принципы с нынешней деформированной структурой рынка личных сбережений, сложившейся в результате ассиметрии информации, возникающей в отношениях между вкладчиками и финансовыми структурами. Наличие, по оценкам экспертов, около 40 млрд. долларов в виде неорганизованных сбережений -  результат отсутствия институционализированных способов определения потенциальными инвесторами уровня честности и компетентности финансовых организаций, а также отсутствия института страхования вкладов граждан.

  Децентрализация власти сопровождается несовместимостью властных институтов разных уровней власти – федеральных и региональных, с одной стороны, региональных и муниципальных, с другой стороны. Первые в названных парах с трудом воспринимают идею о необходимости перехода от административно-командных к партнерским взаимоотношениям друг с другом. Отсюда постоянно наблюдаемые попытки вышестоящей власти «поглотить» нижестоящую (Кремль не прочь отбросить демократические «тонкости» для восстановления прежнего контроля над регионами, а последние, в свою очередь, имеют аналогичные планы относительно городов и районов).

  Проблема несовместимости социальных институтов является актуальной не только для экономической и политической сфер жизни переходного российского общества. Данные социологических опросов различных исследовательских центров показывают существование двух мало совместимых между собой систем ценностей – традиционалистскую и модернизационную[85], что позволяет даже говорить о расколе в ценностной системе общества.

  Л.Б. Косова отмечает возникновение и параллельное существование двух социальных миров, которые принципиально отличаются «своими поведенческими образцами, структурами авторитетов, рамками идентификации, информационно-коммуникативными полями»[86]. Внешне это находит свое отражение в возникновении двух потребительских рынках с различным уровнем цен и набором товаров и услуг[87]. Иными словами, представители этих двух социальных миров ходят в разные магазины, а их дети посещают разные школы (лицеи), то есть социальное разделение проявляется и в разделении территориальном. Такое социальное и пространственное разделение способствует углублению ценностного раскола общества.   

  В теории «миров» выделяется семь базовых институтов, различающихся процедурами координации, совокупностью объектов и требованиями к поведению индивидов.

  1.   «Мир» рыночный, требующий от поведения людей таких качеств, как рациональность, «симпатия», ответственность.

  2.   «Мир» индустриальный, ожидающий от индивидов поведения, характеризующегося функциональностью и согласованностью.

  3.   «Мир» традиционный, основанный на персонификации связей и традициях.

  4.   «Мир» гражданский, базирующийся на принципе приоритета общих интересов.

  5.   «Мир» общественного мнения, координация в котором основана на наиболее известных и популярных событиях.

  6.   «Мир» вдохновения и творческой деятельности.

  7.   «Мир» экологический, в котором действует императив сохранения наличного природного равновесия.

  Согласно этой теории (Л. Болтянски, Л. Тевено), социальный порядок поддерживается благодаря сохранению (установлению) равновесных отношений между «мирами» и купированию попыток экспансии любого из базовых институтов. Кроме этого, необходимо нормальное функционирование каждого базового института, взятого самого по себе.

  Переходное общество нуждается в достижении равновесия «миров» путем компромисса, осуществляемого как на микро-, так и на макроуровне.

  В качестве главного субъекта, помогающего поиску компромисса, как правило, выступает государство, отвечающее таким двум требованиям, как демократичность и равноудаленность от «групп давления».

  Очевидно, что постсоветское государство не соответствует ни одному из этих требований. Результатом такого положения дел, по мнению А.Н. Олейника, является ситуация «отказа от поиска компромисса, обособления индивидов на основе признания, что «нет ничего значимого», что нет тех норм или принципов, которые стоило бы защищать и искать компромиссное решение»[88].  В повседневной жизни это проявляется в ограничении контактов кругом близких людей, входящих в «мир» традиционный, и отказом в доверии всем иным индивидам и структурам (экономическим и государственным).

  Заметим, что согласно данным международного исследования, проведенного в 1995-1996 гг., почти 2/3 опрошенных россиян видят опору в семье, а на помощь государства рассчитывают всего 9%[89]. 

  В итоге происходит «рассыпание» социально-экономической системы на «фрагменты» и утрата ею целостности. «Неизбежные столкновения между «фрагментами» приводят не к поиску компромисса, а к усилению «шума», вызываемого несовместимостью различных норм и процедур координации»[90].

  Таким образом, проблема несовместимости социальных институтов переходного российского общества актуальна как внутри «миров» (базовых институтов), прежде всего рыночного и гражданского (экономика, политика, ценностная система), так и для их взаимодействия.

  2.3. Регионализация и институциональное проектирование в России.

   

  В последнее время стал проявляться процесс разрушения прежнего устройства РСФСР. Тактические соображения (борьба с союзным центром) при этом брали верх над стратегическими, и процесс разрушения принял в конце концов слабо контролируемый характер. Этим воспользовались национальные республики и это обстоятельство предопределило во многом характер движения к новому государственному устройству России.

  В 1990-е годы происходит самостоятельное повышение статуса всех 16 бывших автономных республик и 4 автономных областей (Адыгея, Горный Алтай, Карачаево-Черкессия и Хакасия) до статуса суверенных государств. В ряде этих образований вводится пост президента (Татарстан, Башкортостан, Чечня, Калмыкия и др.).

  Во-вторых, «суверенизация» национальных республик во многом определяет процесс движения бывшей РСФСР к новой федерации, носящей асимметричный по многим параметрам (статус, размер, уровень социально-экономического развития) характер. Очевидно, что такая конструкция государственного устройства не может быть устойчивой по причине низкого уровня управляемости, существования условий для появления и воспроизводства сепаратистских настроений и элементарной неэффективности.

  Отсюда становится понятной острая неутихающая борьба вокруг выбора оптимальной модели федеративного устройства России.

  На первом этапе (1992-1997 гг.) борьба развернулась вокруг сближения статусов субъектов РФ – республик и краев (областей).

  
  

  И. Бусыгина выделяет три вехи сближения статусов субъектов РФ[91]:

  1) подписание в 1992 г. Федеративного договора между Центром и всеми субъектами на территории бывшей РСФСР (суверенные республики, автономные области (округа); края (области), города Москва и Санкт-Петербург);

  2) принятие в декабре 1993 г. ныне действующей Конституции, в которой отсутствовало упоминание о суверенитете республик и текст Федеративного договора;

  3) переход к повсеместной выборности глав субъектов РФ, завершившийся в начале 1997 г. выборами губернаторов, статус которых, по сути, стал мало чем отличаться от статуса президентов республик.

  Таким образом, к началу 1997 г. завершился важный этап сближения юридических статусов субъектов Федерации.

  На втором этапе (с 1998 г.) происходило закрепление результатов первого этапа и велось наступление со стороны федерального центра на такое явление эпохи суверенизации, как несоответствие регионального законодательства Конституции РФ и федеральным законам. Одновременно периодически в общество вбрасывались «пробные шары» идей об изменении территориального деления страны (укрепление регионов), объясняемое трудностями управление 89 регионами и необходимостью формирования самодостаточных в экономическом отношении субъектов.

  Активная законотворческая деятельность субъектов РФ сопровождалась, по мнению большинства исследователей, феноменом так называемой «региональной суверенизации» – тенденции «вымывания российского суверенитета и отдельных суверенных прав Российской Федерации конституционным (уставным) правом субъектов Федерации»[92].

  Основным источником данного феномена является стремление ряда лидеров регионов строить федеративные отношения на принципе наличия изначально одинаковых прав у всех субъектов РФ, часть которых последние сами делегируют Центру (вариант договорной федерации). Так, руководство Татарстана «исходит из предпосылки, что взаимодействие между Центром и субъектами выгодно всем сторонам – Центр должен взять на себя решение только тех проблем из ряда предметов совместного ведения, которые не в состоянии решить сами регионы»[93]. Учитывая различия, существующие между 89 регионами, на деле это означает движение к конфедерации, так как относительно благополучные регионы (Татарстан и т.п.) будут претендовать на особое положение в Федерации, а регионы депрессивные, не получив необходимой помощи от Центра, будут попадать в зависимость от геополитических интересов своих более благополучных соседей.

  Кроме того, следует заметить, что речь идет не только об уровне экономического положения населения различных регионов, но и о политических правах и свободах. «В провинции возникло множество полуавторитарных, даже полуфеодальных режимов»[94], - так считают одни эксперты. Другие не исключают даже ботсванизации России, в «бантустанах» которой будут отсутствовать гарантии элементарных прав человека свободы слова и т.п.

  Весь этот период российской истории характеризуется определенной, отчасти вынужденной, непоследовательностью в сфере федеративного строительства – сочетанием принципов как конституционного, так и договорного федерализма.

  Примерами последнего являются 50 договоров, заключенных Центром с регионами, о разграничении предметов ведения и полномочий. Отметим два существенных момента, касающихся заключения этих соглашений. Во-первых, порядок их подготовки не прописан в законодательстве, что предопределило неформальный, с одной стороны, и ситуативный (текущее отношение федеральной власти к конкретному руководителю) характер, с другой стороны. Во-вторых, отдельные статьи договоров не соответствуют положениям действующей Конституции РФ. Так, например, в договорах с Татарстаном, с Северной Осетией, с Башкортостаном, с Саха (Якутией), с Кабардино-Балкарией «перечень сфер совместного ведения существенно шире установленного в ст. 72 российской Конституции»[95].

  Новое руководство страны развернуло широкое наступление на результаты «региональной суверенизации». Так, в июне 1999 г. был принят Федеральный закон «О принципах и порядке разграничения предметов ведения и полномочий между органами государственной власти Российской Федерации и органами государственной власти субъектов Российской Федерации», который фактически дезавуирует исполнение  заключенных прежде договоров со стороны федеральной власти. А в 2000 г. президент В. Путин внес в Федеральное Собрание РФ пакет законопроектов, направленных на существенное ослабление власти региональных лидеров, отказавшись от политики прежнего руководства страны, базировавшейся на принципе постоянного выстраивания сдержек и противовесов (например, поддержка муниципальных лидеров в качестве сдерживания политических амбиций глав регионов).

   Прежде социальный порядок в сфере федеративных отношений поддерживался с помощью неформальных взаимодействий Центра и регионов, результатом которых являлось получение последними различных льгот и преференций. Однако такая тактика федеральной власти способствовала неуклонному ослаблению контроля над ситуацией в ряде субъектов РФ (например, в Приморском крае). Иными словами, поддержание социального порядка осуществлялось с помощью действий, носящих несистемный характер, за счет уступок Центра, жертвующего стратегией ради тактики.

  Сегодня налицо попытка выстраивания новой системы взаимодействия Центра и регионов, где первый, по сути, отказывается от многих результатов прежних неформальных взаимодействий и стремится жестко следовать некоторым собственным правилам в отношениях с субъектами Федерации. Подобный откат, видимо, можно объяснить: а) неудовлетворительными, с точки зрения Центра, итогами 10-летнего периода трансформации федеративных отношений; б) ухудшением геополитического положения страны и в) переходом к доктрине «управляемой демократии» (в этой связи не случайной выглядит фраза из инаугурационной речи В. Путина о том, что президент отвечает за все, что происходит в стране). Можно также предположить, что мышление нынешней власти является более проективным, нацеленным на осуществление рациональными и всеми возможными способами намеченных целей в достаточно жесткие сроки (вспомним «накачивание» рейтинга «Единства», прагматизм в достижении целей в законодательной деятельности и т.п.).

  «Реванш» федерального центра можно усмотреть и в определенном пересмотре ряда положений Концепции реформирования межбюджетных отношений в Российской Федерации в 1999-2001 годах[96]. Так, в проекте федерального бюджета на 2001 год предусматривается резкое изменение соотношения распределения бюджетных доходов регионов в пользу Центра с планового 52:48 в бюджете 2000 г. (фактически – 60:40) до 70:30[97].

  Такая позиция федерального правительства не может не привести к нарушению основных принципов межбюджетных отношений, заложенных в Концепции, а именно:

  · сбалансированность интересов всех участников межбюджетных отношений;

  · самостоятельность бюджетов разных уровней;

  · объективно обусловленное и транспарентное перераспределение средств между бюджетами в целях выравнивания уровня бюджетной обеспеченности регионов и муниципальных образований.

  Таким образом, можно отметить изменение принципов поддержания социального порядка в сфере федеративных отношений. Стремление нового руководства страны жестко и в короткие сроки ликвидировать негативные явления «региональной суверенизации», с одной стороны, встречает благосклонную поддержку общества, ожидающего перемен, и Государственной думы, с другой стороны, вызывает острый протест со стороны подавляющего числа региональных руководителей, недовольных не только забвением их стабилизирующей роли в начале реформ, но также и способами и методами очередной государственно-административной реформы. Сенаторы выступают за «мягкое» разрешение проблем и противоречий между Центром и регионами, одновременно отмечая отсутствие институтов, позволяющих цивилизованно разрешать возникающие конфликты.

  По мнению ряда исследователей, поддержание порядка в современной России в рассматриваемой сфере возможно в двух вариантах: «либо через возврат к жестко унитарному государству, либо через укрепление многообразия внутригосударственных отношений, в основных федеративных, но при необходимости допускающих элементы конфедерации, ассоциации, договорных отношений»[98].

  Судя по первым шагам новой федеральной власти, она пытается найти какой-то третий вариант, так как возврат к унитаризму явно невозможен. Можно предположить, что после первых кавалерийских атак на регионализацию произойдет осознание необходимо перейти от прежних неформальных взаимодействий Центра и регионов к институционализации этих отношений. Не исключено, что в систему этих институтов впишется и созданный институт представителей РФ в 7 федеральных округах, наделенных иными полномочиями, нежели их предшественники в субъектах РФ.

  Подобные процессы происходят не только на индивидуальном, но и на межгосударственном уровне. В России и других странах СНГ по-прежнему отсутствует строгая структура равного договора в экономической и правовой сферах. Эта структура заменяется типично бюрократическими стандартами послушания в иерархической системе и личных связей закрытого типа между представителями разных иерархий. В складывающихся экономических структурах отсутствует как организационная определенность, так и надлежащая формализация экономических прав.

  В международном измерении данные стандарты несут в себе угрозу не только национальной безопасности России. Так, министр внутренних дел Чехии пишет: "Приватизация нефтяной промышленности Чехии посредством использования только внутреннего капитала страны содержит в себе угрозу для интересов государства. Дело в том, что в этом капитале весьма высокая доля принадлежит прежней коммунистической номенклатуре, связанной с российской номенклатурой и мафией, группирующейся вокруг Газпрома"[99]. Тем самым конфликты, связанные с распадом прежде единой государственной экономики и принадлежностью к одной из отраслей нынешней российской экономики, становятся постоянно действующим фактором политики институционализации и становления социального порядка в России.

  Сразу начали проявляться характерные центростремительные тенденции. Центральная бюрократия нуждалась в ресурсах для своей деятельности, в том числе и для армии и других ведомств, опасающихся распада государственных структур. Группы бизнеса тоже интегрировались вокруг центральных министерств, по-прежнему заинтересованных в экономическом формировании капитала. В результате интересы центральной бюрократии объединились. Она начала приводить в движение правительственные заказы на инфраструктурные инвестиции, требующие сотрудничества между губерниями. Предприниматели, в свою очередь, предложили для этого коммерческие институты, связывающие губернии и способствующие оборотам капитала и его более рациональному распределению. В результате уже весной 1994 г. произошла кристаллизация макрорегионов[100].

  Таким образом, под флагом "регионализации" в России произошло простое приспособление возникающего рынка и административных структур государства. Причем, в этой сфере сохраняется принципиальное отличие от европейского понимания регионализма и региональной политики: "Сегодня Европа находится в пути к федерации регионов, - пишет Д.Ружемон. - На данном этапе регионализм означает выход из эпохи мнимо суверенных национальных государств. Национальные государства в своих внутренних действиях осуществляют бюрократическую униформизацию, а во внешней политике только закрепляют и увеличивают существующие разделы. Национальные государства отказывают в автономии малым нациям, входящим в их состав, а у любых наднациональных институтов отнимают право решения"[101]. В России регионализация оказалась, наоборот, связанной с пропагандой идеи национального государства. По крайней мере, никто из федеральных и региональных руководителей не ставит проблему регионализма как предпосылку для борьбы с различными вариантами идеи "нации-государства" и национальных идеологий. Регионализация в России становится важным фактором восстановления империи.

  Этот фактор входит в конфликт с императивом экономической стабилизации возникающего рынка. Появились научные публикации, и ведется дискуссия об экономических расходах, связанных с возможным восстановлением империи[102]. В этих обсуждениях пока еще гипотетической ситуации ставится проблема понижения экономического качества рынка после вхождения в рублевую зону прежних республик. По сравнению с Россией уровень экономической стабилизации в них значительно ниже. Хотя ни в России, ни в других республиках бывшего СССР еще не сложилось нормальное экономическое сообщество, в дискуссиях о возрождении империи прямо говорится о тесной взаимосвязи между уровнем развития государства и оптимальным развитием рынка. Раздаются голоса о потребности компенсации расходов на восстановление империи путем эксплуатации финансовых институтов других стран.

  Например, одним из предлагаемых способов понижения расходов на включение Белоруссии в рублевую зону является лишение ее права на эмиссию (включая ценные бумаги как средство платежа) и установление в Москве лимитов на кредиты, предоставляемые белорусским банкам. Правящий класс посткоммунистической России не отказывается также от вмешательства в экономику более стабилизированных государств (таких как Венгрия и Польша): "Россия требует от этих государств государственных гарантий на экспорт в СНГ, на кредиты западных стран, на общие инвестиции субъектов СНГ и данных стран (включая частный капитал), участия российского капитала в процессах приватизации данных стран, особенно в стратегических видах промышленности (нефть, газ), такого определения клиринговых процедур, которые полезны для страны с большим темпом инфляции. Способом принуждения к таким решениям оказывается смесь политического давления, использующая прежние связи с коммунистическими элитами данных стран, и самый грубый утилитаризм, апеллирующий к мотивам немедленной прибыли групп бизнеса в соседних странах...

  А по сути дела идет речь о попытках "избирательной колонизации" отдельных отраслей и институтов соседних стран, которым Россия пытается навязать принципы, господствующие на ее внутреннем иерархически организованном рынке. "Консолидированные" таким образом институты оказываются одновременно исключены из процессов интеграции с Западной Европой по причине своей несовместимости. В крайних случаях можно вообще говорить об угрозе экономической безопасности и суверенности"[103].

  Распад экономических, аксиологических и социальных структур становится необходимым этапом формирования нового социального порядка в России. Впервые в истории страны господствующий класс пытается переосмыслить и изменить концепцию власти и господства, функционирующую в России на протяжении столетий, независимо от ее монархического или коммунистического содержания. Правящий класс вроде бы соглашается с тем, что экономическую стабилизацию и социальный контроль невозможно осуществить только при помощи военно-полицейских и политических средств. Политическое руководство и властно-управленческий аппарат России теперь связывает свои надежды с процессами самоорганизации общества, включая логику возникающего рынка. Это - фундаментальное изменение в государстве, которое в течение столетий регламентировало сверху всю социальную жизнь, заменяя при этом несуществующий рынок административными действиями.

  По крайней мере, уже сам факт дискуссии об экономических расходах восстановления империи свидетельствует о том, что экономические соображения впервые становятся аргументом не в пользу характерного для России "защитного экспансионизма", который "состоял в том, что Россия всегда рассматривала территориальную экспансию как лучший способ решения своих внутренних проблем, включая проблему национальной идентичности. В настоящее время эта стратегия ставится под сомнение. Причем, при помощи новых для России аргументов, апеллирующих к рациональности рынка"[104].

  Но эти изменения не означают, что в России произошло разделение общества и государства, появились суверенные и соперничающие друг с другом исполнительная, законодательная и судебная власти, а воздействие рыночных механизмов стало универсальным. Новый, порядок в России отличается переплетением экономики и политики. Данный порядок во многих работах отечественных и зарубежных ученых квалифицируется как номенклатурный или политический капитализм с уголовно-бюрократическими организационными формами[105]. Главная характеристика данного капитализма - образование бюрократического капитала как результата деятельности иерархически организованных, полузакрытых и действующих по принципу регулируемого доступа рынков. В своей внешней политике Россия также пока еще не освободилась от экспансионистских тенденций.

  Политическая компонента номенклатурного капитализма существует в переплетении с менеджерским корпоративизмом. Иерархически организованные рынки не контролируются из одного центра и образуют элемент рыночной игры между центром и периферией. Экспансионистская политика России тоже все более ограничивается. Поэтому характерный для нее защитный экспансионизм модифицируется. Он пытается удержаться в рамках статусной политики - символических, но не реальных действий. В рамках такого экспансионизма правящий класс России пытается колонизировать только отдельные институты соседних стран, а не страны в целом. Причем, все это происходит в рамках утилитаристского расчета "доходов" и "расходов", при господствующем стремлении понизить расходы на любые экономические сделки и операции.

  Можно отметить, что политическая философия правящего класса России изменилась. Теперь в ее основе лежит осознание тяжелого опыта хаоса последних лет. Некоторые политики и ученые сравнивают этот хаос с российской "смутой" рубежа XVI-XVII вв. или революцией и гражданской войной в осознании ее монархическими и либеральными политиками, историками и публицистами[106]. Однако для такого сравнения нет веских оснований. Состояние хаоса было типичным для периода становления европейского капитализма и не является только российской спецификой.

  Анализируя данную фазу в истории европейской цивилизации, Д.Кин пишет: "На самом деле то, что случилось на Западе, было особой разновидностью интеграции - хаотической смесью античного и варварского наследства, которое Византия попыталась исключить посредством Пирровой победы. Но это не было и простой координацией различных элементов, как имело место в исламской цивилизации. Действительно, в средневековье вся эта хаотическая смесь настолько возросла и еще более смешалась, что каждый из ее элементов взаимно прерывал и отменял другой. Сегодня уже совершенно ясно, что решающей предпосылкой динамики Запада оказался исходный хаос и фрагментация всех его элементов"[107].

  В современной России нет четкого разделения общества и государства, нет разделения властей (поскольку исполнительная власть по-прежнему господствует над остальными, особенно в регионах), нет универсального воздействия рыночных механизмов. Зато состояние хаоса появилось и продолжается уже почти десять лет. Правящий класс не в состоянии овладеть этим хаосом, поскольку сам раскололся на конкурирующие элиты. Одновременно общество дистанцировалось от политики, каждая социальная группа преследует свои собственные цели. Не исключено, что такое состояние окажется предпосылкой глубоких социокультурных преобразований и кристаллизации нового социального порядка.

  
  

  Глава 3. Экономические проблемы становления нового порядка.

  
  

  В данной главе предпринят анализ процессов экономической трансформации России с точки зрения наиболее распространенных в обществе ценностей (образов общества, идей, идеалов, мировоззрений), определяющих цели и способы реализации индивидуальных и групповых действий. Данная формулировка цели противостоит концепции экономического контрактуализма, делающей акцент на инструментальной рациональности и стоимости сделок между индивидами[108]. Однако сведение социальных действий в экономической сфере к подобным расчетам обедняет социологическую рефлексию и не дает возможности увидеть и теоретически отразить более сложные мотивы происходящих социальных процессов.

  Социокультурные переменные (определенные отношения между материальными интересами, социальной структурой и ценностями) (М. Вебер) оказываются не менее важной причиной происходящих в экономике процессов, нежели собственно экономические интересы. Всегда существует обратная связь между процессами экономических преобразований и социально-политическими изменениями.

  Связи такого типа могут изучаться в рамках двух конкурирующих идеологий гражданского общества. Они связаны с процессами экономических преобразований, поскольку придают смысл последним, структурируют действительность, легитимизируют социальные изменения и влияют на систему социальных и политических институтов данного общества.

  В упрощенном виде первая концепция состоит в том, что гражданское общество рассматривается как третий сектор общественной жизни, в котором образуются связи социальной солидарности и на этой основе спонтанно возникают организации и институты. Они функционируют между рынком и государством, принимая участие в принятии решений и социальном управлении. Эта концепция гражданского общества делает акцент на деятельность социальных групп и социальных движений, образование групповых связей, взаимопомощь и солидарность индивидов.

  Другая концепция гражданского общества связана с традициями английского Просвещения и классическими представлениями о либеральной демократии. В ней обычно делается акцент на формальное равенство индивидуальных гражданских прав и связанных с ними индивидуальных прав собственности.

  Процессы экономической трансформации посткоммунистических обществ и формирующегося социального порядка могут рассматриваться, на наш взгляд, в указанном смысловом контексте, поскольку отсутствие такой связи - важный момент экономической реформы в посткоммунистической России.

  
  

  3.1. Противоречия нового экономического порядка

  
  

  Процессы экономической трансформации в России обнаружили существование множества групповых интересов, неформальных нормативных порядков, унаследованных от коммунистического прошлого способов мышления и ценностей. Этот конгломерат противостоит разным концепциям гражданского общества и прежде всего гражданской приватизации, определение которой четко сформулировано Д. Джерроу: "Главная идея гражданской приватизации, - пишет он, - заключается в защите формально равных прав индивидов на доступ к приватизации государственного имущества и исключение групповых привилегий предприятий, менеджеров и властно-управленческого аппарата в целом. Не менее важно возвращение права собственности гражданам посткоммунистических стран. Такая идея гражданской приватизации базируется на понимании приватизации как процесса развития права на частную собственность, которое отвергали коммунистические режимы"[109].

  Можно сказать, что формирующийся социальный порядок есть специфическое переплетение привилегий и дискриминации различных социальных групп. Он ограничивает права граждан и их представителей по влиянию на форму принимаемых решений, включая содержание системы права. Мы полагаем, что одной из причин неудачи нашей российской приватизации было превратное видение гражданского общества, идея которого была сведена к инструментальным лозунгам "свободы" и "потребления" при одновременном пренебрежении к этическим основаниям либеральной демократии, в том числе к постулату равенства индивидуальных прав.

  В результате несоблюдения государственными субъектами права на гражданскую приватизацию российское общество глубоко погрузилось в моральный, политический и познавательный хаос. Не исключено, что популярность идеи хаоса в современной социальной науке России является косвенной реакцией на существующее положение вещей[110]. Однако значительно важнее подчеркнуть, что носителем социального хаоса в России было и остается государство в его монархическом, коммунистическом и демократическом виде[111]. Этот хаос сопровождает процессы экономической трансформации и институционализации изменений.

  Характерно, что предметом всеобщей критики и разочарований в нынешнем российском обществе является не столько эффективность экономики (здесь мнения разделяются), сколько темп институциональных изменений, особенно в сфере приватизации государственных предприятий и других форм государственной собственности. Причем, представители разных социальных групп и политических сил признают, что экономическая реформа предполагает глубокую институциональную реформу в структуре собственности и приватизации. Опыт других стран показывает, что институциональная реформа образует необходимый шаг для улучшения эффективности экономики. Она способствует значительному уменьшению затрат, включая расходы, связанные с мобильностью капитала, потоками и доступностью информации, понижением риска[112].

  Но процессы эффективности и темпов экономической трансформации не столь важны с социологической и политической точек зрения. Главный объект социально-политического беспокойства и напряженности -  парадоксы российской приватизации, особенно привилегированное положение властно-управленческого аппарата и работников предприятий. Привилегии такого типа отличают российский путь к капитализму от пути других восточно-европейских стран.

  Приватизация капитала не соответствует требованиям всеобщего участия и доступа. Вместо этого в России наблюдается спонсорное развитие таких форм приватизации, которые ограничивают ее сферу трудовым и управленческим персоналом отдельных предприятий. Развивается процесс группового присвоения за счет исключения прав отдельных граждан. Причем, на всех этапах преобразований отношений собственности (от оценки имущества до уплаты налогов) нарушение существующих законов стало повсеместной практикой.

  По мнению ряда юристов и экономистов, приватизация все более приобретает форму тройственного договора между персоналом предприятия (квалифици­руемого как "акционерное общество"), прежней государственной фирмой и банком. В результате государственные формы вынуждены покупать продукцию акционерных обществ, а банк выделяет соответствующие кредиты[113]. Каких-либо общеобязательных правил оценки имущества акционерных обществ и государственных предприятий не существует.

  Приведенные примеры показывают, что экономическая трансформация России разрушает возможность становления либерального гражданского общества. Формального равенства права доступа к преобразованию отношений собственности и участия в процессах принятия решений не существует, хотя оно может быть закреплено конституционно. В результате групповые интересы и неформальные связи доминируют в процессах экономических преобразований. Значит, обратная связь между социально-экономическими преобразованиями и шансами становления демократического гражданского общества становится все более запутанной и проблематичной.

  В теории выделяются три основных этапа трансформации российского общества:

  *  латентное разрушение традиционного общества (1950-1980);

  *  разрушение идеологических устоев (1980-е годы);

  *  кризис прежних моделей жизнедеятельности, начало становления новых моделей и формирования социальной структуры общества (конец 80-х - начало 90-х годов)[114].

  Принятый в 1986 году Закон СССР “Об индивидуальной трудовой деятельности стал фактически первым нормативным актом начального периода экономических преобразований, так или иначе легализовавшим возможность предпринимательской деятельности, связанной с извлечением дохода на основе использования de facto частной собственности.

  Если в мае 1987 года было официально зарегистрировано 82 тыс. “индивидуалов”, то в 1989 г. их число составило около 672 тыс. человек, половина которых приходилась на Россию.

  В 1987 году было образовано около 14 тыс. “новых” производственных, торговых и сервисных кооперативов с числом занятых более 200 тыс. человек. В 1990 году в СССР действовало уже 245 тыс. таких кооперативов, совокупная доля которых в ВНП составляла 6,1%. В среднем на один кооператив приходилось около 25 членов и совместителей.

  Более крупные кооперативы, несмотря на свою организационно-правовую форму, тяготели к коллективным формам, близким к акционерным обществам или к товариществу с ограниченной ответственностью.

  Именно эти последние тенденции объективно обусловили после кооперативного бума 1988-1989 годов и появления нормативных актов СССР и России о предприятиях, акционерных обществах и товариществах с ограниченной ответственностью - спад в развитии кооперативного сектора. Большинство созданных кооперативов были преобразованы в организационно-правовые формы, более адекватные сложившимся фактически властно-собственническим отношениям[115].

  Принятие законов о кооперации и индивидуальной трудовой деятельности означало начало формирования практических моделей социально-экономической деятельности, основанных на ценностях предприимчивости и экономического активизма. Однако этот процесс не носил еще массового характера и не затрагивал ценностных основ действовавшего экономического порядка. Еще один принципиальный момент, отмечаемый исследователями, это то, что разрушение идеологических ценностей происходило на фоне пропаганды либеральных ценностей, представляемых в предельно идеологизированном, обедненном и умозрительном виде, оторванном от их социально-экономического контекста[116].

  Безрезультатность локальных попыток реформирования социалистической экономики создали предпосылки для массового недоверия к стереотипам советской пропаганды.

  Начавшиеся в 1992 году в России радикальные экономические и социальные реформы во многом базировались и на социальном нетерпении широких масс, ощущавших кризис прежней системы хозяйствования и ожидавших, что перенос в хозяйственную жизнь новых идеологических представлений способен радикально повысить эффективность экономики.

  Еще одним специфическим моментом российской модели трансформации стало то, что смена механизмов регулирования социально-экономической деятельности происходила практически вне сдерживающих и формирующих рамок сразу обваливаются системы государственных институтов, прежней системы регулирования хозяйственных отношений.

  Что касается главной движущей силы трансформации общества, то, по мнению обществоведов, процесс реформирования экономики шел под прямым контролем номенклатуры[117], а, стало быть,  в ее интересах.

  Какими мотивами руководствовалась номенклатура, пойдя на серьезные реформы? На один из них проливает свет одно чрезвычайно точное наблюдение Л.Д. Троцкого, отмеченное Е.Т. Гайдаром: “Привилегии имеют лишь половину цены, если нельзя оставить их в наследство детям. Но право завещания неотделимо от права собственности. Недостаточно быть директором треста, нужно быть пайщиком. Победа бюрократии в этой решающей области означала бы превращение ее в новый имущественный класс”[118].

  До перестройки привилегии номенклатуры носили, как известно,  “вещный” характер и выражались в предоставлении части государственного имущества в личное пользование, в денежных выплатах, в особой сфере услуг. При Горбачеве номенклатура делает полушаг к тому, чтобы оправдать предвидение Л.Д. Троцкого - ее привилегии приобретают все больше “деятельностный” характер. “Номенклатуре разрешается делать то, что другим запрещается, и извлекать из этого прибыль. Главной привилегией становится вообще разрешение на прибыль”[119].

  Процесс выхода номенклатурных чинов на коммерческую стезю начался в 1987 году со специального решения ЦК КПСС о комсомольском движении в рыночную экономику.

  Реформы в перестроечное время привели к следующим изменениям в экономической сфере общества: ослабление контроля над экономикой со стороны ЦК КПСС сопровождалось достаточно планомерным созданием структур альтернативной экономики; происходила реформа экономической и финансовой инфраструктур; ослабление роли, а затем и ликвидация Госснаба СССР сопровождались бурным развитием биржевых структур, бравших на себя функции распределения и обмена товаров на рыночных основах; была осуществлена банковская реформа, что привело к ее децентрализации и возникновению множества независимых коммерческих банков; была изменена система управления промышленностью и на месте ряда министерств возникли концерны; были приватизированы в “экспериментальном” порядке многие наиболее рентабельные заводы (КАМАЗ, ВАЗ, БУТЭК и до).

  Важным фактором экономической трансформации явилась идеология реформ, базировавшаяся на одном из многих направлений экономической мысли Запада - либерализме. Эти взгляды (так называемая чикагская школа), в той или иной мере учитываются, но никак не доминируют в экономической политике если не всех, но подавляющего большинства этих стран. Согласно этим воззрениям, управление экономикой со стороны государства сводится к манипулированию денежной массой. Об остальном должна позаботиться “невидимая рука” рынка[120].

  Известно, что стратегия радикальных реформаторов состояла в попытке одним прыжком достичь капитализма путем быстрого сужения власти правительства и ускоренной приватизации экономики.

  В самом конце 80-х годов такие формы, как аренда и кооперация, стали восприниматься существенным элементом “радикальной экономической реформы” и “новой модели экономики”. И только осенью 1990 года в различных программах реформ впервые стал использоваться термин “приватизация”.

  В это же время союзный Закон “О собственности в СССР” 1990 года и поправки к Конституции СССР от 14 марта 1990 года фактически признали право частной собственности, допуская наличие в собственности граждан и негосударственных юридических лиц средств производства, ценных бумаг и иных материальных и нематериальных объектов и прав, приносящих доход.

  По мнению ряда авторов, уже в 1953-1985 годах при внешнем господстве тотально-государственной собственности развивались своеобразные латентные процессы зарождения “квазичастной” собственности, шел процесс преприватизации собственности и складывания протокласса крупных собственников.

  А в 1985-1991 годах подспудные процессы предыдущего периода вышли наружу. Началась открытая номенклатурная приватизация. В этом был социальный смысл реформ Рыжкова - Горбачева. Благодаря централизации госсобственности и раздаче ее в “полное хозяйственное ведение” соответствующих должностных лиц (1987-1990) принцип владения ею из исключительно корпоративного превратился в корпоративно-индивидуальный. Подоспевшая приватизация (с1992 года) облекла ту же номенклатурную собственность в разного рода смешанные, полугосударственные формы и таким способом еще надежнее закрепила ее за номенклатурой, укрыла от притязаний других социальных групп. В итоге и власть, и собственность остались в руках прежних хозяев России, которые только укрепили свои позиции[121].

  К началу 1992 года (1 января 1992 года - дата начала официальной приватизации) в России официально было приватизировано 107 магазинов, 58 столовых, 36 предприятий службы быта. “А на самом деле практически вся сфера народного хозяйства была уже поделена”[122]. Государство приватизировало самое себя. Если раньше собственность находилась в распоряжении, но не во владении номенклатуры, то теперь она перешла в юридически оформленную собственность. Министр стал держателем контрольного пакета акций в концерне, начальник управления Министерства финансов - президентом коммерческого банка, руководящий работник Госснаба - главным управляющим биржи[123]. Итогом процесса келейной приватизации стало, как считает большинство авторов, создание номенклатурного капитализма, причем в “лжегосударственной форме деятельности частного капитала”[124].

  В 1989 году доля основных фондов, находящихся в государственной собственности, составляла 88,8%[125].

  Наиболее отчетливой программной установкой реформаторов в России явилась приватизация государственной собственности.

  Основными формами приватизации, характерными для 1990-1991 годов, были:

  - “номенклатурно-бюрократическая” приватизация;

  - “номенклатурно-территориальная” приватизация;

  - конкурсы и аукционы, проводимые местными властями;

  - “народные (коллективные) предприятия”;

  - “менеджериальная” приватизация.

  В 1992-1994 годах в российской приватизации упор был сделан на формальное разгосударствление собственности, причем на его количественном аспекте, темпах приватизации[126]. В результате приватизационного “кавалерийского” наскока, по заявлениям правительственных чиновников, на момент окончания первого - преимущественно ваучерного этапа приватизации (к 1 июлю 1994 года) 70% предприятий перестало принадлежать государству, а в обществе появилось около 50 млн. собственников, каждый из которых обладает десятками акций[127].

  Принятая схема приватизации обеспечивает передачу имущества в частную собственность. Сама по себе такая передача ничего не дает, кроме избавления от государственной опеки и создания условий для формирования класса собственников. С середины 1994 года начался второй - денежный - этап приватизации.

  По мнению Н.И.Лапина, важной тенденцией в экономической реформации российского общества является “плюрализация форм собственности, означающая крушение прежде безраздельно господствовавшей государственно-корпоративной собственности”[128].

  Он также считает, что в современной России представлены четыре типа экономико-политических систем: плюралистическая частная, корпоративистская частная, плюралистическая смешанная, корпоративистская смешанная, но представлены неравномерно. Борьба между политическими элитами и экономическими группами интересов ведется как раз вокруг статусов и влияния этих систем. Причем в центре этой борьбы оказывается характер смешанной экономики: утвердится ли она как преимущественно плюралистическая (соответственно плюралистической демократии в политической жизни) или же - преимущественно корпоративистская (соответственно корпоративным интересам экономических субъектов). Шансы на возобладание классического, частного типа представляются крайне малыми ввиду длительного господства государственной экономики в советской и досоветской России[129].

  О глубине же проникновения собственнических отношений в повседневную жизнь почти всех социальных слоев россиян уже к 1994 году свидетельствуют данные социологического опроса (см. табл.13)[130].

  Участники данных процессов не обладают необходимыми навыками, опытом и современным понятийным инструментарием:

   

   

   

   

   

   

   

   

   

   

   

  Таблица 13

  Распространенность владения собственностью (1994 г.,%)

  Социальные группы	Владеете ли Вы фирмой, предприя-тием?		Имеете ли Вы акции предприя-тий, другие ценные бумаги?		Владеете ли Вы недвижимостью?
  	нет	да	нет	да	нет	да
  1	2	3	4	5	6	7
  1.Предприниматели, коммерсанты	55,3	42,6	77,3	20,5	60,0	35,6
  2.Управляющие и чиновники	86,7	12,0	67,4	31,4	60,8	36,7
  3.Управляющие средн. звена	83,3	9,0	52,4	41,5	70,3	20,3
  4.Высококвалифицированные профессионалы	94,4	5,6	72,2	27,8	83,3	16,7
  5.Профессионалы с высшим образованием	89,3	6,9	76,9	18,9	70,5	23,8
  6.Профессионалы со средним специальным образованием	92,8	3,6	73,9	23,2	75,2	19,9
  7.Служащие	92,2	3,9	78,0	20,0	72,0	24,0
  8.Высококвалифицированные рабочие	82,9	8,6	61,8	32,4	72,7	21,2
  9.Квалифицированные рабочие	85,0	10,1	69,4	27,2	79,8	14,9
  10.Не- и полуквалиф. рабочие	92,4	3,4	81,4	16,6	71,1	24,6
  11.Занятые в домашнем хозяйстве	96,2	-	88,5	7,7	70,4	22,2
  12.Пенсионеры, инвалиды	92,7	2,0	79,2	16,2	69,2	27,6
  13.Студенты	95,0	2,5	77,5	22,5	76,5	20,5
  14.Безработные	90,1	4,2	78,6	14,3	72,9	22,9

  
  

  "Они находятся в ситуации, аналогичной той, которая социологами определяется как "запоздавшая современность". Такого типа современность означает полную неукорененность и разрыв с существующими традициями и характеризуется ростом значения абстрактных систем или институционализацией сомнения в виде непонятных законов и не менее непонятных - по причине своей новизны - социальных институтов"[131]. Иными словами, ситуационные факторы происходящих изменений связаны с официальным разрывом с недавним социалистическим прошлым. В публицистике и социальной науке неоднократно обращалось внимание на отсутствие либеральных традиций в истории российского общества и на слабую укорененность либерализма в истории русского и советского государства.

  Модификация отношений собственности в посткоммунистических странах происходит тогда, когда ни общества, ни системы государственного управления, ни правительства еще не прошли этап системных изменений. В лучшем случае, они находятся в середине этого процесса. Об этом свидетельствует ряд факторов, подтвержденных результатами социологических исследований.

  С одной стороны, множество возникших за последние годы частных фирм и других форм частной собственности фиксируют направление изменений в сторону рынка. Однако множество форм протеста (забастовки, митинги, пикетирование и т.п.) связаны с выдвижением в отношении правительства типично социалистических требований.

  Положительные эффекты действий рыночных механизмов становятся все более очевидными. Однако различные наборы "президент­ской команды", и составы правительства России по-прежнему пользуются методами управления экономикой, сложившимися при социализме, а ряд экономистов вообще выдвигают требование "управляемого" или "регулируемого курса".

  Социальный статус ценностей индивидуальной предприимчивости и ответственности за собственную судьбу в одних социальных группах повышается, зато другие по-прежнему руководствуются идеалом "гарантированной зарплаты" и предпочитают привычный идеал индивидуального поведения: "Лучше меньше работать, чем больше зарабатывать".

  Большинство жителей современной России и других посткоммунистических стран соглашаются с необходимостью экономической трансформации в направлении рынка, однако социологические исследования показывают, что более половины населения считает брежневский период наиболее подходящим образом жизни и экономического благосостояния[132].

  Модификация отношений собственности в современной России лишь углубляет неопределенность социальной действительности, ее мозаичное содержание и моральную неоднозначность. С точки зрения большинства граждан формирующиеся отношения собственности остаются «непрозрачными» и социально несправедливыми. Они ставят в привилегированное положение некоторые социальные группы, причем само участие в процессах экономических преобразований зависит от множества случайностей. Формирующийся социальный порядок нарушает принцип формального равенства прав и значение традиционных демократических институтов.

  Безусловно, новый, внутренне противоречивый экономический порядок носит черты экономики властных группировок. С одной стороны, он является своеобразным порядком, так как представляет собой систему отношений между субъектами экономики (домохозяйствами, фирмами, государством), которая обладает свойством самовоспроизводства. С другой стороны, эффективность экономики властных группировок уступает эффективности как рыночной, так и плановой экономики. Иными словами, переход к новому экономическому порядку в современной России сопровождается падением основных экономических показателей, прежде всего жизненного уровня населения. Так, реальные доходы россиян в 1999 г. по сравнению с 1998 г., по данным официальной статистики, снизились на 15%[133], составляя почти половину от уровня 1990 г. (см.табл.14)[134].

  С 1994 г. наблюдается процесс увеличения доли населения, имеющего доходы ниже прожиточного минимума - с 22,4% в 1994 г. до 35% в 1999 году (см.табл.15)[135].

  Таблица 14

  Динамика реальных доходов населения РФ в 1990-1998 годах (в % )

  
  

  Виды доходов	1990	1992	1995	1997	1998	1999 (оцен-ка)
  Доходы на лушу населения Заработная плата Пенсия	100 100 100	63 65 50	70 45 52	72 48 54	59 41 51	54 35 51

  
  

   

   

   

   

   

   

  Таблица 15

  Динамика численности населения РФ, имеющих

  доходы ниже прожиточного минимума

  Годы	Млн.чел.	% от общей численности населения
  1992 1993 1994 1995 1996 1997 1998 (ноябрь) 1999	50,2 46,9 33,3 36,6 31,9 30,5 43,3 50,9	33,5 31,5 22,4 24,7 21,6 20,8 34,6 35,0

  Одновременно протекает и процесс увеличения социального неравенства. По оценкам экспертов, разрыв в доходах наиболее обеспеченных и наименее обеспеченных слоев российского общества также неуклонно растет - с 14 раз в 1996 г. до 20-30% в 2000 г.

  Новый экономический порядок ведет и к росту уровня безработицы - с 4,7% в 1992 г. до 12,4% в 1998 г. (см.табл.16)[136].

  Таблица 16

  Динамика безработицы в России

  в 1992 - 1998 годах

  Показатели	1992	1993	1994	1995	1996	1997	1998
  Все безработные - млн. чел. Доля в экономически активном населении, % Из них поставлено на учет в службе занятости - тыс. чел.    их доля, %	3,6 4,7 572 0,7	4,2 5,5 835 1,1	5,5 7,4 1637 2,2	6,4 8,8 2327 3,2	7,3 10,0 2506 3,4	8,1 11,3 1999 3,0	8,9 12,4 1926 2,6

  
  

  Все большая часть россиян попадает в графу лиц, не имеющих постоянного источника дохода. В 1998 г. этот показатель составил в среднем по России 54% населения.[137]

  По данным уголовной статистики удельный вес лиц без постоянного источника дохода, в том числе безработных в общем числе выявленных преступников также имеет тенденцию к росту. Так, в 1997 г. более половины лиц, совершивших преступления (52,4%) являлись лицами без постоянного источника дохода (см.табл.17)[138].

  Таблица 17

  Динамика числа и удельного веса отдельных категорий

  выявленных преступников в их общем числе

  Категории выявленных преступников	1995 г.	1996 г.	1997 г.
  Без постоянного источника дохода	720889 45,2%	777883 48,1%	719005 52,4%
  в том числе безработные	73165 4,6%	76278 4,7%	78047 5,7%

  
  

  Таким образом, новый экономический порядок провоцирует социальную нестабильность в российском обществе, угрожает его экономической, и социальной безопасности.

  Внутренние противоречия нового экономического порядка вытекают из несовместимости новых рыночных и старых институтов. Именно эти противоречия являются главными факторами воспроизводства (причем расширенного) таких негативных явлений, как безработица, нищета, преступность, неблагоприятный инвестиционный климат, уход экономики в тень и т.п.

  Анализ  экономических преобразований в стране свидетельствует, что огромные социальные издержки переходного периода “опередили” ожидаемые преимущества и стали не только причинами дополнительных трудностей, но и источником дестабилизации и социальной дезориентации. Для большинства людей реформы так и остались непонятными, непопулярными, приведшими к снижению жизненного уровня. Произошло резкое отторжение огромного контингента граждан от активного участия в воспроизводственном процессе, в управлении[139].

  Обратим внимание и на такое противоречие процесса установления нового экономического порядка в России как рассогласование институциональных форм и человеческого фактора. Действительно, результаты реформ зависят от того, как в конкретной стране взаимодействуют институты и человек. Взаимодействие импортированных экономических институтов с человеческими предпосылками в России оказывает негативное влияние на национальное хозяйство, переводя его на путь саморазрушения “путем растаскивания государственного имущества, взаимных неплатежей, уклонения от уплаты налогов, строительства мошеннических финансовых “пирамид”»[140].

  
  

  3.2. Теневая экономика

  
  

  Экономическая жизнь на всем протяжении человеческой цивилизации происходила в рамках, определяемых, в большей или меньшей мере, государством, которое стремится создать правовые и институциональные формы экономической деятельности и поведения. Оно проводит определенную экономическую политику, принимая решения и по отношению к конкретным экономическим субъектам, и по экономике в целом. Однако существуют такие сферы экономической деятельности и поведения, которые стремятся избежать любого регулирования со стороны государства, независимо от его согласия или несогласия. Эти сферы называют "теневой экономикой".

  В трудах экономистов и социологов детально рассмотрены различные аспекты сложившейся при социализме теневой экономики[141]. Однако ее институциональные аспекты в различных хозяйственных системах, а также в процессах экономической трансформации России изучены еще очень мало. Под институциональными аспектами мы будем понимать существующие и складывающиеся социальные институты, влияющие на экономическую деятельность и поведение - государственную власть и управление, хозяйственное право, банки и т.п. Теневая экономика, как и всякая иная, включает производство и распределение доходов, благ и услуг. Следовательно, теневую экономику нельзя рассматривать лишь как признак какой-то одной системы хозяйствования с ее институтами.

  Система государственных налогов - главная причина формирования теневой экономики в рыночном хозяйстве. Необходимость уплаты налогов и обеспечения за этот счет значительного слоя хозяйственной бюрократии склоняет многих предпринимателей в минимальной степени регистрировать свою деятельность, продукцию и доходы. Иначе говоря,  государство само принуждает предпринимателей входить в сферу теневой экономики. Конечно, еще ни одному государству не удалось добиться отмены государственных налогов и потому желание свести их к минимуму - естественная тенденция людей, занятых реальным производством. При особых обстоятельствах эти тенденция становится всеобщей. Главную роль при этом играет уровень налогообложения. Чем он больше, тем больше экспансия теневой экономики, т.е. сферы, скрывающейся от налогообложения. Это явление описывает кривая Лойфера, суть которой сводится к тому, что определенный уровень налогов люди считают обоснованным и соглашаются с ним, поскольку он не нарушает рентабельности предпринимаемых хозяйственных предприятий. При более высоком уровне они либо отказываются от хозяйственной деятельности, либо убегают в сферу теневой экономики.

  Следующая причина - степень согласия общества со способами распоряжения средствами, поступающими от сбора государственных налогов, рациональность их использования и уровень обложения отдельных социальных групп. Чем меньше такое согласие, тем больше готовность населения уходить от налогообложения. Для эффективного сбора налогов важны также формы уплаты. Непосредственные налоги, прямо связанные с доходами, извлечь труднее, нежели опосредованные, которые входят в цены продукции.

  Однако не только существование государственных институтов влияет на уровень и масштабы теневой экономики. По отношению к государственным налогам так называемая "налоговая мораль" становится социокультурной переменной. Ее значение раскрывается  тогда, когда сравниваются страны с аналогичными политико-экономичес­кими системами, но различными традициями и культурой. Здесь проявляются различия между уровнем и масштабами их теневых экономик.

  На формирование теневой экономики кроме налогов влияют другие формы обложения, например, экспортные и импортные таможенные сборы. Институты государственных таможен способствуют тому, что у населения различных стран развивается примерно такое же отношение к таможенным сборам, как и к государственным налогам. То же самое можно сказать о деятельности различных государственных служб, занятых социальным обеспечением и взимающих соответствующие суммы от предпринимателей и работодателей. Во избежание подобных расходов возникает черный рынок незарегистрированного труда, на котором рабочему платят больше обычного хотя стоимость рабочей силы для работодателей понижается.

  Созданию теневой экономики способствуют не только экономические институты государства. Все государственные институты (разумеется в различной степени) навязывают экономике тот или иной тип регулирования. Он обычно блокирует или ограничивает спонтанные рыночные процессы на различных рынках - товаров и услуг во внутреннем и международном измерениях, а также финансовом рынке.

  Таким образом, в развитом рыночном хозяйстве любое увеличение государственного вмешательства в экономические процессы влечет за собой рост теневой экономики. Конечно, определенная мера государственной регуляции экономических процессов необходима и существует при любом рыночном хозяйстве. Однако строгое определение данной меры невозможно. Проблема экспансии теневой экономики возникает тогда, когда государственные институты не пытаются согласовать свою деятельность с правилами индивидуального предпринимательства.

  Началом формирования структур теневой экономики в России следует считать 1960-е гг., когда темпы роста потребительских товаров и услуг стали явно отставать от роста денежных доходов населения. Все последующие годы масштабы и структура второй экономики расширялись, а доля занятых в ней работников постоянно росла.

  По некоторым расчетам, рост масштабов экономики за 30 лет в среднем по всем отраслям составил 18 –кратное увеличение.

  В ходе приватизации от 10% до 50% акций предприятий приобретались фирмами из структур второй экономики. При этом доля активов, находящихся в прямом владении этих структур, превысила 20%, а “зона контроля” приближается к 50% промышленного потенциала России.

  Численность занятых во второй экономике за 30 лет удвоилось. В 1960 г. она находилась на уровне 10% от численности трудоспособного населения, в начале 90-х гг. - 20%.

  По результатам обследований городского населения России, проводимых сотрудниками Института социально-экономических проблем народонаселения РАН, в 1992-1993 гг. сопоставление доходной и расходной частей бюджетов семей свидетельствовало о том, что примерно 15-20% доходов укрывается от налогообложения[142].

  Теневая экономика в России весьма разнородна. В связи с этим возможны различные критерии разграничения ее элементов. Их структурирование, исходящее из характера ухода “в тень”, отражено на рис.1.

  
  
  
  
  

  Границы производства

  
  
  

               

                      Виды производственной деятельности

   

  
  

       Официальные                                           Неофициальные                                   

   

  
  

    Учитываемые        Скрытые     Легальные       Нелегальные        Преступ-

  ления про-

  тив лично-

  сти и иму-

  щества

   

  
  

  Теневая экономика

  
  
  
  

  Рис.1. Структура теневой экономики[143]

  
  

  Начиная с 1993 года, согласно утвержденной ООН новой версии национальных счетов, Госкомстат РФ начал осваивать методы учета теневой экономики в объемах производства.

  Так, в 1995 г. долю теневой экономики оценивали на уровне 20%, а в 1996 г. - 23% ВВП, в т.ч. в промышленности - 11%, сельском хозяйстве - 48%, торговле - 63%, транспорте и связи - 9%, строительстве - 8%, в доходах населения - 25%[144].

  Нелегальные доходы в 1996 г. оцениваются в 170 трлн. руб., что составляет около половины учтенных Госкомстатом РФ теневых оборотов.

  Информация Госкомстата относительно экспорта отличается от данных ГТК всего на 3-5%, а по импорту - на 25% (речь идет о занижении импорта только из стран “дальнего зарубежья”).

  Не случайно некоторые специалисты Госкомстата РФ считают, что на самом деле размеры теневого сектора больше официально озвучиваемых: он может составлять до 30% легального[145].

  Анализ оперативных материалов и уголовных дел свидетельствует о процессе укрупнения подпольных производств, где все чаще применяется труд наемных работников, наблюдается сращивание дельцов алкобизнеса с профессиональной и общеуголовной преступностью[146].

  Приближение экпертных оценок относительно удельного веса теневой экономики к отметке 50% в ВВП (см.табл.18)[147] привело к появлению исследований, анализирующих экономический порядок в теневом секторе экономики.

   

   

   

  Таблица 18

  Динамика доходов теневой экономики (в% к ВВП)

  Годы	СССР	Россия
  1989	6	-
  1990	10	-
  1996	-	23-25 (оценка Госкомстата РФ)
  1997	-	40-45 (оценка МВД РФ)

  
  

  Л. Тимофеев понимает под теневым порядком сложную систему частных правовых решений, неизбежно возникающую за рамками юридических законов, регулирующих отношения собственности. “Сеть общественных институтов, составляющих теневой порядок, - замечает он, - призвана сократить трансакционные издержки на обустройство рыночных обменов в тех случаях, когда государственное вмешательство носит характер отрицательного внешнего эффекта. Теневой порядок во многом дублирует функции государства, но решения, которые здесь принимаются, в правовом смысле противоположны государственным доктринальным нормам”[148].

  Несовместимость старых и новых институтов с одной стороны, и неразвитость рыночной инфраструктуры, с другой стороны, не оставляет все увеличивающемуся  числу экономических субъектов иного пути, как переход к теневой деятельности.

  При нынешнем экономическом порядке рост российской экономики, как правило, сочетается с ростом теневой активности. Так, сравнение результатов деятельности предприятий ВПК разных типов выявило, что “на предприятиях, на которых практически нет теневой деятельности, ежемесячный прирост был в 1,5 раза ниже, чем на предприятиях, где такая деятельность была значительна”[149].

  Наименьшая теневая активность наблюдается среди работников благополучных предприятий (всего 11% обследованных предприятий), наибольшая - среди работников предприятий, начавших подъем (62%) (см.табл.19)[150]

  Таблица 19

  Связь теневой активности работников с экономическим

  благополучием предприятий ( % )

  Типы предприятий по	Типы предприятий по теневой активности
  экономическому благополучию	отсутствует	значительная	итого
  Благополучные Начавшие подъем Неблагополучные	89 38 54	11 62 46	100 100 100

  
  

  О заинтересованности работников обследованных предприятий ВПК в теневой деятельности красноречиво свидетельствует возможнсть 30-кратного (!) увеличения своих доходов в неформальной хозяйственной деятельности, что почти в 8 раз превосходит возможности в рамках формальной экономики (см. табл.20)[151].

   

   

  Таблица 20

  Различия между предприятиями по теневой

  активности работников ( % )

  Типы предприятий	Доля в массиве	Часть матери- альной базы предприятий, используемая работниками в своих интересах	Доля рабочего времени, используемая работниками в своих интересах	Насколько работникам удается  повысить свои доходы
  Нет теневой активности Значительная теневая активность	63 37	1 19	4 23	4 30

  
  

  Авторы монографии “Неформальный сектор в российской экономике” отмечают последствия возрастания удельного веса теневого сектора в российской экономике”[152].

  Среди положительных моментов называются:

  - поддержание производства в неблагоприятных социально-экономических условиях;

  -  создание рабочих мест;

  - формирование первоначального капитала собственниками;

  К негативным долгосрочным последствиям неформальной экономики относятся:

  - “размывание” моральных ценностей;

  - криминализация хозяйственной деятельности;

  - противопостановление интересов субъектов теневой экономики интересам государства и иных субъектов;

  - внутреотраслевая поляризация предприятий и сохранение неинвестиционного характера экономики;

  - затруднение выхода из фазы “экономики физических лиц” (преследование руководителями личных интересов) и “экономики физических продуктов” (экономика бартера).

  Среди главных условий деинституционализации теневой экономики отмечается необходимость такого изменения массового сознания, при котором общество и сами граждане признают, что “заниматься неформальной деятельностью и сохранить чистую совесть невозможно”[153].

  Однако такая ситуация станет возможной лишь тогда, когда достижение культурных целей правомерными способами станет доступной большинству членов общества. А пока социологические исследования отмечают, что динамика уровня жизни лиц, предпочитающих честные источники доходов, ниже аналогичного показателя у лиц, не отказывающихся от любых способов получения доходов (см.табл.21)[154].

   

   

   

   

   

   

   

  Таблица 21

  Зависимость динамики уровня жизни россиян от ценностей преуспевания и чистой совести и от отношения к источникам дохода ( в % )

  Динамика уровня жизни	Отношение  к благополучию		Источники доходов
  	успех	чистая совесть	любые	честные
  Возрос Не изменился Упал	41,4 35,9 22,3	53,2 59,5 74,2	35,1 28,2 16,3	60,4 68,8 80,1

  
  

  За годы трансформационных преобразований коренным образом изменились характер, масштабы и механизмы функционирования фиктивной экономики. И это не случайно, поскольку роль перераспределительных отношений в российской экономике резко возросла, и включение в эти отношения (по поводу национального богатства, государственного бюджета) обеспечивает субъектам хозяйствования выгоды, несравнимо более значительные, чем любая производственная деятельность. В результате эти субъекты начинают направлять все больше средств и усилий именно на овладение распределительной сферой, в том числе на налаживание теневых контактов с теми государственными чиновниками, в компетенции которых находится принятие нужных для бизнеса распределительных решений.

  Фиктивная экономика не может существовать вне системы коррупционных связей, которые в свою очередь становятся инструментом возникновения мощных мафиозных образований.

  Причем, формы установления “особых отношений” властных и коммерческих структур становятся все более разнообразными.

  По разным оценкам, для обеспечения особых отношений с представителями государственного аппарата коммерческие структуры направляют от 30 до 50% своей прибыли[155].

  Отсюда специалисты делают “однозначный вывод: теневая экономика устойчиво воспроизводится, причем расширенно. При сокращении из года в год легального производства теневой капитал столь же неуклонно и ускоренно набирает вес, проникая во все сферы общественной жизни. Согласно некоторым... экспертным заключениям, его доля составляет не менее 40%. В любом случае достигнута “критическая масса”; влияние теневых факторов стало настолько ощутимым, что противоречие между легальной экономикой и теневой превратилось из второстепенного в ведущее социально-экономическое противоречие, формы которого наблюдаются практически в любой сфере жизнедеятельности общества”[156].

  Согласно выводам специалистов Фонда “Перспективные технологии”, следует, что:

  1) в российском обществе имеются социальные группы и слои, для которых теневая экономика служит фактором известной социальной стабилизации и выполняет определенные регулятивные функции;

  2) нельзя не видеть и деструктивной роли этой составляющей экономики, подрывающей основы благополучия больших групп населения;

  3) у разных общественных слоев, непосредственно зависящих от теневого хозяйствования, существенно разнятся соответствующие “выигрыши” и “проигрыши”;

  4) слои общества, вовлеченные в теневую экономику, обладают неизмеримо большими социальными ресурсами для отстаивания своих интересов, нежели те, кто никак не связан с теневым сектором и кто убежден, что уход “в тень” части экономики является исключительно отрицательным фактором[157].

  В ежегодном бюллетене берлинской “Транспаренси Интернэшнл Груп” (ТИГ) за 1997 год, Россия заняла четвертое место в списке самых коррумпированных стран мира. ТИГ оценивала степень коррупции по 10-балльной системе (чем выше балл, тем чище в смысле коррумпированности страна), основываясь на данных 7 международных исследований, которые в свою очередь базировались на информации, полученной от бизнесменов, политических аналитиков и публицистов[158].

  По мнению главы ТИГ П.Эйджина, чем ниже “коррупционный индекс у государства, тем труднее у него просматриваются пути к улучшению ситуации: образование, здравоохранение и другие социальные программы съеживаются, как шагреневая кожа, так как деньги из этих сфер перемещаются и на улучшение социальной ситуации не работают”[159].

  Рейтинг самых “коррумпированных” стран (по оценкам ТИГ) выглядит следующим образом: 1) Нигерия - 1,76; 2) Боливия - 2,05; 3) Колумбия - 2,23; 4) Россия - 2,27; 5) Пакистан - 2,53; 6) Мексика - 2,66; 7) Индонезия - 2,72; 8) Индия - 2,75; 9) Венесуэла - 2,77; 10) Вьетнам - 2,79; 11) Аргентина - 2,81; 12) Китай - 2,88; 13) Филиппины - 3,05; 14) Таиланд - 3,06.

  В общем виде непосредственные формы неофициальной экономической деятельности в неразвитом рыночном хозяйстве напоминают те формы, которые характерны для теневой экономики в развитой товарно-денежной системе. Различия между ними относятся к масштабам и особым формам.  Например, за вход на рынок экономических субъектов требуется разрешение государства. А во всех посткоммунистических странах существует неэффективная и коррумпированная бюрократия, обладающая к тому же монополией толкования неопределенного хозяйственного права и многочисленных указов и инструкций, связанных с разрешительными (запретительными) полномочиями государственной службы. Поэтому мелкие предприятия у нас в стране предпочитают не регистрироваться и оставаться в сфере теневой экономики из-за больших затрат времени, средств и налогов. Фискальный аппарат также неэффективен, поскольку нечетко сформулированные положения дают возможность толковать порядок налогообложения в пользу государства.

  Процесс трансформации постсоциалистических стран создает особые формы теневой экономики. Сами же государственные предприятия становятся ее субъектами. Ранее они контролировались не правом, а партийным руководством и плановым хозяйством. В период приобретения самостоятельности такие предприятия обычно стремятся обойти налоги, платить рабочим заработную плату не из фонда зарплаты, а из других фондов (социального, жилищного и т.п.), что позволяет избежать налогов на фонд зарплаты. Предприятия стремятся обойти общие принципы налогообложения либо путем мнимых расходов на охрану среды и безопасность труда, либо путем искусственного завышения стоимости производимых товаров. Особое направление деятельности директората государственных предприятий заключается в том, чтобы как можно большую часть дохода оставить себе, включая оборудование и имущество. Вокруг государственных предприятий создается множество частных фирм, на которых фактически работают члены предприятия. Осуществляется также перекачка средств государственных предприятий в частные фирмы без надлежащей компенсации.

  Типичная деятельность сегодняшнего хозяйственного руководства заключается в искусственном занижении стоимости производственных  фондов перед продажей, а затем их перепродажа в частную собственность. Система права не в состоянии предотвратить этот процесс. Частные предприятия тоже делают все для понижения ставки налога либо путем сокрытия действительных доходов, либо путем их перевода на счета предприятий, свободных от налогов или обязанных платить минимум налога. Система экспорта-импорта и внешней торговли в целом тоже является криминогенной. В состав экспортных попадают товары, реализуемые внутри страны, с целью ухода от соответствующих налогов. По отношению к действительным оборотам фактура систематически занижается, цены преуменьшаются, ассортимент перевозимых через границу товаров не соответствует действительному и т.д.

  Естественно, мы не исчерпали все тенденции экономической трансформации посткоммунистических стран, каждая из которых имеет свои собственности и проявления. Однако даже приведенные примеры показывают, что в период трансформации государственные институты не в состоянии обеспечить выполнение установленных законов. Сама система права в сфере государственного регулирования бывшего "частного сектора" строится методом проб и ошибок. Авторы предлагаемых законопроектов и политических решений не предвидят их побочных следствий и возможных путей обхода. Попытки уточнения уже принятых законов осуществляются, как правило, после появления таких следствий. Тем самым государственные институты обеспечивают появление новых сфер экспансии теневой экономики.

  Кроме институциональных причин надо учитывать действие социально-психологических факторов. В постсоциалистических странах они связаны с предыдущей экономической системой, в которой любая частная инициатива могла развиваться только вопреки правилам функционирования системы. С точки зрения частной инициативы государственные институты и системы права социалистических стран никогда не были рациональными. Поэтому в неразвитом рыночном хозяйстве система теневой экономики, если судить по проявившимся тенденциям, постоянно возрастает. Рост числа экономических субъектов с одновременной неприспособленностью государственных институтов и систем права к этой тенденции ведет к тому, что институты постсоциалистических стран не в состоянии успешно и эффективно регулировать экономическую деятельность.

  Такой вывод позволяет поставить еще один важный вопрос: может ли теневая экономика рассматриваться как маргинальная сфера экономической системы? Данные статистики не позволяют ответить на него положительно. Даже в странах с развитым рыночным хозяйством доля теневой экономики "...колеблется обычно от 5% до 20% валового национального продукта, что трудно назвать маргинальной величиной. А поскольку теневая экономика обслуживает в данных странах отдельные сферы хозяйства, постольку ее наличие становится в них особенно очевидным. Большинство граждан имеют непосредственный контакт с теневой экономикой. Она производит большое количество определенных благ и услуг, осуществляют их обмен, совершает перераспределение доходов, обеспечивает возможность заключения сделок определенного типа, влияет на уровень цен и конъюнктуру. Более того, если рассматривать множество действий в сфере теневой экономики по отдельности, то их можно оценить положительно. Люди находят в ней рабочие места и таким образом возникает производство"[160].

  Тем не менее с точки зрения экономической системы в целом теневую экономику следует рассматривать как внесистемное явление. Написанные правила теневой экономики не могут быть правилами деятельности хозяйства в целом под угрозой его разложения. Даже наиболее либеральная экономическая система; управляемая "невидимой рукой рынка", действует в рамках правовой системы, которая определяет правила игры и обеспечивает их выполнение. Поэтому статистические данные о доле теневой экономики могут быть лишь основанием для выработки определенной экономической политики государства. Оно не может обойтись без установления и перераспределения бюджета для поддержки функционирования необходимых для государства институтов и гарантирования определенного уровня социального обеспечения.

  Отсюда вытекает одна из главных проблем посткоммунистических государств: они должны ограничивать теневую экономику, поскольку последняя разрушает экономическую систему государства, если даже конкретные формы теневой экономики оценивать положительно. Если существует постоянная необходимость в поддержке экономической системы в целом со стороны теневой экономики и возникает специфическое "равновесие" между официальными и неофициальными экономическими отношениями, то это лишь доказывает патологический характер всей системы социальных институтов, пытающихся регулировать теневую экономику. Социалистическое хозяйство здесь может служить достаточно показательным отрицательным примером того, что официальные экономические  отношения не выполняют своих элементарных социальных функций, из-за чего рушится их система в целом.

  Таким образом, процессы экономической трансформации как важнейшая часть становления нового социального порядка привели постсоциалистические страны к альтернативе: либо осуществлять репрессивные действия в отношении теневой экономики, либо абсорбировать ее в сферу официальной экономики, а это значит - "отмывать" деньги и капиталы, источник происхождения которых в большинстве случаев является криминальным или принадлежит к сфере социальной патологии. Несоблюдение существующих законов еще более деморализует общество и порождает специфический социальный фон, в котором репрессивные действия лишаются социальной поддержки и становятся в значительной мере проблематичными. Тогда как для выбора второго члена альтернативы требуются такие институциональные изменения, которые противоположны развертывающимся социальным процессам.

  
  
  
  

  3.3. Институциональная композиция экономики и политики

  
  

  Формирование нового экономического порядка на начальном этапе экономических реформ происходило на фоне сознательного унижения государства со стороны реформаторов. Их действия проистекали из некритически воспринятого тезиса, что политические реформы непременно должны предварять реформы экономические или, по крайней мере, проводиться одновременно. Однако положительный опыт  экономических реформ в Китае и других азиатских странах достаточно убедительно опровергает незыблемость данного постулата, ставшего, к сожалению, одним из ключевых при преобразованиях российского общества.

  Опираясь на теорию групп и организаций, ученые приходят к выводу, что “России нужна не всякая демократия, а только такая, которая противостоит “узконаправленным интересам”, а не находится под контролем последних”[161]. Именно отказ государства от традиционной для России системообразующей роли в экономике сделал возможным появление такого экономического порядка, как “экономика властных группировок” (на макроуровне) и “экономика физических лиц” (на микроуровне). Новый экономический порядок, в свою очередь, привел к изменению самого государства, ставшего государством чиновников и для чиновников, защищающим “узкокорпоративные интересы этой могущественной социальной группы. Поэтому нынешний государственный аппарат, - считает, например, Ш.З. Султанов, - в принципе не способен выполнять роль ответственного социального партнера, гаранта социальной защиты общества. Это противоречие выражается в перманентном ослаблении силы закона, конфликтах между ветвями власти, прогрессирующей социальной безответственностью власть имущих, тотальной коррупции...”[162]

  Ю.Ольсевич указывает еще на одну догму, лежащую в теоретическом обосновании концепции рыночных реформ, - “формирование совокупности жизнеспособных институтов на основе “естественного отбора” по критерию экономической эффективности”[163]. Этот тезис является краеугольным камнем “нового институционализма”. В противоположность этому направлению другое его направление - “регуляционализм” предпочитает учет системной связи общественных институтов. Тогда становится ясно, что рыночные институты и ,прежде всего конкуренция, не могут возникнуть естественным путем. “Этому препятствует неравенство доступа к ресурсам, информации, власти - все то, что ведет к монополизации и спекуляции”[164]. Способствовать формированию и развитию институтов  в переходном обществе может только сильное и, как отмечалось выше, демократическое государство, то есть обладающие соответствующими механизмами контроля и не находящееся под влиянием корпоративно-бюрократических группировок.

  После августовского финансового кризиса 1998 г. начинается период попыток возвращения государства в экономику. Курс на усиление государственного влияния на экономические процессы декларируется одновременно с приверженностью рыночным реформам. Сочетание авторитарной власти и рыночной экономики присуще для социально-экономичских систем Латинской Америки. Об идентификации латиноамериканской моделью свидетельствует неудавшаяся попытка В. Черномырдина (во время его кратковременного возвращения в исполнительную власть в августе 1998 г.) претворить в жизнь чилийский вариант рыночных реформ.

  Тенденция на усиление роли государства закрепилась с приходом к руководству правительством, а затем и государством В. Путина. Его планы по укреплению властной вертикали, ослаблению влияния олигархов и региональных лидеров встречают неоднозначное отношение со стороны последних. а также в обществе.

  Л.Косалс подчеркивает, что основное противоречие сложившегося социального и экономического порядка заключается в том, что, с одной стороны, в обществе созрело понимание необходимости внесения серьезных корректив. Однако, с другой стороны, изменение социально-экономической системы нарушает статус-кво, устраивающее наиболее влиятельные политические силы, что грозит росту социальной нестабильности[165].

  Изменение экономического порядка в огромной степени находится в зависимости от демократизации госдарства и следования принципу равноудаленности власти от бизнеса. Французский исследователь И.Самсон считает наиболее вероятным вариантом развития политической системы в сторону авторитарности, так как, по его мнению, “основные рычаги сопротивления рынку находятся в России за пределами производственной системы... Напротив, они близки к власти как центральной, так и региональной”[166].

  Процесс создания новых рыночных институтов требует согласования общественных интересов, нередко противоречащих друг другу. Надежды реформаторов на то, что “невидимая рука рынка” поможет реформировать плановую экономику, не оправдались. Становится все более очевидным, что в условиях переходного периода сам по себе рынок не может восполнить координационный “вакуум”. Поэтому возникает потребность в формировании новой институциональной структуры, способной обеспечить необходимую информацию и координацию.

  Однако институциональная система обладает значительной “инерцией” и может воспроизводить уже в новых условиях элементы планово-бюрократической или “иерархической” координации. Часто за процессом создания новых концернов, акционерных обществ и т.д. стоит лишь желание “адаптировать новые структуры к продолжающей в определенных случаях действовать на макроуровне командно-распределительной системе”[167]. Таким образом, институты, создаваемые по направлению “сверху вниз”, даже если они непосредственно и не включены в распределительные системы старого образца, в силу “инерции” воспроизводят в себе иерархические структуры, будь то малые предприятия на месте государственных структур или биржи на базе прежних “связей”.

  И хотя процесс создания новых экономических институтов (законодательно оформленная независимость ЦБ, фондовый рынок, выход ряда субъектов РФ на международный рынок капиталов со своими еврооблигациями, принятие нового ГК и др.) идет успешно, инерция прежней институциональной системы позволяет исследователям определять нынешнюю российскую экономику как квазирыночную и кланово-корпоративную.

  Процесс формирования номенклатурных интересов по корпоративно-отраслевому и территориальному признакамначался, как показал В. Найшуль,  еще до перестройки. С началом экономических реформ этот процесс ускорился еще и потому, что административно-хозяйственные группировки располагают теперь не только властью, но и собственностью. Доля субъектов Федерации в консолидированном бюджете России уже превысила 50%. Во всех регионах полным ходом идет процесс деприватизации. Число деприватизированных региональными властями предприятий перевалило за тысячу. Так, Москва выкупила ЗИЛ, “Красный Октябрь”, МГТС, компанию сотовой связи МТС и другие привлекательные объекты собственности.

  Данный процесс вызван тем, что региональные власти и федеральное правительство в экономическом отношении находятся в разных измерениях. Центр все годы реформ пытается управлять экономикой исключительно при помощи монетаристских методов. Регионы же поневоле должны заниматься экономикой исключительно на микроуровне, работая с конкретными предприятиями.

  Перетягивание каната в случае дальнейшего ослабления федерального центра может привести к усилению центробежных тенденций и к конфедерализации России.

  По своим законам, заметно отличающимся от федерального законодательства, живут сегодня около 20 российских регионов.

  На противостояние “регионы - центр” налагаются противоречия между самими регионами, регионами и крупными корпорациями, между корпорациями и т.д. И роль беспристрастного судьи выполнять здесь некому. Таким судьей потенциально могло стать государство, но при условии его демократического характера и отсутствии контроля над ним со стороны “групп давления”. Кстати, по мнению ряда авторов, Совет Федерации по своей природе является не институтом федерализма, а организацией лоббистских групп давления из регионов. В наших условиях это - форма организации региональных политических элит в их противостоянии центральной власти и росткам местного самоуправления (редкий регион обходится без противостояния мэров и губернатора). И наконец, Совет Федерации - мощный механизм подавления законодательной деятельности нижней палаты - Государственной думы[168].

  Вообще многие исследователи склонны объяснять социально-экономический кризис последних лет (особенно август-сентябрь 1998 г.), в том числе и слабостью институтов - противовесов (Государственной думы, Совета Федерации, Конституционного суда) институту президентства.

  Обратим внимание еще на один факт и тенденцию, обозначившуюся в трансформирующейся России. Ее политическое руководство, властно-управленческий аппарат, политические партии, значительная часть научного сообщества в своей деятельности исходят из молчаливой, но недоказанной посылки: существует некое универсальное "политическое благо",  которое заключается в сопоставлении человеческих ценностей и реального существования людей и выработке программ социальных преобразований. Осуществление таких процедур и  их практическая реализация рассматривается при этом как цель всех индивидов и групп, вовлеченных в политическое руководство обществом. Любая из предлагаемых программ выглядит как некий комплекс задач по достижению благосостояния, порядка, равенства, свободы, справедливости, образования, доступа к культуре и т.п. Из этой посылки вытекает не менее универсальное убеждение указанных социальных групп: люди, занимающиеся выработкой и реализацией программ социальных преобразований, являются носителями "политического блага" и желают передать его обществу, если оно выполняет указания политического руководства и властно-управленческого аппарата и поддерживает политические партии в их борьбе за власть.

  Иначе говоря, господствующее представление состоит в оценке политической деятельности как главного или крайне важного социального "блага". Если даже борьба за удержание и  использование власти влечет за собой нарушение права,  несправедливость, манипуляцию массовым поведением и сознанием, члены политического руководства страны, властно-управленческого аппарата и лидеры партий оправдывают необходимость таких  нарушений "благом", которое будет вытекать из их господства. Стремление к так полагаемому "благу" проникает в любую сферу, связанную с политикой. Тем самым предполагается, что стремление к власти и ее удержание в своих руках как главный мотив политической деятельности граждане должны оценивать позитивно. Указанная позитивная оценка связана с господствующими представлениями о социальном порядке, как некой разновидности иерархического устройства общества. Стало быть, гипотетическое "политическое благо" отличается от всех остальных человеческих благ тем, что создает для всех членов общества рамки их деятельности и потенциальных возможностей. Эти рамки закреплены в существовании и функционировании социальных институтов. А программы политических партий как раз предлагают всем гражданам и своим сторонникам свободу политической деятельности. Значит, свободу и в определении принципов деятельности социальных институтов.

  Кроме того, политики-практики, действующие в правительстве и политических партиях, считают политику важнейшей сферой деятельности человека. Можно привести бесчисленное число определений, согласно которым политика есть условие социально-экономического и культурного развития общества, силы и влияния государств и наций, реализации возможностей научного и художественного творчества и т.п. По оценке связанных с политиками других социальных и профессиональных групп политика сама по себе представляет ценность. Этот тезис обычно "подтверждается" бесчисленными текстами апологетической историографии, в которых обычно "доказывается", что история каждого народа вначале оформляется политически, а лишь затем (или попутно) экономически и культурно.

  Конечно, политику можно признать благом, если она направлена на достижении других человеческих благ. Однако это не подтверждается историей цивилизации. Тезис о том, что моральные, интеллектуальные и политические ценности противостоят политическим стал общим местом социальной и философской мысли, подтверждается историей и современным состоянием России и других государств. Политику и ее институты можно считать благом, если они способны выйти за рамки интересов власти, главным из которых является стремление к господству и подчинении других социальных групп и институтов. Но доказать такую способность власти в обозримом будущем тоже вряд ли удастся.

  Кто же создает новый социальный порядок в России и других посткоммунистических странах - люди или институты? Для ответа на данный вопрос напомним, что знание о генезисе, структуре и функционировании социальных институтов включает несколько уровней: научные социологические теории дают знание о топосах социальной мысли; проекты создания новых социальных институтов включают образы будущих состояний и взаимосвязей; существует также профессиональное знание о различных сферах социальной действительности; большая часть людей обладает обыденным социологическим знанием об обществе и его институтах на основе повседневного опыта; в составе религиозной веры тоже существуют представления об обществе, социальных институтах и отношениях.

  Пропорции научного и обыденного опыта, элементов знания и веры в социальном знании зависят от указанных уровней, а также от целей индивидуальных и групповых социальных действий. Причем, в состав различных видов опыта входят специфические представления о рациональности[169]. Поэтому для ответа на поставленный вопрос необходимо сравнение рациональности индивидуальных и групповых действий с институциональными условиями их реализации. Имеем ли мы тут дело со взаимной адаптацией или конфликтом? В какой степени сложившиеся при социализме отношения могут считаться факторами изменения и консервации прежних институтов и структур?

  Нетрудно заметить, что происходящие в России социальные изменения затрагивают все сферы человеческих отношений. Для упорядочивания дальнейшего описания воспользуемся различием между институтами и организациями: "Институты - это комплексы повторяющихся правил и норм, а организации - это формализованные акторы, применяющие данные нормы на практике. Различие между институтами и организациями напоминает разницу между правилами игры и игроками"[170]. На основе данного различия и описанных особенностей экономической трансформации при одновременном стремлении политики подчинить себе социальные процессы сформулируем исходное утверждение: становление нового социального порядка в России    затрагивает деятельность, отношения, поведение и сознание индивидов, организаций и институтов, однако темпы индивидуальных, организационных и институциональных изменений различны. Телеологическая модель социальной трансформации как просто перехода от социализма к рынку и демократии не соответствует действительности: Этот переход включает множество трансформаций и их различную динамику как при сравнении разных стран, так и внутри одной страны.

  В России на протяжении последних лет возникло множество новых экономических и политических организаций, в которых действуют те же самые люди, которые занимали руководящие посты в коммунистической системе. Политическое руководство России не учло опыт денацификации и демилитаризации Германии и Японии после второй мировой войны, в которых был введен запрет занимать посты в экономических и  политических структурах нового государства лицам, принадлежащих ранее к нацистской партии и милитаристским организациям. В России и других государствах СНГ новые институциональные правила игры - "переход к рынку и демократии" - не нашли своего организационного воплощения. Поэтому их реализация предоставляется индивидуальной и групповой инициативе.

  Акторы социальных изменений действуют в рамках старой институциональной системы с неписаным правилом социализма "Инициатива наказуема". Символические (вместо красного флага - трехцветной, вместо серпа и молота - двуглавый орел) и словесные (вместо колхозов, государственных предприятий и учреждений - "свободные предприятия", "акционерные общества", "товарищества с ограниченной ответственностью", "корпорации" и т.п.) перемены ничего не означают, если иметь в виду содержание деятельности и отношений. Иерархическая система властно-управленческих институтов государства сохранилась практически в неизменном виде, а число государственных чиновников даже возросло.

  Со времени опубликования работ М.Вебера известно, что идеальный тип полной институционализации общества предполагает такую ситуацию, в которой индивиды и группы действуют в формах организаций для достижения своих целей. Идеальный тип любого социального феномена означает совпадение индивидуального действия, организационных форм, институциональных норм. Однако в социально-исторической действительности такие ситуации почти не встречаются. Любые социальные изменения совершаются для преобразования существующего социального порядка, закрепленного в деятельности институтов. А формальные организации обычно являются противником, а не сторонником любых изменений.

  Все это имеет место в современной России. Распад коммунистической системы произошел по инициативе тех ее руководителей, для которых своекорыстные и властные мотивы поведения были ведущими и не шли ни в какое сравнение с идейными побуждениями. Одновременно эта инициатива и распад не вызвали решительного противодействия со стороны властно-управленческого аппарата и населения страны. Следовательно, первый этап трансформации осуществился прежними коммунистическими элитами при поддержке со стороны различных социальных групп. Нынешнее российское общество и его социальные институты и организационные структуры не являются главными действующими лицами становления нового социального порядка. Главная тяжесть преобразований легла на плечи отдельных индивидов и микросистем социальной жизни.

  Таким образом, в трансформирующейся России произошла декомпозиция людей, организаций и институтов, обладающих различной логикой и целями действия. Изменения на каждом из данных уровней различны. Главными действующими фигурами становления нового социального порядка стали некоторые индивиды и группы из различных сфер вертикальной и горизонтальной стратификации общества, а не организации и институты. Этим объясняется специфика складывающегося социального порядка и эволюция реформаторских социальных сил.

  Ранее говорилось, что полное совпадение логик и целей индивидов, организаций и институтов - чрезвычайно редкое явление социально-исторической жизни. Более того, нельзя утверждать, что такое совпадение является "нормальным" или желательным состоянием общества, поскольку для его развития всегда необходима определенная напряженность и конфликтность указанных социальных феноменов. Дать однозначную дефиницию оптимальной меры напряженности и конфликтности невозможно. Можно лишь утверждать, что в современной России неясность и неопределенность социального бытия увеличиваются и порождают системный кризис. С формальной точки зрения в социалистическом обществе существовали организационные формы, присущие капитализму: система отдельных предприятий во всех сферах общественной жизни; парламент в виде Верховного Совета; многопартийная система в странах советского блока. Однако все эти элементы действовали в рамках совершенно иных институциональных правил.

  Безусловно, введение политической конкуренции в целях создания демократического порядка изменило политическую сцену России. Однако в экономической сфере конкуренции до сих пор не существует. Гражданская приватизация (все жители страны в равной мере обладают возможностью владения всей собственностью всех расположенных на ее территории предприятий и учреждений) была заменена институционализацией теневой экономики и корпоративно-олигархической приватизацией, особенно после издания президенсткого указа об организации финансово-промышленных групп. Это произошло в тот момент, когда организационные структуры государственных предприятий и учреждений практически остались неизменными, а их руководящий персонал моментально использовал этот указ для легализации корпоративно-олигархической собственности и введения на производстве самой настоящей деспотии для подавлении слабых ростков производственной демократии.

  Следовательно, организационно-институциональные аспекты социальной трансформации, по сути дела, пренебрегаются политическим руководством страны. Причем, сложившиеся при социализме организационные структуры и институциональные правила относятся ко всей сфере экономики, управления и политики. Если даже считать вершину политической иерархии главной силой падения социалистической системы, ее нельзя полагать главным действующим лицом создания нового социального порядка. Она смогла сохранить за собой сложившееся при социализме привилегированное положение и способствовала его трансляции в отношении всего властно-управленческого аппарата. Происходит также дифференциация общества с точки зрения экономических и социальных интересов, причем она идет на фоне присущей для советской системы персонификации социальных и политических процессов. Из-за этого одобрение или осуждение направляется по адресу лиц, а не организаций и институтов. Ослабление властно-управленческих структур государства идет параллельно с громадным ростом коррупции в этой сфере. Следовательно, существующие законы и принципы налогообложения не стимулируют, а тормозят экономические процессы. Значит, властно-управленческие структуры государства также не являются движущей силой создания нового социального порядка. Они только воспроизводят сложившиеся при социализме крайне запутанные связи между экономикой, социальной структурой, управлением и политикой, все более отчуждаясь от общества.

  Эмпирическое наблюдение экономических и социальных процессов в новой России позволяет сделать вывод о социальном одиночестве лиц и групп, стремящихся изменить существующий социальный порядок. Одновременно организации и институты трансформирующейся России значительно отличаются от их официального и идеологического образа, создаваемого политическим руководством, властно-управленческим аппаратом и средствами массовой информации. Формула "перехода к рынку и демократии" не в состоянии отразить реальную сложность происходящих социальных процессов. Тем самым обыденное, публицистическое и властно-управленческое понимание складывающегося положения вещей через призму различия между "новым" и "старым" теряет смысл. Однако отечественная социальная наука все еще пользуется указанным различием для описания социальной действительности, что лишний раз свидетельствует  о том, что линейная схема восприятия и отражения социальных процессов далеко не изжита. Хотя отношения собственности в институциональных структурах современной российской экономики пока не могут быть определены однозначно (наметились лишь определенные тенденции), эти структуры по-прежнему диктуют правила поведения большинству экономических и социальных субъектов. Данные структуры нельзя считать ни социалистическими, ни капиталистическими, поскольку они оперируют неясными и изменчивыми правилами. Институциональные структуры посткоммунистической экономики предпочитают не раскрывать свое действительное политическое содержание: "Специфичес­кая черта этой мощной институциональной системы состоит в том, что она оперирует вне политики. Поэтому главные центры посткоммунистической власти существуют вне политики. Они располагаются в структурах международного корпоративизма, действующих за фасадом рынка и парламентарной демократии"[171].

  Мы видим, что в современной России властно-управленческие институты в значительной мере оказываются внеполитическими. Одновременно вне политики остается значительная часть общества. Это не означает, что оно пассивно. Просто большинство населения предпочитает не пользоваться политическими инструментами для выражения своих интересов: "Низы еще не готовы перехватить стабилизирующие функции у верхов. Поэтому в ситуации войны всех против всех частное, индивидуальное, приватное пространство человеческой личности начинает рассматриваться в качестве главного средства снятия хаоса, который идет сверху. Социализм в какой-то степени был ответом на признание, что хаос идет от правящих классов и что надо перенести стабилизаторы вниз"[172]. В результате формируется социальная система, в которой основные властно-управленческие механизмы, социальные институты и значительная часть общества остаются вне политики. Это позволяет отказаться еще от одного стереотипа перестроечной и постперестроечной публицистики и поверхностных социальных оценок - о некой "политизации" российского общества и перейти к более тщательному анализу наметившихся тенденций в его институциональной сфере.

  В частности, реальности трансформирующейся России позволяют сформулировать вопрос: возможен ли при складывающихся обстоятельствах "консенсус", общественное согласие между все еще сильными общественными институтами, отдельными группами и приватным пространством человеческой личности? По логике экономической трансформации такой "консенсус" должен складываться вне институтов теневой экономики, парламентарной демократии (поскольку она отражает интересы теневой экономики) и корпоративизма: "Корпоративизм, каким бы он ни был (капиталистичес­ким или социалистическим), несет в себе значительную опасность для осуществления модернизационных изменений. Он останавливается на полпути к полной демократии по причине своих классических свойств - монополия репрезентации и принцип отсутствия конкуренции в репрезентации интересов"[173]. По своей сути корпоративизм ориентирован на достижение равновесия между частными групповыми интересами, а не на стимулирование социальных изменений.

  В трансформирующейся России и других государствах бывшего советского блока корпоративизм становится механизмом консервирования статус-кво, а не формирования нового социального порядка. Корпоративизм всегда выражает интересы наиболее сильных социальных групп. В посткоммунистической России к ним относятся группы, сложившиеся при социализме и сохраняющие за собой монополию на формирование социальной реальности. Они не стремятся к кардинальному изменению существующего положения вещей.

  Проблема поиска действующих лиц нового социального порядка не находит удовлетворительного решения в рамках корпоративистских концепций. Многочисленные исследования корпоративизма показывают, что с его помощью можно обеспечить лишь постоянство и стабильность социальной стагнации без существенного преобразования социального порядка. Некоторые явления в современной России подтверждают этот общий вывод. Например, почему правительство России предпочло монетаристскую концепцию и продолжает до сих пор двигаться по пути ее реализации? Потому что эта концепция оставляла в неприкосновенности сложившиеся при социализме формы теневой экономики и корпоративных отношений. Определенную роль сыграла вера общества в первое "некоммунистическое правительство". Под лозунгом "перехода к рынку и демократии" это правительство осуществило элементарную попытку добиться хотя бы минимального равновесия между различными сферами производства, потребления и услуг. Поведение большинства членов правительства при принятии решения о монетаристской политике может рассматриваться как введение новых "правил игры" - конвертируемости рубля, новой роли центрального банка и т.п. Однако данные правила привели лишь к тому, что индивидуальные потребители и работники первыми почувствовали отрицательные последствия данной политики. Индивиды вынуждены были менять стереотипы поведения ранее, нежели на изменения "правил игры" начали реагировать предприятия и учреждения. Причем, темпы и масштабы структурных преобразований институциональной сферы сразу же обнаружили слабости и недостатки экономической трансформации. Значит, изменение индивидуального поведения предшествовало изменению ролей индивидов в качестве членов социальных групп и организационных структур.

  Первый этап изменения политического курса в сторону рынка и демократии (до августа 1991 г.) сопровождался значительной поддержкой нового российского правительства со стороны общества. Однако эта поддержка концентрировалась в столицах и больших городах, не затрагивая основную массу населения России и существующие организационные структуры. Нежелание массы населения интересоваться событиями политической сцены означает, что активность индивидов передвинулась на уровень семьи и близкого окружения. А именно в этой сфере, как известно, формируется система норм и оценок и вырабатываются стратегии индивидуального поведения. Одновременно большинство населения России пока не занимается поиском политических организаций для выражения и достижения своих интересов, в том числе и экономических. Предвидеть последствия этого процесса пока затруднительно. Но нельзя исключить того, что в данной сфере формулируются зачатки будущего гражданского общества, и его социальные институты могут возникнуть из нынешних неполитических форм деятельности. Поэтому в дальнейшем мы присмотримся подробнее к изменениям нормативно-оценочной сферы современного российского общества.

  
  

  Глава 4. Упорядочение социальной структуры.

  
  

  Анализ систем складывающегося нормативно-оценочного порядка предполагает их соотнесение со всеми важнейшими элементами существующей социальной структуры российского общества. Изменения способствуют ее дальнейшей дифференциации за счет обнищания одних и обогащения других и общей прагматизации сознания. Для более адекватного отражения данных процессов, обратимся к наиболее популярной концепции социальной структуры. Эта концепция разрабатывается в трудах Т.И.Заславской и большинства других отечественных социологов[174] . Мы не ставим перед собой задачу детального анализа данной концепции и выявления ее эвристического потенциала для анализа социальной трансформации России. Но в плане интересующей нас темы отметим следующие моменты.

   Главными критериями статуса социальных групп и социальной стратификации полагаются: политический (объем властно-управленчес­ких функций), экономический (собственность, доходы и уровень жизни) и социокультурный (образование, квалификация, профессионализм, образ и качество жизни) потенциалы социальных групп, отраженные в социальном престиже. При этом считается, что сложившаяся в советское время стратификация правящего слоя по номенклатурному принципу находится “в состоянии полураспада” - ее остов еще сохраняется, но механизм воспроизводства разрушен[175]. На первое место здесь выдвигается экономико-политический фактор - место общественных групп в управлении экономикой, приватизации общественной собственности и распоряжении материальными и финансовыми ресурсами.

  В настоящее время экономический потенциал общественных групп включает три компонента: владение капиталом, производящим доход; причастность к процессам распределения, перемещения и обмена общественного продукта; уровень личных доходов и потребления. Т.И. Заславская делает существенную оговорку: хотя владение капиталом играет существенную роль в дифференциации российского общества, “... в сложившейся неразберихе близость к “общественному пирогу” (т.е. к государственным ресурсам) играет большую, чем когда-либо роль. К сожалению, операционализировать данный критерий, т.е. измерить степень причастности разных экономических, профессиональных и должностных групп к распределительным механизмам непросто. Скорее всего, по этому признаку выделятся те же самые группы, что и раньше: руководители государственных и смешанных предприятий, в том числе акционерных обществ, ответственные работники и специалисты торговли; служащие материально-технического снабжения, а также профессионалы бизнеса”[176] . В СССР и нынешней России не существует зависимости между культурным, политическим и экономическим статусом, поэтому исследование социально-классовых различий приобретает особую значимость. Российская наука пока не располагает надежным знанием социальной структуры общества.

  4.1. Групповая структура общества

  
  

  По мнению большинства социальных исследователей, в современном российском обществе наблюдается отчетливо выраженная тенденция к дезинтеграции социального пространства.

  Под социальной дезинтеграцией понимается «процесс и состояние распада общественного целого на части, разъединение элементов, некогда бывших объединенными, т.е. процесс, противоположный социальной интеграции. Наиболее частые формы дезинтеграции — распад или исчезновение общих социальных ценностей, общей социальной организации, институтов, норм и чувства общих интересов»[177].

  По мнению исследователей, на процессы интеграции социальной структуры переходного российского общества влияют следующие группы факторов.

  1) Появление новых социальных общностей на базе различных форм собственности.

  К ним можно отнести различные слои наемных работников, работников смешанных и совместных предприятий, а также представителей новой буржуазии и бюрократии, бизнесменов, свободных профессионалов.

  2) Консолидация работников отдельных отраслей экономики и секторов профессиональной структуры.

  3) Возникновение новых видов социальных общностей в системе властных отношений.

  Это — руководители различного уровня и исполнители.

  4) Появление социальных групп, различающихся уровнем материального благополучия.

  Социологическое исследование (г. Краснодар, 1997 г.) позволило выявить основные факторы, которые, по мнению опрошенных (520 респондентов), определяют социальную стратификацию современного российского общества (см. табл. 22)[178].

  Таблица 22

  Иерархия факторов, определяющих социальное

  расслоение общества

  
  

  Факторы расслоения	Ранг	% к числу опрошенных
  Власть	1	91,3
  Доход	2	91,2
  Собственность	3	64,8
  Незаконные действия	4	52,7
  Образование	5	35,6
  Талант, способности	6	34,8
  Профессия	7	30,1
  Происхождение	8	25,0
  Национальность	9	14,5

  
  

  Власть, доход и собственность, по мнению большинства опрошенных, преобладают среди стратификационных факторов. Однако среди представителей различных социальных групп отмечен значительный разброс мнений. Так, «национальность» выделили в качестве важного фактора расслоения высококвалифицированные специалисты, служащие-неспециалисты и инженерно-технические работники; «образование» — только неквалифицированные и высококвалифицированные рабочие; «профессию» — неквалифицированные рабочие, специалисты-медики и финансовые работники; «происхождение» — служащие-неспециалисты и специалисты-медики; «незаконные действия» — служащие-неспециалисты, инженерно-технические работники и специалисты-гуманитарии; «талант» — только предприниматели и руководители различного уровня.

  Отмеченные различия в определении ведущих факторов социального расслоения представителями разных социальных групп является одним из признаков социальной дезинтеграции.

  О деформации социальной структуры свидетельствует преобладание в ней малообеспеченных и неимущих слоев (57% и 20,2% соответственно), к которым относится более 3/4 населения России. К богатым слоям эксперты относят 0,7%, к состоятельным — 5,3%, к обеспеченным — всего 15,3%[179].

  Одним из следствий такой социальной структуры является отчуждение низкодоходных групп населения от общества, рост недоверия к другим людям и общественным институтам, что негативно влияет на формирование норм и институционализацию нового социального порядка.

  В качестве рабочей Т.И. Заславская гипотезы предложила описание социально-стратификационной структуры российского общества, как системы «социальных макросубъектов, взаимодействие и борьба которых служат движущей силой качественной трансформации постсоциалистических обществ»[180]. Изучение этой структуры позволяет выявить тех, кто реально стоит за процессами модернизации, консервации или реставрации социального порядка.

  На первой стадии исследования трансформационной структуры современного российского общества исследователь выделяет 13 социальных макросубъектов, роль которых в формировании нового социального порядка нуждается в последующем изучении[181].

  1) Либерально настроенная часть элиты и субэлиты, ориентированная на модернизационные ценности, начинавшая процесс разрушения старого социального порядка.

  2) Консервативно ориентированная часть элиты и субэлиты, обладающая в настоящее время реальными механизмами управления процессом становления нового социального порядка.

  3) Социал-демократическая часть субэлиты и среднего слоя, не поддержавшая рыночных реформ по Гайдару.

  4) Коммуно-патриотическая субэлита, представленная достаточно широко в парламенте и губернаторском корпусе.

  5) Экономическая элита и субэлита, заинтересованная в углублении рыночных реформ и активно занимающаяся лоббистской деятельностью.

  6) Верхушка криминального мира, ориентированная на дальнейшую криминализацию общества.

  7) Бизнес-слой, заинтересованный в цивилизованной рыночной экономике и обуздании коррупции.

  8) Среднее звено бюрократии, выступающее за усиление государственного вмешательства в экономику.

  9) Социально востребованная и адаптировавшаяся к рыночным условиям часть квалифицированных специалистов, более других макросубъектов ориентированная на развитие гражданского общества.

  10) Относительно адаптировавшаяся часть базового слоя, наиболее организованно выступающая за усиление социальной направленности проводимых реформ.

  11) Неадаптированная консервативно-периферийная группа, испытывающая патерналистский комплекс, склонная верить и отзываться на популистские, демагогические и экстремистские призывы.

  12) Маргинально-периферийная группа, склонная к ретритистскому типу приспособления к новому социальному порядку.

  13) Основание криминального мира, заинтересованное в консервации нынешнего социального порядка с неустановившимися нормам.

  Критерии собственности, рабочей силы и труда позволяют выделить макроклассы, положение которых является определяющим в сферах собственности на средства производства, собственности рабочей силы и социального разделения труда. Макроклассы выделяются не с точки зрения численности, а на основании их значения в экономике и обществе. В современной России выступают следующие дихотомии во всех указанных сферах: наличие или отсутствие капитала; наличие или отсутствие индивидуальной или семейной частной собственности на средства непосредственного или опосредованного производства; наемный труд - использование наемного труда; реальный и формальный наемный труд; управленческий и исполнительский труд; наличие или отсутствие высшего образования; непосредственно-производительный труд и другие виды труда.

  Как видно, различие между делением российского общества на классы значительно. на одном полюсе находятся люди, обладающие капиталом, частной собственностью на средства производства, использующие реальный и формальный наемный труд, занятые во властных или хозяйственных управленческих структурах, имеющие высшее образование и не занятые непосредственно-производительным трудом. На другом полюсе существуют люди, частично или полностью не обладающие указанными видами собственности.

  На дихотомическое деление накладывается градуированное деление (которым обычно оперирует эмпирическая социология) российского общества. Но крайне важно то, что всегда можно указать пункт, на котором градация переходит в дихотомию. В этих пунктах и формируются макроклассы современной России: рабочий класс, класс капиталистов, властно-управленческий класс, класс инженерно-техничес­ких, экономических и юридических специалистов, класс мелкой буржуазии, класс крестьянства, класс наемного труда в непроизводственной сфере.

  Каждый из указанных классов выделяется на основе присущей только ему сети отношений собственности и труда, из-за чего существуют более или менее значительные дистанции между классами. Но отсюда не следует, что классовое сотрудничество и конфликт между макро- и микроклассами российского общества в настоящем и будущем определяются только размерами данной дистанции. Безусловно, социально-классовая структура любой страны имеет присущие только ей специфические особенности.

  Таким образом, современная теория классовой структуры общества может быть применена к анализу становления социального порядка в России, а также для идентификации ее политического порядка с точки зрения универсальных характеристик классовой структуры современных обществ. Правда, в литературе нередко можно встретить мнение, что социальная структура современного российского общества является настолько специфической, что в ней не существует никаких универсальных свойств[182]. Это мнение не соответствует действительности и может рассматриваться как специфическая идеологическая аберрация, связанная с устаревшими представлениями о классовой структуре обществ и отсутствием методологической последовательности в развитии теории классов.

  Сама форма социальной структуры как правило гарантирует определенное "равновесие", в котором установить сочетание охлократических и аристократических тенденций (воплощением обеих выступает посткоммунистическое государство) в любом нормативно-законодательном акте и экономической политике в целом достаточно затруднительно. По крайней мере, нынешнее руководство России не мешает сохранению относительной самостоятельности граждан в отношении власти.

  “Средний класс” можно выделять с помощью дюжины различных критериев. По одному критерию окажется, что “средний класс” в России существует более столетия, по-другому - что он возникнет совсем не скоро[183].

  Существует две концепции определения среднего класса. Согласно первой к этой группе относятся те, у кого средние доходы. Такие люди есть в любое время и в любой стране. Скажем, в СССР, где расслоение по доходам было крайне маленькое, 80% населения относилось к среднему классу. Второй подход относит к среднему классу носителей некой ментальности, заинтересованных в стабильности общества, отсутствии потрясений и крутых перемен. Согласно этому подходу говорить о появлении российского среднего класса, видимо, преждевременно.

  Понятно, что выявление среднего класса происходит согласно первой концепции, и расхождения исследователей в основном обусловлены их различными представлениями о среднестатистических доходах.

  Так, по мнению Е. Гайдара, средний класс в России не только существует, но и является многочисленным - 17 миллионов человек. К нему он предлагает относить всех, у кого есть машины и дачи и чей заработок на семью из четырех человек превышает 500 долларов[184].

  По данным Центра экономического анализа агентства Интерфакс, рублевые вклады населения в московских коммерческих банках (не считая Сбербанка) за 11 месяцев 1997 года выросли на 74% (в региональных - на 9%). По данным ЦБ РФ, в течение 1-го полугодия 1997 года объем только рублевых вкладов населения в российских банках увеличился со 119 трлн. руб. до 140 трлн. руб. Реальный, с учетом инфляции, прирост вкладов составил 8%.

  По состоянию на 1 января 1998 года в учреждениях Сбербанка России, аккумулирующем 73% частных вкладов, остаток рублевых вкладов населения без учета причисленных в конце года процентов составил 108,5 млрд. деноминированных рублей, что на 12,5% больше, чем на 1 января 1997 года[185]. Полагая, что богатые россияне не держат своих средств в российских банках, а также вкладывают их в недвижимость, фондовый рынок, в государственные ценные бумаги, эксперты делают вывод о том, что солидный прирост на депозитных счетах Сбербанка обеспечен средним классом.

  По мнению авторов аналитического журнала “Эксперт”, российский средний класс - это около 10 миллионов человек со средним ежегодным доходом от 3600 до 36000 долларов (6-11% населения страны[186]. Интересно, что средний класс первыми заметили предприниматели. В 1996-1997 годах наиболее внимательные торговцы начали ощущать на рынке нового потребителя и обслуживать его.

  Известно, что в России заполнение рынка шло “с социальных краев”. Он насыщался в первую очередь либо товарами для “новых русских”, либо дешевым ширпотребом. И те и другие потребители не отличались разборчивостью. Одни почти совсем игнорировали цены, другие не требовали достойного качества. Однако начиная с 1996 года потребительские рынки стали один за другим входить в полосу кризиса, и выход был один - заполнять “среднюю нишу”.

  Природа рыночных кризисов понятна. “Маргинальные” сегменты наполнены до отказа - больше товара они принять не могли. В то же время на рынках все чаще стал появляться странный потребитель - он хотел купить что-то не слишком дорогое, но достаточно качественное. Торговцы заметили его, и это определило способ выхода кризиса - переориентацию на “середину” рынка. Прежняя слепота торговцев объясняется тем, что примерно до 1996 года такого клиента просто не существовало.

  Социолог Н.Римашевская причисляет к “середине” (аналогу среднего класса) 20% россиян, имеющих доходы 100-1000 долларов в месяц на душу[187].

  По оценкам Лаборатории социальных технологий, вот как расселился российский средний класс расселился следующим образом:

  
  

  Москва	- 3200 тыс.чел.
  С.-Петербург	-  560 тыс.чел.
  Тюмень	-  260 тыс.чел.
  Екатерингбург	-  130 тыс.чел.
  Красноярск	-  120 тыс.чел.
  Самара	-  115 тыс.чел.
  Новосибирск	-  110 тыс.чел.
  Нижний Новгород	-   90 тыс.чел.
  Омск	-   90 тыс.чел.
  Ростов-на-Дону	-   70 тыс.чел.

   

  Таблица 23

  Доля семей, планирующих определенные траты[188]

  Доход семьи (на чел. в месяц)	250-500 дол.	500-1000 дол
  Новый автомобиль	40%	30%
  Улучшение жилищных условий (в том числе ремонт квартиры)	20%	40%
  Образование детей	25%	45%
  Отдых за рубежом	20%	80%
  Собственное образование	5%	10%
  Бытовая техника и электроника	60%	5%

  
  

  По данным Н.Римашевской, по доле бюджета, затрачиваемой на продукты питания, российский средний класс приближается к западным странам (25-30%).

  Еще одна точка зрения - к новому среднему классу можно отнести семьи со среднедушевным месячным доходом в 300-1000 долларов. Госкомстат РФ оценивает численность этого слоя в 15 млн. человек, ряд экспертов сходится на оценке в 25 млн. человек.

  Выделяют и три косвенных показателя принадлежности к среднему классу: пользование платным медобслуживанием, частным образованием и жильем.

  Т. Заславская российский средний класс называет прото-средним классом. По ее оценкам, в 1993 году он насчитывал 14,5%, в 1997 году - уже 21% населения России (данные мониторинга ВЦИОМ).

  По ее мнению, российский средний класс в основном составляют три крупные группы:

  *  бюрократия (преимущественно ее среднее звено);

  *  “профи” - высокообразованные и высокооплачиваемые работники умственного труда, чьи способности сегодня почему-либо пользуются спросом;

  *  мелкие и средние предприниматели.

  Интересно, что среди мелких и средних предпринимателей 21% относятся к людям с низкими доходами. Среди “профи” людей с низкими доходами мало - только 3%. Среди госслужащих - 9%.

  Из трех групп, составляющих российский средний класс по данным Т.Заславской, количественно растет только слой “профи”. Предпринимательский слой не растет. Бюрократия - тоже нет, несмотря на устойчивое общественное мнение, что бюрократия разрастается.

  Это объясняется очень резким ограничением социальной мобильности после происшедшего обновления политических и управленческих элит (по замечанию Т.Заславской, среди наших бюрократов молодых людей до 30 лет больше, чем среди бизнесменов).

  Исследования Института социальных связей выделили в среднем слое социальной структуры российского общества, составляющем 35% семей, пять групп:

  Первая - предприниматели - владельцы средних и небольших (по сути семейных) предприятий. Годовой доход - 10-50 тыс. долларов. Численность - 2,5 млн. семей (5%). Являются потребителями недорогих легковых автомобилей и малотоннажных грузовиков, услуг по расселению квартир и дачных участков, платных медицинских и образовательных услуг, аудио-видеоаппаратуры и бытовой техники, юридической и бухгалтерской литературы, туристических услуг, относительно дорогой одежды, качественных продуктов питания, дорогих напитков.

  Вторая - средний слой управления (менеджеры, руководители направлений, начальники отделов, бригадиры, старший офицерский состав, главврачи) Годовой семейный доход - 4-12 тыс. долларов. Численность - 2,5 млн. семей (5%).

  Третья - независимые работники (интеллектуалы и мастера: юристы, экономисты, бухгалтеры, преподаватели, журналисты, программисты, водители, слесари, портные, маклеры). Годовой семейный доход - 6-30 тыс. долларов. Численность - 5 млн. семей (10%).

  Четвертая - квалифицированные работники (рабочие, служащие, работники торговли и сервиса). Годовой семейный доход - 4-10 тыс. долларов. Численность - 5 млн. семей (10%). Являются потребителями дешевых (поддержанных) автомобилей, железнодорожных билетов, аудио-видеоаппаратуры и бытовой техники, рабочей (джинсы и кожа) и спортивной одежды, хозяйственных принадлежностей, товаров типа “сделай сам”, недорогих продуктов питания, качественных алкогольных напитков.

  Пятая - работающие или имеющие другой дополнительный источник дохода пенсионеры. Годовой семейный доход - 3-6 тыс. долларов. Численность - 2,5 млн. семей (5%). Являются потребителями бесплатных медицинских услуг и недорогих лекарств, газет, бытовых услуг, недорогой одежды, дешевых продуктов питания и напитков[189].

  Средний класс выметает с российского рынка 60% всей электронной техники и до 90% сложной бытовой техники[190].

  По мнению экономистов, группа людей со средними доходами в России решила проблемы питания и в целом чувствует себя достаточно потребительски свободно. Правда, в Москве и часто в провинции от нее совершенно отсечена возможность покупки жилья[191].

  Авторы исследования “Есть ли средний класс в России?”, проведенного по заказу газеты “Новые Известия”, пришли к следующим выводам:

  1. Люди среднего класса в России часто не хотят быть богатыми. Кому-то кажется недостижимым иное качество деловых умений, при помощи которых распоряжаются большими деньгами. Кто-то уверен, что при переходе в верхний слой часто рушится этика. Поэтому представители среднего класса в России предпочитают “устойчивость велосипедиста”, ежемесячные заработки.

  2. Представители среднего класса безусловно материально выиграли в новой экономической ситуации, их достаток улучшился. Их потребительские возможности лучше всего описываются “натуральными” границами: нижняя - решены проблемы с едой, можешь купить тот сорт сыра, который хочешь; верхняя - практически нет возможности купить квартиру.

  3. Потребительское поведение представителей российского среднего класса отмечает интерес к вещам, дающим в первую очередь свободу и независимость. Личность остается суверенной по отношению к вещам.

  4. Потребительская инфраструктура для среднего класса у нас не развита. (Еще один нюанс состоит в том, что с клиентом среднего класса надо строить долговременные отношения - чтобы он постоянно ходил в это кафе, в этот магазин. Однако у нас многие еще живут сиюминутным настроением выкачать из человека все сразу - здесь и сейчас).

  Что касается отношения к делу представителей среднего класса, то исследователи пришли к таким итогам:

  1. Представители среднего класса в России - это, как правило, люди, адаптировавшиеся к новым экономическим и социальным условиям. Большинство из них пережили глобальную перемену в деятельности, независимо от того, рискнули ли они шагнуть в неизвестное или просто дождались своего шанса.

  2. Стабильность обществу придает не только уровень доходов среднего класса, но и отношение к делу. Оно предполагает ответственность за результат.

  3. Среди предпринимателей заметно стремление к цивилизованному рынку, к прорисовыванию пусть маленьких, но своих “ниш”. Как и в потреблении, им свойственно ограничение, но не из-за аскетичности, а от желания хорошо сделать дело.

  Отмечается также наличие иных, чем в крупном бизнесе,  законов развития в мелком и среднем бизнесе. Здесь не делят рыночное пространство, здесь его как бы создают.

  Любопытные результаты были получены при анализе образа личной жизни и ценностей. Оказалось, что большинство опрошенных представителей среднего класса строит образ личности на старых реликтовых привычках и прежних ценностях, на попытке их сохранить или возродить. Речь идет о сохранении кодекса поведения с друзьями: поддерживать друг друга, не предавать, быть открытым. Большая роль простых семейных радостей.

  При кардинальных переменах в деловых занятиях налицо попытка сохранить отлаженный образ личной жизни. “Может быть, это самое интересное в среднем классе, его сориентированность на норму во всем - от желания построить бизнес без взяток до стремления уберечь личные традиции нормальной жизни”[192].

  В. Найшуль считает, что, людей, следующих норме, очень мало среди низко- и высокодоходных слоев. Последние в основном сориентированы на целедостижительное поведение. Люди же, сориентированные на ценностное поведение, постепенно входят в оборот. Спрос на них начинает расти.

  В 1996 г. Центр исследования общественного мнения Средне-Европейского университета провел социологический опрос 1111 респондентов в России, Польше и на Украине[193]. Был поставлен вопрос: "Существует ли классовый конфликт в вашей стране?". Ответы по странам распределились следующим образом. Большинство респондентов дало положительный ответ (45%, 43%, 42% соответственно), меньшинство отрицательный (30%, 28%, 28%), а остальные не дали определенного ответа.

  Респонденты, давшие положительный ответ на вопрос о конфликтности классов в российском, польском и украинском обществах, полагают, что он развертывается между богатыми и бедными, работодателями и работниками, руководителями и подчиненными. При этом большинство (51%, 48%, 54%) считает, что посткоммунистические общества в данных странах по-прежнему состоят из рабочих, крестьян и интеллигенции, а меньшинство (21%, 24%, 19%) полагает возможным использовать для социальной идентификации схему "высшие - средние - низшие классы". Но характерно, что за период с 1991 г. по 1996 г. число людей, причисляющих себя к высшим классам, существенно не изменилось и удерживается в пределах 1-3%. За этот же период произошло резкое падение числа людей, причисляющих себя к средним классам (в России от 78% до 28%, в Польше от 76% до 48%, на Украине от 74% до 24%). Одновременно наметилась тенденция причисления себя к низшему классу (от 22% до 48%, от 21% до 43%, от 19% до 58% в каждой стране соответственно). Как интерпретировать эти социологические данные?

  Резко увеличилось число людей, понесших потери от социальных преобразований. Ранее чувство принадлежности к средним классам было связано с ромбоидальной структурой социалистического общества. За период его трансформации в общество с рыночной экономикой произошел процесс преобразования критериев самооценки и на первый план выдвинулось богатство как основа разделения общества на классы. Причем улучшение материального благосостояния за указанный период отмечают только 12%, 14% и 8% респондентов, а ухудшение - 74%, 67% и 78%. При этом характерно, что принадлежность к властно-управленческому аппарату стоит на первом месте как критерий роста материального богатства, а на занятие частным предпринимательством как фактор роста богатства указало только 6-8%. На первое место среди измерителей богатства выдвинулся высокий уровень потребления, а не труда, предприимчивости и знания.

  Характерно то, что ни один человек, занимающийся частным предпринимательством, не причисляет себя к высшему классу. Здесь, конечно, нельзя сбрасывать со счетов влияние посткоммунистической идеологемы, согласно которой предприниматели относятся к среднему классу. Она широко пропагандируется СМИ и научной литературой. Чем выше уровень образования, тем большее число респондентов причисляют себя к средним классам. В общественном сознании принадлежность к высшему классу традиционно отождествляется с властно-управленческим аппаратом и профессиональными иерархиями интеллигенции. По сравнению с высшим среднее образование служит более определенным фактором классовой идентификации. Среди квалифицированных рабочих со средним образованием значительно больший процент лиц, причисляющих себя к среднему классу.

  Оставляя в стороне проблему отношения между субъективными показателями (идентификация себя с высшим, средним или низшим классом не является социальной иерархией, а разновидностью исторически сложившейся и определенной теории общества) и объективными критериями (профессия, образование), отметим еще один аспект проблемы.

  В СССР и других социалистических странах элиминировалась роль частной собственности и связанной с ней той части среднего класса, которая обладала независимыми от власти средствами существования. На Западе в это же время происходил процесс развития сектора финансовых услуг, формируемый из публичных денежных средств. Главный социальный конфликт современного капитализма - это конфликт между старым средним классом собственности и богатства и новым средним классом знания, основанным на определенных квалификациях и пропитанным социалистическими идеями.

  Парадокс складывающегося нового порядка заключается в том, что "старые" средние" классы возвращаются в Россию и пытаются формировать не только действительность, но и социальную науку. Тогда как "новые" средние классы социализма, связанные с приобретением высшей профессиональной квалификации, численно уменьшаются и теряют свою опору в государственном бюджете. "Утечка мозгов" в другие страны стала выражением этой тенденции[194].

  В трансформирующейся России развертывается конфликт между этатистско-социалистической и либерально-капиталистической концепциями социального развития. Но в этот конфликт оказываются втянуты большая часть неквалифицированных рабочих и крестьян - с одной стороны, и образованные люди, независимо от сферы их деятельности, с другой стороны. Сохранившаяся интеллигенция пока не в состоянии противопоставить себя классу собственности и богатства.

  
  

  4.2. Классовая структура и новые социальные типы

  
  

  Сразу же обратимся к авторитетному мнению М. Вебера. “Социальными классами, - отмечает он, - являются: а) рабочий класс в целом, и он тем более становится таковым, чем более стандартизируется процесс труда; б) мелкая буржуазия; в) не обладающая собственностью интеллигенция и специалисты (техники различного рода, представители умственного труда, работники администрации, которые внутренне чрезвычайно дифференцированы в зависимости от расходов на подготовку, полученную ими); г) привилегированные классы благодаря собственности и образованию”[195]. Наличие данных классов М. Вебер фиксировал на протяжении всего послеаграрного (индустриального) периода цивилизации. Этот период продолжается.

  В посткоммунистических странах происходит общий отход от плановой экономики и системы политического авторитаризма. И, несмотря на мощные традиции авторитаризма в России и возможный «откат» к ним, этот процесс делает еще более актуальной предложенную выше типологию социальной структуры. Для ее конкретизации необходимо тщательно проследить автономную роль экономики, власти и знания в определении классового положения и социальной структуры. Кроме того, в указанной типологии отсутствует крестьянство. Поэтому необходимо ее дополнить данным классом. Эти классы существуют и в сознании людей.

  В соответствии с данной типологией можно выделить еще ряд тенденций в посткоммунистической России: происходит восстановление привилегированных классов на основании собственности и образования; началось преобразование не обладающей собственностью интеллигенции; происходит количественный рост мелкой буржуазии и становление ее нормативно-ценностного порядка (этоса); начинается реструктуризация и количественное уменьшение рабочего класса, политическое лицо которого в России еще не оформилось; начались также глубокие процессы преобразований в крестьянстве.

  Данные тенденции происходят на фоне более широких социальных изменений. Россия, как и другие посткоммунистические страны, пытается вырваться из принципов, способов действия и институтов реального социализма. Одновременно она пытается усвоить принципы деятельности систем, базирующихся на частной собственности, рынке и политической демократии. Однако эти системы тоже не стоят на месте. Следовательно, преобразования в России зависят не только от внутренних причин, на анализе которых сконцентрирована большая часть интеллектуальных усилий российских ученых. “Гонка за лидером” - высокоразвитыми странами Европы и Америки - продолжаются. Какие последствия она принесет для изменения социальной структуры России? - пока трудно представить.

  Зато можно сказать вполне определенно, что ни одна конкретная социально-историческая форма каждого из указанных классов никогда окончательно не определена. Все классы движутся ощупью, лавируя среди противоположных тенденций, которые не могут целиком контролироваться ни одним из классов. Эти тенденции проявляются как внутри страны, так и на международном уровне.

  Классы в целом стремятся быть сознательными участниками собственных преобразований. Но ни одному из классов нельзя приписывать ведущую роль, как это делал коммунистический режим. Из такого приписывания вытекало скрытое и открытое господство политических институтов над громадными массами людей и превращение классов и социальной структуры коммунистических обществ из субъекта в объекты социально-исторических процессов.

  Хотя в современной России эта тенденция тоже проявляется, пропорция согласия общества и отдельных классов с нею еще не изучена. Эмпирическая социология пока не способствует познанию всех аспектов данного согласия или несогласия. Причем, политическая структура современной России (совокупность партий и избирательных блоков) не соответствует ее социальной структуре, поскольку политическая структура посткоммунистических обществ не способствует объединению каждого из указанных классов на уровне всего общества, появлению их политических организаций и массовых действий, отражающих возникающие снизу социальные движения. Видимо, классам в новой России еще предстоит сыграть свою роль субъектов истории.

  Если рассматривать порядок социальных классов как определенную иерархию от более к менее привилегированным с экономической, политической и культурной точек зрения, то на вершине находится класс, базирующий свои привилегии на собственности и образовании. В контексте всего теоретико-социологического наследия М.Вебера можно сказать, что речь идет о классе буржуазии или капиталистов во всей его внутренней дифференциации. С учетом данной дифференциации Вебер использовал множественное число при квалификации “привилегированных классов” и на основании критериев собственности и образования считал их близкими к сословиям (статусным группам).

  Класс российской буржуазии возникает на глазах. Если учесть ее существование до 1917 г., то можно говорить о “возрождении” дореволюционной российской буржуазии. Однако процессы имущественной, поколенческой и культурной преемственности были решительно прерваны коммунистическим режимом. Поэтому процессы ее становления в современной России можно назвать новым рождением мертвого класса. Причем, процессы оживления этого “мертвеца” не всегда поддаются эмпирическому наблюдению и теоретическому обобщению. Многие явления остаются в тени. Хотя русские капиталисты уже появились, они, как правило, предпочитают скрывать свои источники доходов. Нелегальная деятельность этого класса во многом объясняется тем, что подавляющее большинство действует в торговле, а не в производстве материальных и духовных ценностей. Границы между легальными и нелегальными доходами стерты “теневой экономикой”. Новая банковская система пока не установила жесткую ответственность за большие кредиты (что особенно наглядно продемонстрировала война в Чечне). Это создает шанс избегать налогов и использовать другие формы институционализации теневой экономики. Поэтому рождение заново российской буржуазии с самого начала стало разновидностью социальной патологии.

  Из каких же прежних социальных групп и на основе каких ресурсов функционирует “новый класс” в новой России?

  Если обобщить большинство публицистических и научных материалов, посвященных данному вопросу, можно указать следующие группы и типы ресурсов, на основе которых рождается посткоммунистический русский капитализм: 1. Номенклатурное прошлое как статусное и сословное средство. 2. Создание фирм благодаря личной энергии и связям со статусно-сословными группами. 3. Выполнение протокапиталистических функций по назначению государства. 4. Организация фирм на основе изобретений. 5. Развитие новых организационно-экономических форм из прежних, существовавших еще при коммунистическом режиме.

  Таким образом, в период социальной трансформации финансово-промышленный капитал России формируется из разных социальных источников и ресурсов. Рассмотрим их более детально.

  Постноменклатурное происхождение русского капитализма - главная тема публицистики. Однако нам неизвестны конкретно-социологические исследования, которые бы точно определили пропорцию возникших таким образом фирм на уровне страны, региона, области, района. Не вызывает никаких сомнений, что этот путь появления нового класса русских капиталистов характерен для крупных промышленных предприятий и оптовой торговли. Исходный пункт их становления - статус директора или руководителя предприятия и учреждения, который позволял начать преобразование государственного предприятия в акционерное общество или другие формы частной собственности.

  Обычно это происходило при поддержке рабочих данного предприятия, которые из-за корпоративных интересов не смогли предвидеть всех последствий соединения своих классовых интересов с интересами класса капиталистов. Могли существовать также скрытые доходы, накопленные при прежнем статусном положении. Они приводились в движение в бизнесе, который, как правило, опирался на информацию и контакты руководства предприятий с властно-управленческим аппаратом коммунистической системы. Иначе говоря, статус и информация, сложившиеся при прежней системе, использовались для конституирования посткоммунистической экономики.

  Следовательно, властное положение было преобразовано в ресурс богатства.  В этом процессе взаимодействовали индивидуальные свойства класса капиталистов (гибкость, преобладание своекорыстных мотивов поведения над остальными, способность идти на риск и др.) с институциональными правилами социалистической экономики.

  Существовало и иное отношение между индивидуальными свойствами и статусным положением. Оно способствовало становлению другой группы капиталистов, которые "сделали сами себя". Трансформация в направлении капитализма открыла широкое поле деятельности для оборотистых, ловких и предприимчивых людей, уверенным в себе и способным использовать представившиеся возможности. Вообще говоря, система деятельности и связей социальных институтов, сложившаяся при социализме, способствовала появлению целого социального слоя абсолютно беспринципных людей, для которых моральные и идейные мотивы поведения всегда находились на последнем месте.

  Социальные институты поддерживали такие человеческие качества и способствовали тому, что такие люди при социализме (особенно после смерти Сталина) могли делать карьеру. Причем, она была связана с получением высшего образования, поскольку после 50-х гг. оно окончательно превратилось в элемент социального статуса, а не интеллектуальной и духовной культуры. Социологические исследования подтверждают, что в большом бизнесе преобладают люди с высшим образованием. “Символичес­кий капитал” (массовое стремление советских людей получить образование для того, чтобы “выбиться в люди” и стать хоть маленьким, но “начальником”, но не для того, чтобы участвовать в производстве культуры) постепенно преобразовывался в ресурс богатства. Социальная значимость воспитания и культуры, профессий и социальной принадлежности родителей, социально-профессиональной сети отношений при этом играли подчиненное положение.

  С точки зрения некоторых специфических свойств категория советских “людей, которые сами себя сделали” и стали капиталистами, распадается на два социальных подтипа: не лишенных социальной мотивации (уже в 1960-1970 гг. “Литературная газета” начала публиковать сентиментальные материалы о “честных” председателях колхозов и других директорах, которые “ради блага” своей деревни или предприятия вынуждены были идти на нарушение законов и попадали “за решетку”) и совершенно ее лишенных - своекорыстных людей и комбинаторов, свободных от элементарных представлений о чести и морали, в том числе и по отношению к коллегам, совместно “делающим деньги”.

  История советских и постсоветских афер в хозяйственной сфере показывает, что в любом случае их участники либо сами занимали высокое положение в аппарате власти, либо были связаны с “власть предержащими”. Первый подтип можно назвать “местными патриотами”, стремящимися обосновать собственное корыстолюбие социальными соображениями. Вокруг второго типа посткоммунистические СМИ тоже пытаются создать ореол “рыцарей удачи” - морально-позитивный облик подлинных мошенников и комбинаторов. Его тоже можно обосновать “социальными соображениями”, о чем свидетельствует повсеместная практика выдвижения таких людей кандидатами в местные государственные законодательные органы.

  Третья категория класса русских капиталистов пока только формируется, но ее социальные контуры уже можно разглядеть. В центре и на местах появляются разнообразные экспертные и консультативные фирмы, извлекающие доход от услуг, продаваемых государственным предприятиям, фондам имущества, банкам, отечественным и зарубежным фирмам, которые собираются разместить свои инвестиции в экономических, образовательных и других структурах России.

  В этих фирмах обычно работают юристы и экономисты - бывшие юрисконсульты государственных предприятий, профессора вузов, выпускники ныне многочисленных в России менеджерских школ и пр. Старшее поколение этих фирм ранее обслуживало интеллектуальные потребности плановой экономики и других институтов “реального социализма”. Младшее поставляется вузами. В обоих случаях интеллектуальный потенциал русского общества идет в услужение классу отечественных капиталистов. Главным ресурсом этого типа является образование и высокая компетентность, с которыми они входят в новую действительность. Эти ресурсы становятся залогом будущего социального статуса в качестве менеджеров промышленных, банковских, образовательных и иных фирм и институтов.

  Таким образом, если в настоящее время члены этой категории располагают образованием и компетентностью, то в будущем они надеются получить с помощью данных ресурсов высокую должность. А должность в России, как монархической, так и советской, и посткоммунистической, всегда была ресурсом власти, а не культурным капиталом. Из должности извлекаются высокие доходы - экономические ресурсы высокого социального статуса.

  Попытка российского общества начать переход от социализма к капитализму привела к появлению новых классов и способствовала процессу формирования новых социальных типов.

  Социологическое исследование нового буржуазного класса, проведенное ВЦИОМ в 1992 году, показало, что буржуазия включает по крайней мере три отличающихся друг от друга по образу жизни, стилю группы.

  Первая группа объединяет в основном выходцев из номенклатуры и технической, научной интеллигенции. Исследователи ее назвали “пуритане”, так как представители этой группы придают большое значение служению обществу, уважительному отношению к своему делу, очень скромны в быту, не считают возможным тратить много денег на себя.

   Вторая группа - “западники”, состоящая из выходцев, главным образом, высших слоев партноменклатуры. Они настроены оптимистически, отождествляют свои интересы с интересами России, участвуют в международной деловой жизни, в быту подражают западным бизнесменам.

  Третья группа - “купчики”, включающая в себя выходцев из быстро разбогатевших мелких бизнесменов, теневиков, которые ведут себя как “нувориши” и отличаются эгоцентрической ориентацией[196].

  Можно говорить и о формировании нового социального типа - российского безработного. С.Л.Дановский по результатам тестирования попытался зафиксировать общие психологические качества, характеризующие в целом совокупный портрет безработного (расчет делался по средневзвешенной арифметической каждого фактора). Вот состояние основных качеств: невысокий уровень социальной смелости; покорность, уступчивость, конформность; пессимистичнось и осторожность в поведении; подозрительность, недоверчивость или скептицизм; высокий уровень тревоги и беспокойства; достаточно хорошо развитый интеллект; обязательность в выполнении социальных норм поведения; эмоциональная устойчивость на уровне маргинального состояния.

  Были также выявлены различия между безработными мужчинами и женщинами. Так, у безработных мужчин показатель социальной смелости несколько ниже, чем у женщин, но зато выше показатель практичности, т.е. мужчины-безработные обладают большей робостью и более прагматичны[197].

  Ю.А.Левада рассмотрел возможные пути или способы построения типологии (различные варианты типологии) социальных характеров, действующих в рамках современного российского общества, т.е. “человека советского” и продуктов его “полураспада”[198].

  По его мнению, постановка вопроса об изменении социального типа человека не предполагает быстрых и массовых “перестроек” внутриличностного порядка. Изменяется распределение таких типов в социальном пространстве и характер взаимодействия между ними[199].

  Полагая, что необходимо выделение доминантных социальных типов - наряду с доминантными идеями или группами, Ю.А.Левада пришел к выводу, что из действующих в настоящее время на российской общественной сцене социальных типов нет ни одного, который обладал бы устойчивостью и мог жить перспективными интересами. Безоговорочно доминируют краткосрочные ориентации - выжить, сохранить статус, получить немедленный выигрыш и др. Поэтому нет и стабильных, институционализированных социально-антропологических типов. Единственным устойчивым остается лукавый расчет половины населения на, что (вопреки всем пертурбациям на разных этажах властной и элитарной иерархии) удастся “перетерпеть”[200].

  Плодотворные подходы к построению социально-антропологической типологии, считает Ю.А. Левада, могут быть связаны со статистической обработкой данных исследования субъективных показателей. Это позволяет, в частности, определить устойчивые типы сочетания ценностных ориентаций, достаточно строго измерить их распространенность, нагрузку на факторы, прочность обнаруженных связей[201].

  Одним из вариантов такого подхода является анализ, проведенный Л.Б. Косовой[202]. Материалом для анализа послужили данные исследования “Советский человек”, проведенного ВЦИОМ в ноябре 1994 г. по репрезентативной выборке (N = 2957 человек).

  В результате анализа было выделено девять типов.

  Одна из осей идентификации задавалась вопросом: “Чувствуете ли Вы себя советским человеком?” Распределение ответов было таким:

  Да, постоянно	35%
  Да, в отдельных случаях	23%
  Практически никогда	19%
  Затрудняюсь с ответом	23%

  Как видно из приведенных данных, более половины опрошенных в той или иной степени чувствуют себя советскими людьми. Однако соотношение ответов существенно меняется для различных социальных групп. Введя коэффициент “советскости” как отношение тех, кто на вопрос: “Чувствуете ли Вы себя советским человеком?” ответил “да, постоянно” к тем, кто на этот вопрос ответил “практически никогда”, он был рассчитан для каждого типа. Приведем результаты (коэффициент выше единицы означает преобладание “советских” людей в данной группе:

  
  
  

  Тип                    Коэффициент

  1                          0,85

  2                          2,16

  3                          0,76

  4                          1,11

  5                          1,23

  6                          0,86

  7                          1,65

  8                          1,19

  9                          1,06

  Как видно, типы 2, 7, 5, 8 - “советские”, типы 3, 1, 6 - “несоветские”. Коэффициенты, полученные для типов 4 и 9, не обладают достаточной статистической значимостью для отнесения их к той или иной категории[203].

  Приведем описание интересующих нас в первую очередь новых - “несоветских” - типов.

  Тип 6 (“Уверенные”). Этот тип образуют люди среднего возраста, в большей степени мужчины, с различными типами образования. Максимум согласия данной группы собрало суждение, что “свобода предпринимательства принесла больше пользы”. Предпринимательство в данном случае понимается как возможность любой самостоятельной деятельности, возможность подработки - “крутеж”. Эти респонденты очень гордятся своей профессией и считают, что “человек несет моральную ответственность за деятельность своего предприятия”. Другое основание гордости - семья, сопровождающееся уверенностью, что “человек безусловно несет моральную ответственность за действия своих родственников”.

  Представители данной группы активно поддерживают продолжение экономических реформ и высоко ценят политические свободы. Из прав человека наиболее важное для них - это право владеть собственностью. Далее, с некоторым отрывом, следуют права на свободу слова и неприкосновенность жилища. Хотя эти люди отмечают, что материальное положение их семьи среднее, тем не менее они владеют собственностью; в их семьях есть автомобиль, стереосистема, видеомагнитофон. У них есть накопления, которые они предпочитают хранить в наличной твердой валюте или в коммерческом банке. Считают, что “через 20-50 лет Россия станет такой же, как другие страны Запада”, выходу из кризиса могут помочь “опытные хозяйственники, руководители промышленности”, а также “сильные и независимые местные власти”. Своих детей они хотели бы видеть предпринимателями, бизнесменами.

  Для данной группы ценность работы заложена не в самой работе, а в ее результатах, возникающей в ходе работы (или как вознаграждение за нее) собственности. Образование не является характеристикой данной группы, но выступает как значимая для нее ценность.

  Тип 3 (“Рискующие”). Эту группу составляют в основном молодые (до 24 лет) мужчины. Они либо учатся, либо уже начали свой собственный бизнес (либо и то и другое одновременно). Среди всех рассматриваемых 3 групп они выделяются самым высоким уровнем материальных ресурсов. Эти респонденты не слишком задумываются над политическими вопросами. Однако они - сторонники продолжения экономических реформ. Для них важно соблюдение прав человека, которые они понимают, в первую очередь, как возможность свободного выезда из страны и право владения собственностью. Данная группа - носитель достижительных стереотипов поведения: они ориентированы на успех сейчас, без особых гарантий на будущее. Социальная поддержка со стороны государства для них не важна. Для своих детей они выбрали бы новые профессии: директор банка, предприниматель (бизнесмен), владелец магазина. Доходы их достаточно высоки: они в состоянии сделать крупную покупку и отложить кое-что на будущее. Свои сбережения представители данной группы либо конвертируют в твердую валюту, либо хранят в коммерческом банке. Однако можно предположить, что готовность начать собственное дело, декларируемая данной группой, скорее следование модному образцу, дань установкам, получающим все большее распространение в обществе и оцениваемых данной группой как значимые, “престижные”, чем реальное поведение.

  Тип 1 (“Потребляющие”). Этот тип, также как и предыдущий, образован в основном молодыми, хотя в среднем возраст в данной группе несколько выше. Образование - не ниже среднего. Материальные запросы представителей данной группы весьма высоки. Семьи респондентов (учитывая возраст - это скорее родительские семьи) обладают достаточным материальным благосостоянием, но это благосостояние типичной советской городской семьи - минимальный набор бытовой электротехники, дачный участок.

  Ценности данной группы - ценности индивидуального существования: материальная обеспеченность, интересная работа, крепкое здоровье, прочная семья. Права человека они понимают, прежде всего, как право на хорошо оплачиваемую работу по специальности, право на неприкосновенность жилища, право на владение собственностью. Ни по одному политическому вопросу представители данной группы не имеют устойчивого мнения - похоже, политическая сфера для них просто не существует. Они поддерживают продолжение экономических реформ, но поддержка эта не высока.

  Эти респонденты положительно оценивают тех, кто стремится к успеху, но в то же время для них очень важна социальная защита со стороны государства. Они не жалуют “умников”, предпочитая обходиться “простыми” решениями. “Рассмотренные типы не являются замкнутыми классами - принадлежность к одному из них не исключает возможность вхождения в какой-либо другой. Основа типов - эмпирическая, значит, приведенная типология по природе своей - открытая. Вместе с тем полученные результаты показывают, что наряду с социально-демографическими переменными, являющимися индикаторами различных социальных ресурсов, существуют другие факторы, определяющие восприятие социальной среды. Именно эти обстоятельства в конечном счете определяют тот социальный мир, в котором люди реализуют свой жизненный проект”[204].

  С точки зрения формирования нового социального порядка особый интерес представляет выделение в социально-классовой структуре среднего класса и андекласса. Если роль первого заключается в поддержании социальной стабильности, то роль второго состоит, напротив, в отрицании основ социального порядка.

  Понятие андекласса пока еще не получило распространения в отечественной социологии[205]. В западной науке к нему относят представителей маргинальных групп населения (безработные, нищие, бездомные, алкоголики, наркоманы, преступники, занятые в теневом секторе экономики). Трансформация российского общества сопровождается увеличением объема андекласса, прежде всего нищих, лиц без определенного места жительства. Растет число алкоголиков и наркоманов. По экспертным оценкам, регулярно потребляют наркотики около 2 млн. россиян, а больны наркоманией более 400 тыс.[206]

  Именно представители андекласса отличаются повышенной криминогенностью и оказывают негативное влияние на воспроизводство любого социального порядка.

  Формирование нового экономического порядка привело к невиданным в прежние времена темпам и объемам появления андекласса. Как подчеркивает Е.С. Балабанова, “государство своими действиями само активно конструирует социальную реальность, трансформируя существующие социальные группы, определяя их социальный статус, экономическое поведение и нормативно-ценностные установки”[207]. Именно постсоветское государство ответственно за непомерное разрастание андекласса, а, значит, именно на нем лежит ответственность за исправление ситуации в целях обеспечения социальной стабильности. Однако пока экономическая и социальная политика способствует воспроизводству нынешней социальной структуры.

  Что касается среднего класса, то вокруг  его  наличия в России разгорелась острая дискуссия. Финансовый кризис 1998 г. усилил голоса тех специалистов, которые либо не замечали его присутствия в обществе, либо считали, что в августе 1998 г. произошло его исчезновение.

  Сотрудники Российского независимого института социальных и национальных проблем в ходе всероссийского социологического опроса, проведенного в начале 1999 г. среди потенциальных представителей среднего класса (объективное место в социальной системе и самосознание плюс среднедушевой доход), пришли к выводу о том, что “российский средний класс - не фантом, но на сегодня это - молчаливое меньшинство”[208].

  Сравнение результатов опроса 1999 г. с данными исследований, проведенных в год начала  рыночных реформ (1992 г.), показывает, что, согласно самооценке россиян, доля среднего класса уменьшилась почти в 2 раза - с 48,8% до 24,0% (см.табл.24)[209]

  Таблица 24

  Саморзачисление опрошенных в различные социальные

  слои (классы), в % от опрошенных

  Статусные	По данным исследований
  позиции	Россия 1998 г.	Россия 1992 г.	17 стран Европы и Северной Америки 1991-1993 гг.
  Верхний слой СК              1 позиция              2 позиция              3 позиция              Итого Средний слой СК              4 позиция              5 позиция              6 позиция              Итого Нижний слой СК              7 позиция              8 позиция              Итого Бедные              9 позиция             10 позиция Итого	0,0 0,5 2,8 3,3 4,3 7,3 12,4 24,0 16,3 20.9 37,2 21,4 14,1 35,5	0,4 0,5 1,9 2,8 5,9 25,3 17,6 48,8 17,3 13,1 30,4 9,2 8,8 18,0	0,8 1,0 5,7 7,5 12,5 28,3 18,1 58,9 13,5 10,0 23,5 5,5 4,6 10,1

  
  

  Как отмечает М.К. Горшков, именно ориентация правящей элиты на интересы прежде всего верхнего слоя общества выступает в качестве главного фактора, замедляющего формирование полноценного среднего класса.

  Исследования 1992 и 1999 годов показывают важную роль в социальной интеграции, которую в силу малочисленности и раздробленности пока не в состоянии выполнить средний класс. Его представители осознают “реальную противоречивость всего многообразия представленных в обществе интересов, но при этом” исходят “из возможности их неконфликтного согласования”[210].

  
  
  
  

   4.3. Декомпозиция массовых классов

  
  

  История царской и, тем более, советской России не благоприятствовала укреплению среднего класса промышленников, купцов и ремесленников. Их генезис либо деформировался государством (до 1917 г.), либо вообще был прерван после ликвидации НЭПа. По сравнению с Западной Европой средние классы России всегда были анемичными с социальной и политической точек зрения. В СССР вплоть до середины 1960-х гг. доминировала аграрная структура населения, урбанизация по сравнению с западными странами была низкой. Экономическая политика советской страны тоже не способствовала развитию средних классов. Период реального социализма вообще устранил их из жизни.

  Количественный рост и экономическая активизация среднего класса могут рассматриваться как один из процессов посткоммунистической трансформации. Этот процесс базируется на приведении  в движение, по меньшей мере, трех видов ресурсов: 1. Мелкого капитала. 2. Социально-экономической информации о действии рынка, товарах и торгово-промышленных контрактах. 3. Индивидуального риска.

  Под средним классам мы будем понимать класс, обеспечивающий себя капиталами и средствами действия, не прибегающий к помощи государственных структур. Этот класс пока лишь создает сам себя, не надеясь ни на какую помощь со стороны. Перед ним стоит задача самостоятельного создания ресурсов социального могущества и борьбы за свое место в социальной структуре. Для большинства индивидов, ступивших на путь самостоятельного экономического и профессионального действия, он был выражением суровой жизненной необходимости и способности к риску. По мере развертывания перехода к рынку и демократии перед многими социальными слоями все рельефнее вырисовывается перспектива потери места работы и прогрессирующего понижения доходов. Бороться с правительством путем коллективного действия российское общество еще не умеет. В этой ситуации многие индивиды предпочли рискнуть и начать совершенно новую жизненную карьеру. Коммунистический режим не смог уничтожить в российском обществе индивидуализма, необходимого для такого шага, и целиком изъять все материальные и финансовые средства, необходимые для начала собственного дела. В процессе организации собственных фирм проявился интеллектуальный и организационный потенциал людей, умение развивать сеть индивидуальных контактов, которые в малом бизнесе всегда играют важную роль.

  Кроме главной задачи социально-экономического и политического конституирования перед данным классом стоит еще ряд немаловажных проблем. Требуется выработка конкретного отношения к процессам аккумуляции капитала, определение собственных групповых интересов, конструирование процессов внутренней интеграции и  создание собственного классового этоса. Класс "частников" при социализме всего этого не выработал. В большинстве случаев ему   неизвестны мотивы аккумуляции сбережений для систематического и последовательного расширения дела. Посткоммунистическая власть подавляет его налогами, что нисколько не способствует развитию его честности перед клиентами и ответственности перед более широким социальным окружением. Она оставляет его один на один перед произволом чиновников. Характерной чертой частной инициативы при социализме была ориентация на быструю прибыль, потребление и сокрытие доходов, поскольку все перспективы развития индивидуальной предприимчивости были закрыты.

  В настоящее время средний класс находится на перепутье: официальное разрешение предпринимательской деятельности не сопровождается отменой непомерных налогов или сведением их к минимуму на длительный срок, необходимой для создания полного  цикла оборота капиталов и развития производства. Поэтому для большинства индивидов стремление к быстрому обогащению является ведущим. О систематическом развитии предприятий пока говорить рано. Многие предприниматели сознательно закрывают фирмы и переносят накопленный или оставшийся у них капитал в другие сферы деятельности в целях избежания налогового пресса. Государственные кредиты связаны с грабительскими процентами, поэтому большинство мелких предпринимателей предпочитает обходиться без них.

  Вообще говоря, представители мелкого бизнеса рассматривают собственную деятельность как  уличные торговки семечками и другой мелочью при социализме: при появлении милиционера они разбегались. Так и сегодня мелкий бизнес разбегается от налоговых инспекторов, поскольку посткоммунистическая власть не собирается отказываться от монополии на информацию об имущественном и финансовом положении граждан.

  Хотя негативные аспекты мелкого бизнеса описаны многократно, вряд ли он исчезнет в обозримом будущем. Следовательно, потребность совершенствования, освобождения от экономической и социальной рутины стоит перед ним самим. Сегодня низкая степень инноваций и хозяйственная рутина становятся реальной угрозой для данного класса. Русская мелкая буржуазная издавна отличалась нежеланием учиться и неспособностью к самостоятельному расширению собственного социального кругозора, что прекрасно описано Г.Успенским и другими бытописателями предреволюционной поры.

  Ныне любой человек не может состояться профессиональным без постоянного обновления собственных знаний. В применении к мелкому бизнесу это значит, что не только изменение технологий, но и форм продажи влияет на колебания клиентуры и тысячи других мелочей. Кроме того, сегодня человек уже не может обойтись накоплением и обобщением личного практического опыта, не прибегая к информации об опыте других. Видимо, средние классы сегодняшней России стоят перед задачей постоянного расширения знаний как социального ресурса класса, без которого он вряд ли сможет полностью конституироваться. Способность к риску могла помочь только на первой фазе его существования. Теперь ее надо комбинировать с другими ресурсами и способностями.

  Однако пути и способы организации данного класса как группы интересов остаются неопределенными. Продолжается дискуссия о том, какова наиболее оптимальная организации форма мелких предпринимателей: торгово-промышленные дома или союзы купцов разных отраслей.

  Пока незаметна тенденция мелких предпринимателей к объединению даже на уровне города в целях осуществления коллективных действий для давления на власть и выражения своих совокупных интересов. Не исключено, что большинство представителей данного класса молчаливо полагает: определение их собственных классовых интересов принадлежит силам рынка, государства или крупного капитала. В этом заключается еще один парадокс посткоммунистической России: формирование средних классов как основы гражданского общества прокламируется как идеологический лозунг; на самом же деле эти классы пока не проявили себя как реальная и организованная социальная и политическая сила. Их количественное развитие пока не привело к формированию строго определенных политических принципов и целей.

  Значительная часть этого класса питает иллюзии относительно защиты собственных интересов государством. В частности, исследование электорального поведения показывает, что мелкие и средние предприниматели поддерживают партии и движения, выступающие за воспроизводство Российской империи в ее монархической или коммунистической формах[211]. Это свидетельствует не только об идеологической неграмотности, но и противоречит классическому положению о средних классах как социальной почве либеральной экономики.

  В связи с указанными процессами мы бы хотели высказать три гипотезы, частично подтверждаемые социологическими исследованиями[212]:

  1) Актуальное место в социальной структуре в меньшей степени влияет на политическое сознание и мышление средних классов, нежели их прежняя локализация в социальной структуре и политико-идеологические предпочтения, связанные с прежней социальной структурой.

  2) Процесс эволюции всей посткоммунистической экономики неоднозначно воспринимается средними классами России и других посткоммунистических стран.  Мелкие и средние предприниматели при голосовании за того или иного кандидата руководствуются не столько четкими политическими принципами, сколько своими иллюзиями относительно ближайших и отдаленных последствий политики отдельных партий и движений.

  3) Для средних классов, как и для большинства населения России, личные симпатии или антипатии при голосовании за того или иного кандидата стоят на первом месте по сравнению с политико-идеологическими целями и программами движений и партий. Это свидетельствует о том, что в массовом политическом сознании средних классов и всего населения России господствует клиентельно-патронажное восприятие политики.

  Ни партии, ни правительство ничего не делают для того, чтобы такое восприятие изменить, а скорее его усиливают. Поэтому большинство бизнесменов по-прежнему предпочитают личные контакты с  "властвующими персонами", а не организованное выражение своих интересов. Между тем известно, что клиентельное отношение к политике как раз характерно для стран с неразвитой экономикой[213], в которой средние классы еще не создали своих организаций или же данные организации не являются базисом организованного политического действия для достижения их практических интересов.

  Таким образом, пока нет оснований утверждать, что развитие средних классов существенно влияют на выработку политики. Их политические организации еще не сформировались, а если и сформируются, то они скорее всего приступят к обычному политическому торгу с другими движениями и партиями за более выгодное для себя место в существующей социальной структуре и политической системе. В посткоммунистической России средние классы не являются носителями либеральной идеологии. В них преобладают этатистские политические установки.

  Выскажем также несколько попутных замечаний об интеллигенции, не претендуя на детальное описание.

  В отличие от большинства публикаций по этому вопросу (рассматривающих интеллигенцию как слой или социальную группу)[214] и в соответствии с веберовской концепцией мы полагаем интеллигенцию классом наряду с другими классами. И если классу мелких и средних предпринимателей еще предстоит сложиться, то класс интеллигенции существует преимущественно в том виде, в каком он сложился при коммунистической системе. Одновременно идут процессы преобразования данного класса, влияющие на изменение социальной структуры. Отметим лишь некоторые тенденции, наметившиеся в последние годы.

  1) Интеллигенция становится источником рекрутирования для класса капиталистов и среднего класса. В результате системных изменений она количественно уменьшается.

  2) Интеллигенция сохраняет свои функциональные и культурные признаки, но одновременно все в большей степени ориентируется на изменения в экономике. Ее этатистские установки, хотя и они выражены достаточно сильно, постепенно становятся все более рыночными. В результате интеллигенция движется в направлении класса мелких и средних предпринимателей.

  3) Происходит преобразование культурных ресурсов интеллигенции. Этот процесс начался при советской власти. Знание как главный ресурс интеллигенции становится все более технократическим и все менее гуманистическим.

  По мнению ряда социологов, в настоящее время наблюдается процесс размывания интеллигенции: часть ее уходит во властные структуры, становясь чиновничеством, номенклатурой; другие, будучи не в состоянии обеспечить себя и семью материально в связи с резким падением уровня заработной платы в госсекторе экономики и научных учреждениях, меняют профессию, уходят в коммерческие структуры из сферы интеллектуального труда. Третьи уезжают за рубеж в поисках лучшего использования своих способностей[215].

  Одновременно идет процесс нового осознавания интеллигенцией себя в изменившейся социальной структуре. “Ее все время загоняли в обслуживающий класс, впервые она начинает понимать себя как абсолютно самостоятельную, самодостаточную силу”[216]. По мнению Вите О.Т., для понимания происходящего сегодня очень плодотворна модель Антонио Грамши об органической и традиционной интеллигенции. “Если проблему рассматривать в этой парадигме, кризис состоит в том, что разрушается традиционная интеллигенция и становится органическая”, что означает “появление множества различных групп интеллигенции, выполняющих соответствующую функцию обслуживания каждой социальной группы”[217].

  Исходя из концепции среднего класса, определяющей его представителей в качестве носителей некой ментальности, заинтересованных в стабильности общества, отсутствии потрясений и крупных перемен, то носителями идей стабильности являются интеллигенция, служащие, высококвалифицированные рабочие. В то же время на сегодняшний день по своим доходам многие учителя, врачи, инженеры находятся просто в бедственном положении, далеко недотягивая до средних стандартов.

  По мнению социолога О.В. Крыштановской, власти должны быть явно заинтересованы в формировании мощного среднего класса, который стал бы опорой общества и фундаментом его стабильности. Однако имеющийся дисбаланс между двумя группами претендентов (“средний бизнес” и интеллигенция) на вхождение в средний класс создает для них проблему: на кого делать ставку? Бизнес благополучен финансово, но во многом криминилизирован, а потому считать его фундаментом как-то неловко (хотя многие власть имущие именно его интересы и обслуживают). Интеллигенция же в идеологическом смысле, безусловно, является опорой, но в финансовом - находится за чертой бедности, причем зачастую по вине тех же самых властей.

  О.В. Крыштановская считает, что нормальный средний класс в России образуется тогда, когда декриминализируется бизнес, а у служащих реально повысятся доходы.

  Не менее драматические социальные процессы происходят и в слое наемных работников материального производства. При советской власти рабочий класс официально занимал высшее место в социальной структуре, но на самом деле превратился в частный класс, потерявший источники своего социального могущества. Рабочее движение, возникшее накануне крушения СССР, не смогло создать для себя широкую социальную поддержку и базу.

  Сегодня рабочий класс не располагает ничем, кроме своего трудового опыта и расколотого на части профессионального союза, неспособного противостоять ни рождающемуся классу капиталистов, ни посткоммунистической власти в целом[218].

  Процессы реформ постепенно подчиняют экономику в целом правилам функционирования капиталистических предприятий. Это способствует уменьшению численного состава и декомпозиции рабочего класса. Происходит его социально-экономическая дифференциация. Растет безработица. Некоторые части рабочего класса пытаются просто приспособиться к изменению экономической реальности. Но его социальные перспективы становятся все более неопределенными. Это порождает чувство страха и стремление любым способом не потерять рабочее место. Приватизация государственных предприятий идет медленно, а складывающийся финансовый капитал России в этих условиях пытается навязать свою волю производителям[219]. Некоторые рабочие становятся мелкими предпринимателями и пытаются создавать собственные фирмы. Изменение их социального положения происходит на основе использования технической квалификации и личных способностей, а не властно-политических ресурсов.

  Однако число лиц рабочего происхождения среди владельцев новых фирм остается самым низким и не идет ни в какое сравнение с капиталистами и интеллигенцией. Следовательно, под декомпозицией рабочего класса можно понимать процессы перехода части его членов в класс мелких предпринимателей и социальный слой безработных.

  Происходит также распад прежней системы интересов рабочего класса. Интересы рабочих тех предприятий, которые находятся под угрозой закрытия, отличаются от интересов рабочих, обслуживающих систему сервиса. Идет старение рабочего класса. Правда, некоторые отрасли (прежде всего шахтеры) пытаются сохранить солидарность интересов, сложившуюся в условиях прежней системы производства и экономики. В настоящее время государство не в состоянии ни обеспечить высокую зарплату, ни выплачивать ее регулярно. А для вхождения в рынок требуется сокращение числа рабочих большинства предприятий. Поэтому нынешняя артикуляция интересов рабочего класса по отраслевому принципу отражает систему организации промышленного производства в условиях плановой экономики, не связанной с процессами социальной трансформации. Правда, и в капиталистических странах сохраняется отраслевая структуризация интересов, хотя отрасли существуют в условиях "рыночной экономики". Значит, организационно-экономические аспекты формирования интересов рабочего класса могут быть признаны универсальными.

  Однако в условиях посткоммунистической России за этой универсальностью скрывается общая прагматизация сознания и поведения, не способствующая солидарности рабочего класса. Сегодня интересы его различных частей определяются отношениями различных производственных предприятий к своим действительным экономическим возможностям и шансам сохраниться в новых социальных условиях. На этом основании формируется постоянная система горизонтальных связей с другими предприятиями.

  Вертикальные связи внутри отдельного предприятия формируются на основе большего или меньшего сотрудничества между его руководящим персоналом и рабочими. В результате интересы рабочего класса в целом интегрируются не на основе протеста против всех форм социального неравенства и несправедливости, а на базе чисто прагматического расчета, включающего эмоциональные, нереалистические и инструментальные аспекты. Прагматические интересы и попытки отдельных предприятий сформировать свои отношения со всей остальной экономической средой являются стремлением применить рациональные принципы там, где рациональности нет и быть не может[220].

  Декомпозиция рабочего класса порождает еще один феномен посткоммунистической реальности, связывающий его с прежним социальным порядком. Советская власть разрушила складывающиеся в дореволюционной России связи различных отрядов интеллигенции с различными частями рабочего класса. Рабочая политика советской власти уже в первые послереволюционные годы "во всем противоречила интересам самих рабочих. Вопреки всеобщим ожиданиям и собственным обещаниям, большевики, требовавшие до прихода к власти немедленного введения 8-часового рабочего дня, так и не ввели его. Наркомат труда, впрочем, устанавливал иногда 8-часовой рабочий день на отдельных заводах, но не ради рабочих, а в виде наказания предпринимателя.

  Уровень жизни рабочих упал катастрофически. Для повышения дисциплины на производстве вводилась система жесточайших штрафов и увольнений, какой не видело ни одно капиталистическое общество. Уравнительная система оплаты лишала рабочих стимула трудиться и приводила к падению производительности. Заменившая же уравнительную форму сдельщина была не чем иным, как "капиталистической" формой интенсификации труда. Таким образом, рабочая политика советского государства, сохранившаяся с незначительными модификациями до его последних дней, состояла в том, чтобы разрушить любую форму классовой солидарности. В результате сегодня рабочий класс России воспитан в условиях социалистической эксплуатации и не обладает ни одним достоинством борьбы за свои права в условиях капиталистической эксплуатации.

  Рабочий класс сегодня не ведет активной наступательной борьбы со складывающимся капиталистическим государством и не выдвигает таких предложений, которые бы способствовали объединению всех производителей материальных и духовных ценностей и предлагали новые решения в масштабах всего общества. Рабочий класс пытается лишь защищать достигнутый в период крушения советской системы уровень жизни своих семей, уровень занятости и социальной защиты. Он пытается влиять только на такие решения правительства, которые непосредственно относятся к функционированию производственной системы и перспективам ее интегрирования в новую структуру экономических отношений.

  Причем, рабочий класс в период перестройки и постперестройки не смог выдвинуть из своей среды ярких политических лидеров, которые смогли бы выработать собственную политику вхождения в рынок и противостоять "директорской" и правительственной интерпретации его интересов.

  Обычно выработка такой политики характерна для классов, развивающих свое влияние на общество в целом. Она предполагает также сочетание наступательных и оборонительных методов борьбы и ясность социально-политической позиции. Ничего подобного у нынешнего российского рабочего класса нет. Косвенным свидетельством того, что это действительно так, является то, что рабочие не поддерживают какою-либо одну партию или движение и не образуют ни их базу поддержки, ни электората[221]. 

  Существующие партии, в свою очередь, ничего не делают для того, чтобы отражать интересы определенных классов и вести в них постоянную работу. Партийная система современной России ведет чисто показную борьбу на вершине власти. Повседневные интересы людей ни одна из них не отражает. Поэтому роль политических партий в посткоммунистической трансформации минимальна. Рабочие пытаются выражать свои интересы и требования через профсоюзы, оккупированные начальством разного ранга.

  Исследование, проведенное в 1992-1997 годах учеными Российского независимого института социальных и национальных проблем, показало, что есть группы, которые в процессе дифференциации подвергаются настолько серьезным изменениям, что превращаются подчас в “свое иное”. Например, такая массовая группа советского общества, как рабочие, сегодня распадаются на ряд самостоятельных групп, позиции и психология которых могут быть не только различны, но и прямо противоположны: скажем, рабочие коммерческих строительных фирм и предприятий ВПК. Притом что те и другие относятся к рабочим по социально-экономическому положению и к группе высококвалифицированного труда по уровню квалификации, различия между ними в уровне доходов и перспективах на будущее оказываются более значимыми стратификационными признаками, чем любые другие.

  То же касается и работников сельского хозяйства, одни из которых в статусе реальных фермеров вступили в кооперацию с другими, такими же самостоятельными субъектами хозяйствования, образовав, например, сбытовые кооперативы, а другие в процессе преобразования колхозов в новые ассоциации различного типа также формально оказались добровольно объединившимися в рамках различных форм кооперации самостоятельными хозяевами, хотя на практике в их положении ничего не изменилось[222].

  О социальных процессах, идущих в этом секторе экономики, косвенно свидетельствует следующая таблица.

  Таблица 25

  Объем продукции сельского хозяйства

  по категориям хозяйств (%)[223]

  
  

  Категория хозяйства	1990	1991	1992	1993	1994	1995
  Сельскохозяйственные предприятия	76	72	66	63	60	55
  Хозяйства населения	24	28	33	35	38	43
  Фермерские хозяйства	-	-	1	2	2	2

  
  

  Мониторинг и соответствующие расчеты показали, что в течение 1993-1995 гг. численность крестьян уменьшилась на 16%, неквалифицированных рабочих - на 17%, массовой интеллигенции (специалистов) - на 19% и индустриальных рабочих - на 21%[224].

  Становление частного предпринимательства изменило положение рабочего класса, превратив его из квазикласса, “ведущей силы общества”, в реальную социальную общность наемных работников, имеющих право бороться с работодателями за улучшение условий своего существования[225].

  Отсутствие четких политических принципов и позиций в рабочем классе отражает неопределенность его оперативных и долговременных политических интересов. Причем, интересы повседневной жизни никак не связаны с определенными концепциями общественного развития, поскольку они отсутствуют в рабочем классе. Отсутствие дифференцированной системы политических интересов тормозит развитие политического сознания рабочих. Практически они не знают, в каком направлении эволюционируют их интересы и какая партия и движение могли бы способствовать их реализации.

  Не входя здесь в обсуждение вопроса: насколько термин "депривированный базовый слой"[226] позволяет разглядеть действительное положение рабочего класса, а насколько его маскирует? - мы бы предложили назвать нынешнее состояние интересов и сознания рабочего класса консервативным фатализмом. Консервативный фатализм возникает при неопределенности социального будущего данного класса, из-за чего его члены при социологических опросах предпочитают высказываться преимущественно в пользу таких изменений и решений, которые бы не затрагивали его материальное и социальное положение еще больше, чем это было до сих пор.

  Консервативный фатализм позволяет сохранить непоследовательность мышления и действия. Может выражаться в ностальгии по коммунистическим временам, которую эксплуатируют нынешние российские коммунисты и близкие к ним круги, а также в безразличии к вопросу о том, какая власть управляет страной, если только она обеспечивает "сносное" материальное положение класса. При массовом распространении консервативного фатализма ни один класс не может метко осознать, сформулировать и отстаивать свои политические интересы, а процессы социальной дезинтеграции способствуют сохранению такой неопределенности. Чисто вербальное выражение недовольства, о котором пишет Т.И.Заславская, без концентрированных действий по формированию и отстаиванию своих политических интересов является выражением консервативного фатализма рабочего класса России.

  
  
  

  Глава 5. Нормативно-правовые основы социального порядка

  Сегодня россияне стали носителями специфического социального опыта смены общественного устройства и легитимирующих культурных ценностей. В Конституции Российской Федерации 1993 года провозглашены новые ценности личной свободы, равенства, солидарности и социальной защищенности. Институционализированные ценности предназначены быть основой гражданского согласия и культурным стандартом конституционного строя и всей нормативно-правовой системы общества. Институционализация социального порядка по образцу демократического конституционализма находится, однако, в начальной стадии, поскольку легальный порядок еще не превратился в легитимный.

   Признание различными социальными группами значимости нового порядка происходит неравномерно и сопровождается потерей смысложизненных ориентаций. Быстрые и малоконтролируемые изменения приватизируемой экономики, различие темпов капиталистической модернизации вызвали падение общего уровня жизни. Российский вариант либеральных реформ 90-х годов создал экономику, основанную не на производственной, а на финансово-спекулятивной базе, что не способствовало правомерному и благочестивому экономическому поведению. Обострилась конкуренция за ресурсы, условия безопасности, социальные гарантии и получили распространение соответствующие способы решения коммерческих и трудовых споров.

  В социальной сфере произошло глубокое расслоение общества, возрос страх людей перед усложняющимися отношениями, появилась социальная дистанция между формирующимися буржуазным классом и большинством населения. Малочисленность среднего класса не содействует устойчивости правового порядка, и противоположные классы остаются на грани непримиримого столкновения.

  Этнонационалистические конфликты распространились в постсоветском пространстве, вызвали рост враждебности и насилия. Они замедлили структурные реформы и поставили под сомнение способность федеральной власти поддерживать конституционный порядок. В сфере государственного строительства обнаружилась порочность курса на федеративно-ассимитричное устройство России, который инициировал нарушение конституционных норм субъектами Федерации. В политической сфере обострилась проблема сосуществования ветвей власти – президентской, исполнительной, законодательной, центральной и местной. Политические элиты и партии проявляют больше склонность к непримиримой, нежели конструктивной оппозиции и даже к непарламентским формам борьбы за власть.

  Практическая актуальность изучения нормативного порядка в современной России заключена в следующем вопросе: как возможен устойчивый правовой порядок в период структурных реформ? Ответ на этот вопрос требует обратиться к поиску теоретических перспектив изучения проблемы нормативного порядка с учетом накопленного в социологии знания. Сюда входят определение понятия нормативного порядка общества, условия устойчивости и изменчивости правового порядка, факторы сохранения правового порядка в период структурных изменений общества.

  
  
  

  5.1. Нормативный порядок в современной России

  При определении понятия нормативного порядка социологи принимают два допущения. Во-первых, общество не есть хаос; оно представляет собой относительно устойчивое целое, охватывающее совокупность жизненных функций достаточных для самосохранения индивидов и групп, взаимодействующих между собой и со средой. Во-вторых, взаимодействия индивидуальных и коллективных членов общества, а также поведение среды поддаются определению и предвидению. По мнению, Я. Щепаньского, о нормативном порядке речь идет в том случае, если целерационально действующие индивиды и группы ориентируются на правила, и ожидают, что их потребности и интересы будут удовлетворены в рамках существующих правил и социального контроля.[227]

  В данном определении термин «норма» обозначает упорядочивающее ограничение, имеющее предписывающий и связующий характер для поведения членов общества. В этом смысле к нормам относятся формы обхождения, приема, обычаи, социальные привычки, навыки, технологии, законы, высшие цели, к которым необходимо стремиться в представлении многих людей. Реальное следование нормам в обществе именуется социальным или нормативно-ориентированным действием.[228] Нормы могут быть различной степени связующей силы. Поэтому нормативный порядок общества состоит из общих и структурных норм.

  Высокой степенью общности обладают, например, десять заповедей, которые приверженцы христианской веры произносят со слованим «Ты должен». Большинство правовых норм (законов) обладают действующей силой для всех граждан государства (за исключением душевнобольных и определенных возрастных категорий). Тоже относится к конвенциональным предписаниям, обычаям. В отличие от общих норм структурные нормы являются формами поведения для реализации функций в различных сферах общества – экономике, политике, бытовой и правовой деятельности. Они связаны со специализацией институтов, входящих в эти сферы, что повышает человеческую способность оценивать и использовать сложные явления, определять более широкий набор альтернатив. Содержание структурных норм находится в субординации к общим нормам. Данный факт особенно очевиден в праве. Нормы гражданского, административного, уголовного и других отраслей права соотносятся с основным законом государства, его конституцией. В противном случае они не имеют юридической силы. В нормативном аспекте правовой порядок иерархичен.

  В правовой науке получила распространение классификация норм в зависимости от сферы правового воздействия на общественные отношения. Правовой порядок определяет субъективные права и обязанности людей и регулирует три сферы: 1) отношение людей по обмену ценностями; 2) отношение управления и подчинения; 3) охранительные отношения, возникающие из нарушения правил в первых двух сферах координации и субординации действий. Третью сферу отношений регулируют нормы правового контроля. «Охранительные правовые отношения возникают после правовых нарушений – проступков или преступлений», - пишет правовед А.И. Бобылев[229].  По мнению Т. Парсонса, правовые нормы не исчерпывают собой содержание нормативного порядка, который включает моральные нормы, и поддерживается внеправовыми санкциями[230].

  Более сложную классификацию норм социального порядка предлагает социолог Ф. Лерш. Он применяет комплексный критерий (происхождение, степень предписательного и связующего характера норм) и различает конвенциональные, институциональные и идеальные нормы[231].

  Конвенциональные нормы основываются на соглашении, их происхождение анонимно, а следование им происходит во многом бессознательно. На примере родного языка видны признаки конвенциональных норм. Бесполезно искать ответы на вопросы, кто изобрел язык, установил значение слов, правила грамматики и синтаксиса. К конвенциональным нормам относятся обычаи всех сфер общественной жизни. В отличие от конвенциональных норм, институциональные, то есть правовые нормы, характеризуются определенностью своего происхождения. Их проводником становится государственное законодательство, которое может институционализировать (наделить юридическим статусом) часть значимых обычаев. Институциональные нормы  служат сознательно выдвигаемым целям и обосновываются этими целями. Из этого факта проистекает понятие института – намеренно создаваемой организации с фиксированными предписаниями. Наконец, идеальные нормы – это представления о должном поведении, которые находятся за пределами прагматизма, личной целесообразности. Содержание идеальных норм дедуцируется из идей (высших целей социальной жизни, и представление о свободе, справедливости, правде, добре, красоте зависят от господствующего в данную эпоху мировоззрения).

  Эта классификация норм имеет ряд преимуществ. Она позволяет различать источники правовых установлений, возможное несоответствие между сохранившими связующую силу обычаями и правовыми нормами, а также явление культурной легитимации правового порядка.

  Понятие нормативного порядка общества обозначает, таким образом, взаимодействие индивидов и групп, которые ориентируются на общие и структурные правила, и ожидают, что их потребности и интересы будут удовлетворены в рамках принятых правил и социального контроля.

  Обратимся к вопросу об устойчивости правового порядка общества. Веберовское определение легитимного порядка имеет ключевое значение, если нормативную систему общества рассматривать с функциональной точки зрения: «Порядок, обладающий престижем, в силу которого его требования воспринимаются людьми обязательным условием их деятельности».[232] Мотивами следования правовым нормам могут быть выгода и опасение негативных санкций при невыполнении обязательств. В этих случаях, если ослабевает внешний контроль, нормативное поведение будет неустойчивым. Правовой порядок, обладающий престижем, повышает вероятность ориентации людей на правовые нормы, поскольку они ситуативно воспринимаются «справедливыми». Вслед за М.Вебером Т.Парсонс утверждал, что правовой порядок становится устойчивым, если нормативная система интегрирует интересы и ценностные приверженности большинства членов общества. Чем выше уровень легитимности порядка, тем меньше требуется ресурсов властного принуждения и наоборот.[233]

  Приверженность конституции обусловлена социализацией, обучением конформизму. Поскольку сплоченность любого общества зависит от ценностно-рационального согласия людей с требованиями нормативного порядка (вера в истинность норм и практическая выгода конформизма), новое поколение должно обладать способностью к взаимодействию с существующими представительными органами и лицами. Эта способность приобретается индивидуально через социализацию, то есть усвоение индивидов тех ценностей и норм, которые необходимы для правомерного и добропорядочного поведения. Обучение конформизму имеет биологические и культурные предпосылки, психологическую и организационную стороны. «Генетически данная пластичность человеческого организма и способность к обучению» образуют биологические предпосылки социализации.[234] Опыт конформного поведения транслируется и усваивается с помощью символических средств культуры, главным образом родного языка. Психологическая сторона обучения состоит в мотивационном закреплении институционализированных ценностей и норм общества. Активность социализируемого индивида, взаимодействующего в коллективе, характеризуют идентификация, имитация, стыд и вина за ненормативное поведение. С внешней или организационной стороны обучение конформизму представляет собой символическую демонстрацию, воспроизводство и оценку ролевого поведения члена семьи, учащегося, компаньона, работника, служащего, гражданина.

  Порядок социальных отношений может быть гарантирован не только внешним социальным контролем, но и культурной легитимацией, как верой людей в справедливость норм. М. Доган различает понятия легитимного и легального порядков. Понятие легитимного порядка подчеркивает фактическую значимость для людей нормативных требований в отличие от легального порядка, формального соответствия порядка социальных отношений законам страны.[235]  Правовой порядок всегда имеет легальный характер, но не всегда обладает легитимностью. Легитимный порядок включает обладающие престижем формы поведения общего и структурного нормативного уровней. Следование этим образцам означает превращение легального порядка в легитимный. Для легитимного правового порядка характерно конформистское, то есть моральное и правомерное поведение.

  В изучении нормативного порядка общества важно учитывать превращение общих нормативных требований из легальных в легитимные. Основу правового порядка образует конституция, которая соответствует определенным культурным ценностям общества. В писаных конституциях современных государств они помещены в преамбулах в виде нравственных принципов. В правовом аспекте проблема заключается в соответствии конституционных норм метаюридическим ценностям. Если конституционная норма противоречит ценностным предпосылкам порядка, она теряет юридическую силу. Например, в 20 веке Верховный суд США отклонял конституционные поправки на том основании, что они нарушают принципы естественного права, в частности, в 1920 году – в отношении продажи спиртных напитков, в 1922 году – относительно ограничения экономических и политических прав женщин.[236]

  В социологическом аспекте культурная легитимация порядка рассматривается более широко. Она не ограничивается институционализацией ценностей культуры, но включает признание духовных основ политического режима, которым должны соответствовать нормы основного закона. Субъектом культурного узаконения порядка выступает не парламент, не законодательное собрание и даже не референдум, а определенная общность людей, большинство граждан государства, чей ценностный консенсус легитимирует конституцию повседневно.

    На общественном макроуровне конформистское поведение граждан отличается, по мнению Т.Парсонса, приверженностью «институционализированным ценностям культуры»,[237] то есть моральным принципам, положенным в основу конституции. Морально-политическая активность граждан проявляется, например, в периоды конституционного кризиса, в стремлении привести в соответствие конституцию и духовные основы порядка. Поскольку социализация основывается на обучении социальным ролям и происходит в первичных и вторичных группах в течение всего жизненного цикла индивида, практическая выгода конформизма не всегда очевидна.

  Поэтому ценностная приверженность конституции зависит от доверия граждан к органам государственной власти. По словам Ж.Линца, «гражданское доверие означает убеждение в том, что, несмотря на все промахи и недостатки, существующие политические институты являются наилучшими, нежели какие-либо другие, которые могли бы быть установлены и которым следовало бы подчиняться».[238]

  Таким образом, устойчивость правового порядка является функцией двух факторов – легитимности и социального контроля. Чем выше легитимность порядка, тем меньше требуется ресурсов внешнего принуждения и наоборот. Легитимность порядка зависит от ценностной приверженности граждан конституции государства и выражается в политическом конформизме.

  Обратимся к вопросу об условиях изменчивости общественного устройства.

  Утрата властью доверия и практическая невыгодность гражданского конформизма приводят к распространению негативной установки к конституции. Легитимность политического режима во многом определяется его экономической эффективностью. Изучая динамику взаимосвязи легитимности и экономики, Можно обратиться к экономической ситуации, способности режима обеспечить основные функции государственного управления. Более широкий системный подход в изучении трансформации нормативных порядков предлагает М.Доган: подрыв легитимности режима и конституционные изменения зависят от решения обществом адаптационных проблем. Легитимность режима могут подорвать: во-первых, длинная чреда экономических неудач; во-вторых, неспособность власти решать геополитические проблемы; в-третьих, углубление социального неравенства; в-четвертых, роль интеллигенции, которая ставит под сомнения существующий режим; в-пятых, неадекватный социальный контроль радикальных движений в результате конфликта элит.[239]

  При изучении трансформации нормативного порядка общества недостаточно различать конформистское и девиантное поведение. Девиантное поведение означает несоответствие поступков сложившимся нормативным ожиданиям, правовым и моральным требованиям общества.  А. Коэн относит к девиантному поведению любое нарушение принятых норм: «Это и многочисленные разновидности незаконного применения силы, начиная от убийства супруги (или супруга) в приступе гнева и кончая тщательно спланированным убийством политического лидера. Это и поступки людей, предающихся всевозможным порокам, равно как и «деловые» операции лиц, обслуживающих эти пороки. Это и все формы коррупции и неправильного поведения, противозаконного или только неэтичного, в среде судебных, полицейских и правительственных должностных лиц. Это и нарушение законов и обычаев, регулирующих деятельность деловых предприятий, представителей различных профессий торговцев и ремесленников. Это и самоубийство, и уклонение от уплаты налогов, и мошенническое получение страховых премий, и обман на экзаменах».[240] 

  К. Клакхон предостерегает против смешения отклоняющегося поведения со своеобразным поведением, то есть новыми формами поступков в рамках существующих норм. В интерпретации и применении норм можно наблюдать «огромный диапазон вариаций даже среди тех людей, которые близки к какой-нибудь одной типической структуре личности. Нет двух людей одного и того же возраста, пола, социального положения и одной субкультуры, которые бы имели идентичный жизненный опыт».[241]  Своеобразное поведение – вариативно, тогда как отклоняющееся или девиантное поведение – это норманарушающее действие. 

  В зависимости от отношения девиантов к ценностям, которые легитимируют нормативный порядок, Р.Мертон различает абберантное (целесообразное отклонение) и нонконформистское поведение (принципиальное отклонение). Абберанты нарушают нормативный порядок по корыстным соображениям, умышленно и скрытно. Они стараются избежать наказующего воздействия существующих норм, не предлагая их заменить. Вор будет разъярен, если у него совершат кражу и не будет удивлен, если его поймают и накажут. В отличие от абберантов, «нонконформисты бросают вызов легитимности социальных норм, которые они отрицают или, по крайней мере, противостоят им в определенной ситуации. Нонконформисты стремятся заменить морально подозрительные, с их точки зрения, нормы теми, которые кажутся им морально обоснованными».[242]  Протестующие против господствующего режима лица могут быть признаны преступниками, если нарушили законы государства, но их аморальность действия сомнительна. Участники радикальных движений за изменение конституционного строя являются нонконформистами.

  Другой причиной изменчивости конституционного строя будет неадекватный социальный контроль в отношении нонконформистского поведения.

  В общей социологии социальный контроль рассматривается совокупной человеческой практикой определения девиантного поведения и реагирования на него в целях уменьшения причиняемого вреда или ущерба. «В изучении девиации, - пишет Н. Смелзер, - социальный контроль – это усилие окружающих, направленное на наказание девиантов, предотвращение девиантного поведения или их исправление»[243]. Аналогичную точку зрения высказывает В. Харчева: социальный контроль включает «все способы реакции общественного мнения на те или иные конкретные действия человека, все средства общественного давления для того, чтобы поставить его поведение в определенные социальные рамки»[244]. Есть мнение, что девиантное поведение деструктивно для пострадавшей стороны и общества, тогда как социальный контроль имеет функциональные последствия. Он принуждает и побуждает индивидов следовать нормативному порядку. Данная точка зрения нуждается в уточнении: только адекватный социальный контроль функционален.

  Разновидностью социального контроля является контроль посредством права. Правовой контроль отличает формализованность, наличие фиксированных норм специализированной деятельности законодателей, полиции, прокуратуры, адвокатов, арбитража, суда, пенитенциарных и других учреждений. Поэтому правовой контроль иногда именуют «формальным».[245] При всем значении внутри организационных норм для предсказуемости контролирующих действий было бы ошибочно усматривать природу правового контроля в регламентации и забывать о властном государственном принуждении.

  В отношении нонконформистского поведения социальный контроль относится к действию правительства, направленного против частных конфликтов (в которых государство не является прямым инициатором). Цели использования социального контроля – восстановление мира, защита основ государства и граждан. Поэтому применение силы государством осуществляется от имени общественных интересов. По мнению конфликтологов, неадекватный социальный контроль может быть двух видов – недостаточный и чрезмерный. Слабый или неэффективный социальный контроль увеличивает вероятность выбора нонконформистскими движениями насилия для достижения своих целей. Жесткий неадекватный контроль более эффективен в сдерживании агрессивной тактики антагониста, но он может провоцировать насилие радикальных организаций. Адекватный по объему и разумности социальный контроль – это те действия государственных структур, которые признаются гражданской общественностью уместными и справедливыми, то есть легитимными. Неадекватный социальный контроль является следствием обострения политических элит в борьбе за политическую власть.

  Следовательно, коренное изменение нормативного порядка происходит по причине неспособности правящей власти решить адаптационные проблемы общества. В результате обострения борьбы элит социальный контроль радикальных движений становится неадекватным, что приводит к трансформации общественного устройства.

  Обратимся к условиям устойчивости правового порядка в период структурных реформ общества, Речь идет о конституционном порядке, поскольку различные отрасли правовой системы реформируются в переходный период.

  Устойчивость нового порядка возможна, если социальная система содержит механизмы управления внутренними конфликтами, которые угрожают общественной интеграции. В ходе действия этих механизмов возникает адаптивная новизна, которая в свою очередь способна вызвать внутрисистемные изменения при сохранении нормативных основ общества.

   Ш. Эйзенштадт исследовал адаптивные способности к конфликту ранних империй и пришел к выводу, что преобразование политической системы происходило посредством встроенных механизмов, которые вели к реорганизации системы.[246] По данным Р.Дарендорфа, институционализация классовых конфликтов в западноевропейских странах в конце 19 века (посредством института всеобщего избирательного права) преобразовала революционную борьбу в демократическую без изменения конституционных основ общества.[247]

  Условием устойчивости нового порядка, как видим, является наличие институтов, которые выполняют функцию регулирования конфликтов, способных вызвать распад трансформируемой системы.

  Нормативный порядок общества, можно сделать вывод, -  представляет собой взаимодействие индивидов и групп, ориентирующихся на общие и структурные правила и ожидающих, что их потребности и интересы будут удовлетворены в рамках принятых правил и социального контроля.

  Устойчивость правового порядка зависит от его легитимности и адекватности социального контроля. Чем меньше легитимность, тем больше требуется ресурсов внешнего принуждения и наоборот. Легитимность порядка зависит от ценностной приверженности граждан конституции государства и выражается в их политическом конформизме.

  Утрата легитимности порядка происходит в период решения обществом адаптационных проблем и неспособности правящей власти решить эти проблемы. В результате конфликта элит возникает неэффективный социальный контроль радикальных движений, что может привести к трансформации нормативного порядка и его конституционной основе. При утверждении нового нормативного порядка общества проблема его устойчивости вновь актуализируется.

  Устойчивость нового порядка в период структурных реформ возможна, если социальная система содержит механизмы взаимного приспособления интересов и управления внутренними конфликтами, которые угрожают общественной интеграции. В этом случае возникает адаптивная новизна, которая вызывает внутрисистемные изменения при сохранении нормативных основ общества.

  
  
  

  5.2. Легитимация правопорядка

  В социологии права процессы формирования легитимации правопорядка именуются понятием институционализации. Она означает наделение части нормативной системы общества обоснованным юридическим статусом, общеобязательным определением прав и обязанностей, а также санкций к правонарушителю. С точки зрения участников институционализации различается нисходящая и восходящая институционализация.

  Нисходящая институционализация или законотворчество состоит из идеологической и законодательной деятельности. Правовая идеология обосновывает отбор ценностных предпосылок правового порядка, а законодательные учреждения государства принимают нормативные акты с учетом этих предпосылок. Нисходящая институционализация создает гражданскую правоспособность, возможность иметь права и нести обязанности.

  Восходящая институционализация означает признание значимости правопорядка гражданами, на которых распространяется обязанность следовать нормативным установлениям. Ее именуют легитимацией порядка, а степень этого признания легитимным порядком. Когда в обыденном словоупотреблении говорят об «ослаблении правопорядка», «укреплении правопорядка», речь идет о том, что не для всех членов общества нормативно-правовая система значима.

  Ученых юристов обычно интересует законотворческая ступень институционализации и метаюридические обоснования правовой системы. Напротив, социологи акцентируют внимание на реальном уровне соблюдения законности, обеспечения и реализации субъективных прав, соблюдения юридических обязанностей гражданами, органами и организациями. Легитимным правовой порядок может быть не для всех граждан.

  В данном случае нас будут интересовать оба вида процессов институционализации нового порядка в России. А именно: в чем заключаются отличительные черты нового правового порядка? Какова реальная динамика легитимного правопорядка в период структурных реформ и чем она обусловлена?

  Прежде, чем ответить на эти вопросы, необходимо решить проблему типологии и индикаторов легитимности порядка.

  Поскольку основные черты правового порядка определяются конституцией, речь должна идти о типологии легитимности конституции. Критерием типологии будет степень легитимности порядка. Существующие в юридической и политологической литературе типологии конституций не учитывают интересующий нас критерий. Не имеет смысла различие между писаной и неписаной конституцией, так как сегодня подавляющее число государств имеют писаные конституции, по крайней мере, как символа независимой государственности.

  Не соответствует нашей исследовательской задачи классификация жесткой и гибкой конституций, делающих акцент на механизме поправок к основному закону. Некоторые страны допускают конституционные поправки обычным законодательством. Однако поправочный механизм перестал быть очевидным критерием, поскольку конституции подвержены изменению неформальными методами, например, судебной интерпретацией и конституционной практикой без формального изменения конституционного текста. Соблюдение процедуры внесения, принятия или отклонения текстуальных положений, отдельных конституционных поправок или тотальной ревизии, характеризуют легальность конституционных изменений, а не культурную легитимацию нормативной системы.

  Не содержат интересующего нас критерия деление на монархическую и республиканскую формы государства, на парламентскую и непарламентскую институционализацию власти, унитарное и федеративное государство. Эти классификации относятся к форме государства или правления, которые инкорпорируют конституцию.

  Для данного случая имеет вторичное значение деление конституций на оригинальную и производную; первая воплощает креативный принцип ведения политического процесса, а вторая следует стандарту с возможными модификациями.

  В отличие от критериев содержания, источника, процедур внесения изменений, критерий культурной легитимности ориентирует на соблюдение конституционных норм субъектами и объектами власти. В соответствии с этим критерием можно различать нормативную, номинальную и семантическую конституции.

  Конституция - нормативна, если ее нормы действуют в качестве эффективного контроля субъектов власти и эффективной защиты объектов власти от произвола. Нормативная конституция обладает культурной значимостью; она уважительно воспринимается и с заинтересованностью исполняется. В целерациональной деятельности граждане ориентируются на конституцию как нормативный стандарт оценки выбора способа действия потому, что они привержены ценностным предпосылкам конституции и убеждены в соответствии этим предпосылкам норм основного закона.

  Для номинальной конституции характерно не отсутствие культурной значимости, а недостаток ее экзистенциальной реальности (что харак­терно для новых федераций или национальных государств) или, по крайней мере, отдельных положений. Они, хотя и остаются формально значимыми, не реализуются в актуальной практике. В этих случаях реальная ситуация не проводит к превращению конституционных норм в политическую реальность.

  Наконец, семантическая конституция означает всего лишь внешнюю формализацию в конституционных терминах существующей политической конфигурации. В массовом сознании распространена негативная установка относительно принципов конституционализма и даже демократического конституционализма. Политический процесс прерывается в интересах тех, кто актуально присваивает власть не зависимо от средств ее применения

  Необходимо отметать подвижность пограничных линий этих трех видов конституций. Со временем номинальная конституция может стать нормативной - то есть полностью действующей.

  Со стороны признания социетальной общностью значимости конституции  культурная легитимация означает массовую ориентацию гражданской общественности на конституцию в ситуации выборов способа действия. Поэтому эмпирическим индикатором превращения номинальной конституции в нормативную может служить рост внимания общественного мнения к теме конституции.

  В этом аспекте общественное мнение должно рассматриваться не оппозиционной силой, критикой и контролем официальных структур власти, но механизмом политической системы, который регулирует процесс политической коммуникации посредством проявления внимания к обсуждению.

  Можно указать несколько эмпирических индикаторов повышения вни­мания гражданской общественности к теме конституции: а) приоритет ценности конституции, угроза или ущерб которой вызывает тревогу в мас­совом сознании; б) превращение в центральную политическую тему про­ектов конституционных поправок или попыток тотальной ревизии конституции; в) внимание к поправочным процедурам, их возможным нарушениям, например, подмене принципа квалифицированного большинства принципом относительного большинства; г) внимание к фактам отклонения от консти­туции, оспариваемых  в судах.

  Таким образом, по степени легитимности конституция может быть нормативной, номинальной и семантической. Эмпирическим индикатором легитимности служит внимание общественного мнения к теме конституции.

  Отличительные черты формирующегося правового порядка в нынешней России определяет Конституция Российской Федерации, принятая в 1993 году. Она означала переход от советского конституционного строя к демократическому конституционному порядку. Этот переход был подготовлен демократическим движением конца 80-начала 90-х годов и, с учетом международного опыта, получил институциональное воплощение в принятии новой Конституции.   

  Сущность конституционной демократии заключается в защи­те индивидуальных прав и гражданских свобод от их нарушения государственными властями. Советские конституции содержали критику индивидуальной свободы, они допускали ограничения и даже полный запрет этих свобод, если они были несовместимыми с социалистическими принципами. В частности, и некоторые со­временные западные конституции, например, Конституция ФРГ, запрещают использование гарантированных свобод, если они на­правлены против конституционной демократии. За краткий пери­од политической модернизации понимание характера политичес­ких свобод в России изменилось. Сегодня свободы в либеральном (экономические свободы), демократическом (участие в государ­ственных делах) и социальном (свобода от нищеты) смыслах яв­ляются высшей конституционной ценностью. В России стали воз­можными демократические по процедуре выборы в местные и центральные органы власти. В соответствии с Конституцией началась реформа правовой системы общества.[248]

  Конституция означала переход к реформам политической системы общества. Легальные процедуры конституцион­ной демократии содержат систему сдержек и противовесов в от­ношениях между исполнительной, законодательной и судебной властями (двухпалатный парламент, право вето на законопроек­ты, принятие Думой бюджета, утверждение кандидатур высших правительственных чиновников, предлагаемых Президентом, многопартийная система. Конституционный Суд, импичмент). Эти и другие механизмы внешнего и взаимного контроля препят­ствуют образованию властной монополии. Хотя сегодня в России наблюдается тенденция к аккумуляции все большей власти у президентской администрации и местной бюрократии.[249]

  Модернизация политической системы России связана с перехо­дом от формального федерализма к реальному. Стержнем советско­го федерализма было «государство-партия» с централизован­ной командно-административной системой управления. Сегодня федерализм в России с его реальными правами субъектов Феде­рации - объективная действительность, хотя многие его принци­пы, зафиксированные в Конституции, остаются на бумаге.

  Модернизация политической системы России связана с отка­зом от однопартийной системы. Нынешний конституционализм основан на принципе конкурентной многопартийности, строгой формализации поведения политических партий, их взаимодейст­вия. Актуальной стала проблема легализации политического лоб­бирования и усиления контроля за финансовыми пожертвования­ми парламентским партиям.[250]

  Политическая модернизация России означала отмену цензу­ры и информационных привилегий (образовательные, контакты с зарубежными странами, эксклюзивная информация, закрытые фонды библиотек), что привело к плюрализации общественного мнения. Однако информатизация общества и концентрация СМИ привели к появлению в России информационных центров власти под олигархическим контролем.

  Демократический конституционализм является рамками плю­ралистического общества, где политический процесс ориентиро­ван на компромиссы между различными силами. Однако в Рос­сии между политическими партиями редко возникают коалиции. Нерешенность проблемы легализации влияния групповых инте­ресов увеличивает коррупцию бюрократии и противоправные действия групп давления. Противоречия законодательной и ис­полнительной власти редко перерастают в компромиссные реше­ния, что приводит к политическим кризисам.

  Таким образом, формирование нового правового порядка в России имеет своей основой демократический конституционализм, главным принципом которого является приоритет индивидуальных прав и гражданских свобод. Свободы в либеральном, демократическом и социальном смыслах – высшая конституционная ценность. Конституция стала постепенно воплощаться в новый правовой порядок в различных сферах жизни общества.

  С момента принятия Конституции Российской Федерации 1993 года и в течение 90-х годов в российском обществе не сформировалась базового согласия с принципами нового порядка. По данным всероссийского мониторинга 1992-1997 годов Как живешь Россия?» (Аналитический центр СПИ РАН) общество было расколото в своем отношении к политической системе. Для 40-45% населения конституция оставалась номинально значимой, не реализуемой в практике реформ. Для этой части населения характерна следующая установка: «в политической системе нашего общества много недостатков, но их можно устранить путем постепенных реформ». Другая часть общества (38-42%) продолжала негативно относится к конституции и полагала, что «ее необходимо радикально изменить». В общественном мнении середины 90-х годов сложилась устойчивая установка, что государство не гарантирует соблюдение гражданских прав (84%) и особенно социальных прав (91% - личную безопасность и свободу от нищеты).[251]

  Гражданский конформизм поддерживается ценностной приверженностью новой конституции, о чем свидетельствуют результаты президентских выборов в России 1996-2000 годов. Прагматический компонент гражданского конформизма подменен неприятием воспринимаемого беспорядка в сфере социальных прав, что объединяет людей независимо от возраста, образования, места жительства, рода занятий и даже получаемых доходов. Это неприятие затеняет политические разногласия и различия в жизненных установках. Политическая нейтральность идеи «наведения порядка» (то есть гарантированности социальной защищенности и безопасности) исчезает, как только речь заходит о реальных конторах желаемого порядка. Солидарность по данному вопросу уступает место привычному размежеванию.[252]

  Отсутствие прагматической составляющей гражданского конформизма приводит к тому, что представления о конституционном воплощении желаемых порядков в экономике, политике, социальной и других сферах общества фрагментарны и недостаточно конкретны.

  Легитимность конституции уменьшается по мере роста недоверия гражданской общественности к действующим органам власти. По данным всероссийского мониторинга «Как живешь, Россия?» недоверия к центральным институтам власти в 1994-1997 годах повышалась: К президенту РФ на 17%, правительству РФ на 18%, Совету Федераций и Государственной Думе – соответственно на 16% и 21%. Повышение гражданского недоверия было вызвано неспособностью власти решить главную адаптационную проблему – перейти к рыночной экономике, которая обеспечивает устойчивый экономический рост. В результате произошло падение уровня жизни 92% населения.[253]

  «Реализация основного социального аспекта реформ – открытие новых каналов социального продвижения, - полагают Л.Б.Косова и Т.Кларк, - не оправдало надежды многих людей. Устранение институтов тоталитарного государства, воспринимавшихся как помеха социальному движению, не привело к повышению статуса для большинства граждан. Реформы, в той форме, в которой они имели место, сделали возможной реализацию достижительных установок лишь для ограниченного круга граждан в немногих точках социального пространства – там, где разблокированность индивидуальной инициативы оказалась максимальной, прежде всего в крупных городах».[254] 

  Утрата правящей группой доверия у гражданской общественности привела к расколу элиты. В этих условиях элита не могла консолидировать гражданскую общественность для поддержки продолжения реформ. «Неразвитость гражданского общества и отсутствие зрелых и эффективных механизмов его взаимодействия с политическими институтами обусловили неспособность элит сделать факт собственной консолидации основой для консолидации всего социума».[255] По мнению В.В. Лапкина и В.И. Пантина ярким примером бессилия политической элиты служит провал затеи сформировать новую российскую идеологию («общенациональную идею»). Неразвитость гражданского общества в России становится одним из решающих препятствий на пути создания политических и корпоративных механизмах диалога между элитой и обществом. В результате элиты малоспособны повести за собой общественность на решающих направлениях реформ.

  Даже в случае неуспеха реформ устойчивость конституционного строя возможна, если созданы согласительные механизмы интересов и регулирования внутренних конфликтов, которые могут вызвать распад общественной системы. К достижениям правительства РФ 90-х годов следует отнести институционализацию коллективных трудовых споров, которые по мере обнищания населения, грозили перерасти в насильственную политическую конфронтацию.

  Еще до августовского экономического кризиса 1998 года межгрупповой конфликт рабочих и администрации был поставлен под контроль связующих правил. Они определялись законом «О порядке разрешения коллективных трудовых споров» (1995 год) в соответствии с конституционным правом на забастовку (ст. 37, п. 4 Конституции РФ). В соответствии с законом решение об объявлении забастовки принимается собранием наемных работников или профсоюзной организацией. О начале забастовки администрация предупреждается заранее. Участники забастовки в период конфликта не могут быть уволены по инициативы работодателя. Забастовщики обязаны соблюдать общественный порядок и не причинять ущерб имуществу фирмы. Если требования государственного закона не соблюдаются, забастовка признается судебными органами противоправной.[256] 

  Институционализация межгруппового конфликта в экономике России выполняет несколько задач. Во-первых, ограничение деструктивных последствий конфликта, вызываемой насильственной борьбой. Применение насилия рабочими или администрацией запрещено государственным законом. Во-вторых, подтверждение легитимности забастовки. Легитимность означает признание действий группы, стремящейся к одобряемым целям и избирающей социально допустимые средства борьбы. В-третьих, институционализация формализует и упорядочивает борьбу, делает ее понятной и предсказуемой. В-четвертых, практика институционализации предполагает некоторую гарантию, что общественно признаваемый и ограниченный конфликт приведет к успеху. Участники конфликта могут ожидать частичного или полного достижения своих целей, а представительные органы общества могут надеяться на сохранение системы от нелегитимной борьбы.

  В условиях раскола российской элиты возросло значение лоббирования в согласовании межгрупповых интересов. Слово «лобби» первоначально подразумевало лицо или группу лиц, пытающихся воздействовать на членов британского парламента. В ХХ веке лоббирование получило распространение во всех западных демократиях и в России. Оно означает политическое давление заинтересованных групп на парламентское законодательство. Заинтересованные группы способны использовать разнообразные методы влияния: дружественные связи, авторитет, убеждение, подкуп, обман и принуждение. Наиболее влиятельными методами считаются личные контакты и убеждения. В сравнении с ними коррупция и подкуп применяются в меньшей мере. В периоды кризисов государственной власти широко используются политические забастовки, слеты, митинги протеста, информационные компании, которые сопровождаются запугиванием депутатов и общественности. В демократических государствах средства принуждения, применяемые лоббистами, имеют вторичное значение. Они становятся главными в период смены общественных систем.

  В России распространение неинституционализированного лоббирования стало источником роста коррупции исполнительной и законодательной власти. Законопроект «О регулировании  лоббистской деятельности в Российской Федерации» находится в распоряжении Государственной Думы с 1995 года. В октябре того же года он был вынесен на пленарное слушание, но не был принят из-за отсутствия необходимого кворума. Принятие закона отнесено на неопределенное время Коррумпированные властные структуры не желают легализации лоббирования. Следует отметить, что в западных странах, где законодательно приняты ограничения на лоббирования,  контролируются главным образом финансовые пожертвования групп парламентским партиям, и в СМИ обсуждается их влияние. К эффективным средствам относятся легализация лоббирования на ступенях подготовки и парламентского обсуждения законопроектов. Общая тенденция такова, что лоббирование легально признается и, тем самым, уменьшаются деструктивные последствия лоббистской активности.

  В тех случаях, кода реформы не предусматривают согласительного механизма, они могут иметь непредвиденные деструктивные последствия. Снижает легитимность конституционного строя России неспособность федеральной власти контролировать этнонационализм. В 90-е годы центральная власть не смогла установить конституционные отношения с многоэтнической периферией. Просчеты в области национального строительства привели к тому, что радикальные этноорганизации соединились с военизированными формированиями и центрами международного терроризма. В результате возникли затяжные конфликты в Северо-Кавказском регионе.[257] 

  В 90-х годах постоянно ослабевала федеральная власть России. Она становилась менее централизованной. Утрата нисходящей централизации компенсировалась усилением горизонтальной самокоординации субъектов Федерации, что позволяло частично решать текущие хозяйственные, социальные и иные проблемы. Движение в сторону скрытого распада Федерации идеологически обосновывалось этнокультурной самобытностью малых народов России. Сторонники идеи «асимметричной федерации» недооценили факт, что федерализм становится инструментом  развития народов при отсутствии радикального этнонационализма. Например, сегодня невозможна федерация Северной Ирландии и Ирландии из-за религиозного этнонационализма в обеих странах. Большинство попыток создания федераций в ходе деколонизации оказались безуспешными из-за слабости вертикальной власти. Из стран прежнего  британского контроля только Индия обладает устойчивым федеративным устройством. После непродолжительного периода распались федерации стран караибского бассейна, Родезии, Новой Зеландии, а также Мали, находившейся в составе Французского сообщества. Усилился сепаратизм в Малайской федерации и Нигерии, Конго и Индонезии. Частичную нефункциональность конституционализма в России можно объяснить ослаблением федерализма. Между федерализмом и конституционализмом должны существовать отношения взаимодополняемости. Федерализм эффективен только в конституционном государстве, поскольку контролирующая роль федерализма осуществима при верховенстве конституции. Конституционализм эффективен при условии функциональности федерализма как формы вертикального контроля за соблюдением прав человека, социального плюрализма, легитимного решения конфликтов ветвей власти и субъектов федераций. Настоятельная необходимость - укрепление федерального контроля конституционного порядка в нынешней России.

  В итоге становление нового нормативного порядка общества задается конституцией, ее принципами, нормами и институционализированными ценностями культуры. В 90-е годы Россия стала на путь перехода к новому общественному устройству, контуры которого определила Конституция, 1993 года. Равновесное отношение либеральных, демократических и социальных принципов свободы в новом порядке только складывается и находится в постоянной опасности нарушения. В переходный период конституционный строй воплощается в нормативный порядок посредством реформ, которые становятся адаптационными проблемами общества. Незавершенность ключевых экономических и социальных реформ вызывает глубокое социально-экономическое расслоение. Каналы горизонтальной мобильности преобладают над вертикальными. В результате замедляется процесс возникновения в России среднего класса. Возросли коррупция и преступность. В обществе отсутствует ценностное согласие с принципами конституции в широких слоях гражданской общественности.

  Легитимность конституции остается невысокой. Она еще не превратилась в номинальной в нормативный стандарт оценки решений гражданской общественности и политической элиты. Между элитой и общественностью не сформировались (кроме периода выборов) эффективные институты аккомодации. Первые неудачи реформ раскололи правящую власть потому, что не были предусмотрены (за исключением коллективных трудовых споров) институты согласования интересов и регулирования конфликтов, угрожающих общественной интеграции. Функцию согласования межгрупповых интересов способны выполнять демократические структуры, тогда как урегулирование межгрупповых споров нуждается в специализированных организациях.

  По мере решения российским обществом адаптационных проблем можно ожидать более стабильные в экономическом и политическом отношении периоды – и, следовательно, рост гражданской лояльности к власти и конституции. Реальная проверка нового нормативного порядка России происходит в периоды кризиса и социальных трансформаций.

  5.3. Право в нормативном порядке

  Институционализация социального порядка означает наделение нормативной системы общества обоснованным юридическим статусом, общеобязательным определением прав и обязанностей, которые устанавливаются государственными учреждениями. Институционализация охватывает три сферы нормативного регулирования отношений коллективных и индивидуальных членов общества: отношения по обмену ценностями, отношения по властному управлению обществом, отношения по обеспечению правопорядка (возникающие из нарушения правил в первых двух сферах). Защита правопорядка поручается специальным государственным органам, деятельность которых регулируется правоохранительными институтами.

  Правовой аспект институционализации социального порядка состоит в том, что она создает гражданскую правоспособность, возможность иметь права и нести обязанности в сферах общественных отношений. В социологическом аспекте институционализация социального порядка не ограничивается правовыми установлениями, но включает культурную легитимацию как признание моральной значимости конституционного компонента порядка и нижестоящих уровней правовой системы. Когда правовой порядок поддерживается не только юридическими санкциями, но и моральной обязательностью, он из легального превращается в легитимный порядок.

  Институционализация нового нормативного порядка в России предполагает наделение нормативной системы конституционной демократии юридическим статусом. Ценность нового порядка конституционной демократии заключается в защите прав человека и гражданских свобод от их нарушения государственными властями. В отличие от прежнего советского конституционализма, если отдельная правовая норма противоречит приоритету прав человека, она теряет свою юридическую силу.

  Таким образом, институционализация нового порядка в России означает, например, законодательное закрепление ранее не существовавших институтов защиты прав человека Конституционного суда, демократической процедуры выборов в местные и центральные органы власти.

  При рассмотрении правового аспекта институционализации демократической процедуры выборов в местные и центральные органы власти внимание исследователей привлекает природа избирательного права, вну­треннее строение избирательного законода­тельства, субъекты избирательного процесса и гарантии их прав.[258] Однако нас интересуют средства обес­печения устойчивой связи законодательства о вы­борах с избирательной практикой, поскольку они служат един­ственным способом наложения нормативной модели организации выборов на фактические социаль­но-политические процессы. Таким правовым механизмом реализации норм избирательного права, включающим в себя праворегулирующие, правоприменительные и правоохранительные функции государства, являются избиратель­ные правоотношения.[259] Как отмечают Веденеев Ю.А. и Князев С.Д., избирательные правоотноше­ния, во-первых, фиксируют круг лиц, на которых в тот или иной момент распространяется дейст­вие отдельных норм избирательного законода­тельства; во-вторых, определяют юридическую структуру поведения, которому должны или мо­гут следовать субъекты избирательного процес­са; в-третьих, являются условием для возможного приведения в действие специальных юридических средств обеспечения избирательных прав граж­дан и корреспондирующих им обязанностей иных участников избирательного процесса.[260]

  Публично-правовой основой избирательных правоотношений являются конституционные нормы. Согласно ст. 3 Конститу­ции Российской Федерации выс­шим непосредственным выражением власти народа являются референдум и свободные выборы, реализуемые через политическое право граждан избирать и быть избранны­ми в органы государственной власти и органы местного самоуправления (ст. 32 Конституции РФ). Правовое обеспечение практического участия граждан в трансформации власти народа в государ­ственную и муниципальную власть посредством де­мократических выборов означает, что избирательные правоот­ношения опосредуют воспроизводство власти в Российской Федерации и выступают важнейшим элементом юридической основы формирования и функционирования всех институ­тов системы представительной демократии.

  Таким образом, избирательное законода­тельство обеспечивает воспроизводство на демократической выборной основе органов госу­дарственной власти и органов местного само­управления и является необходимой предпосыл­кой для осуществления гражданином конституци­онных избирательных прав. Оно охватывает собой комплекс норм различной отраслевой принадлежности - конституционного, админист­ративного, финансового, уголовного, трудового, гражданско-процессуального права. Своеобразие избирательного законодательства находит свое выражение в специфике  структуры, субъектов, содержания и объектов избирательных  правоотношений.

  Относительно структуры избирательных  правоотношений в научной литературе присутствуют различные точки зрения. Одни авторы акцентируют внимание на процессуальном характере норм законодательства о выборах. Согласно этой позиции, избирательное право регулирует по­рядок и условия формирования выборных орга­нов, замещения выборных должностей[261]. Другие разли­чают в механизме правового регулирования нормы избирательного права, регламентирующие право граждан избирать и быть избранными в ор­ганы государственной власти и органы местного самоуправления, и нормы, регламентирующие процесс осуществления данного публично­го политического субъективного права.[262]

  Таким образом, избирательные правоотношения представляют собой комплекс публичных правоотношений, складывающихся между политическим обществом и государством, а также процессуальных, регламентирующих по­рядок осуществления публично­го политического права, и процедурных правоотношений, образующих процесс организации и проведения выборов.

  Структура избирательных правоотношений складывается в связи с ротацией и передачей публичной власти по итогам выборов. В Федеральном законе «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Россий­ской Федерации» от 19 сентября 1997 года   в качестве субъектов избирательного про­цесса выделяются избиратели, кандидаты, избирательные ко­миссии и их члены, избирательные объединения (блоки), наблюдатели, доверенные лица. Их объединяет то, что они выступают носителями прав и обязанностей, связанных с подготовкой и проведением выборов в представительные органы государственной и муниципальной власти.

  Ученые в качестве субъектов избирательных правоотношений выделяют обычно четы­ре группы - индивидуальные и коллек­тивные, политические и административные.[263] Первичную группу составляют граждане как основные носители избирательных прав и свобод. Они выступают в из­бирательных правоотношениях в качестве изби­рателей, кандидатов, зарегистрированных канди­датов, доверенных лиц, наблюдателей и членов избирательных комиссий с правом совещатель­ного голоса. К группе коллективных субъектов избирательных правоотношений необходимо отнести избира­тельные объединения и их блоки, представляю­щие собой организационно оформленные и заре­гистрированные в установленном законом порядке объединения граждан политического ха­рактера (политические партии, политические ор­ганизации, политические движения).

  Особую группу субъектов избирательных пра­воотношений образуют различные государствен­ные органы - органы местного самоуправления, средства массовой информации, предприятия, уч­реждения, организации, и  их должностные лица. Они выступают в качестве участников, кото­рые  обязаны содейст­вовать осуществлению избирательных прав граждан посредством создания условий для организации и проведения выборов, предотвра­щения нарушений избирательного законодатель­ства и привлечения ви­новных лиц к ответственности. Основную роль в этой группе субъектов изби­рательных правоотношений играют избиратель­ные комиссии, обеспечивающие реализацию и защиту избирательных прав российских граждан, и осуще­ствляющие подготовку и проведение выборов. Отличительной особенностью правового ста­туса избирательных комиссий, государственных органов, органов местного самоуправления, пред­приятий, организаций, учреждений, средств мас­совой информации, а также их должностных лиц является то, что они вправе участвовать в избира­тельных правоотношениях строго в рамках пре­доставленных им полномочий и не могут выхо­дить за их пределы.

  Уни­версальным  гарантом избирательных прав граж­дан применительно к любому уровню выборов в Российской Федерации выступают судебные орга­ны. Они вправе рассматривать любые избирательные споры с участием граж­дан, избирательных комиссий и других субъек­тов. При этом судебные органы наделены правом не только реагировать по инициативе иных уча­стников избирательных правоотношений на на­рушения законодательства о выборах, но и в пря­мо предусмотренных нормами избирательного права случаях назначать выборы по заявлениям избирателей, избирательных объединений (бло­ков), органов государственной власти, органов местного самоуправления, прокурора.

  Содержание избирательных правоотноше­ний составляют избирательные права граждан и их гарантии. В соответ­ствии со ст. 2 Федерального закона «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Российской Федерации» к ним отнесены права граждан избирать и быть из­бранными в органы государственной власти и ор­ганы местного самоуправления, в том числе уча­ствовать в выдвижении кандидатов (списков кан­дидатов), предвыборной агитации, наблюдении за проведением выборов, работой избирательных комиссий, включая установление итогов голосо­вания и определение результатов выборов, а так­же в других избирательных действиях. Согласно ст. 71 Конституции Российской Федерации, избирательные права граждан мо­гут устанавливаться только федеральными закона­ми, а их  ограничение может быть произведено в целях защиты основ конституционного строя, нрав­ственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безо­пасности государства (ст. 55).

  Гарантии избирательных прав граждан обеспечивают из­бирательные комиссии, государственные орга­ны, органы местного самоуправления, их долж­ностные лица, которые при осуществлении различных избира­тельных действий преследуют не собственные цели, а дейст­вуют в интересах носителей избирательных прав. Это полностью соответствует содержанию ст. 2 Конституции России, согласно которой человек, его права и свободы являются высшей ценнос­тью, а признание, соблюдение и защита прав и свобод человека и гражданина выступают пер­вейшей обязанностью государства, его органов и должностных лиц.

  Деятельность субъектов избирательного процесса, сводящая воедино субъективные права и юридические обязанности граждан, обусловлена объектом избирательных правоотношений. Если общим объектом всего ком­плекса избирательных правоотношений является публичная власть, то конкретными объектами от­дельных избирательных правоотношений высту­пают избирательные действия. «Их последова­тельное выполнение, - полагают Веденеев Ю.А. и Князев С.Д., - образует содержание избирательного процесса, понимаемого как раз­вернутая во времени и пространстве упорядоченная совокупность политических, административных, финансовых, информационных правоотношений, в юридических рамках которых и через которые реа­лизуется политическая правосубъектность граждан, и шире, конституционная преемственность и легитимность выборных институтов государствен­ной власти и местного самоуправления».[264]  

  Таким образом, правовым механизмом институционализации демократической процедуры выборов в местные и центральные органы власти являются избиратель­ные правоотношения, поскольку они обеспечивают устойчивость связи законодательства о вы­борах с избирательной практикой. Их структура представляют собой комплекс публичных, процессуальных и процедурных правоотношений, который обусловлен природой выборов и динамическим характером избирательных прав граждан. В качестве субъектов избирательных правоотношений можно выделить четы­ре группы - индивидуальные и коллек­тивные, политические и административные, которых объединяет наличие прав и обязанностей, связанных с подготовкой и проведением выборов в представительные органы государственной и муниципальной власти. Правовое содержание избирательных правоотношений характеризует  устойчивая правовая связь избира­тельных прав граждан, устанавливаемых  только федеральными закона­ми,  и их гарантий, обеспечиваемых политическими и административными органами. Общим объектом избирательных правоотношений является процесс воспроизводства власти народа посредством демократических выборов, который составляет содержание избирательного процесса.

   К дисфункциональным последствиям избирательного процесса, осуществляемого посредством механизма институционализации демократической процедуры выборов в местные и центральные органы власти, относится противоправное поведение должностных лиц,  нарушающих нормативный порядок по корыстным соображениям, умышленно и скрытно. Депутаты пред­ставительных органов государственной власти и местного самоуправления под воздейст­вием определенных структур, финансировавших их предвыборные кампании, принимают реше­ния, противоречащие интересам как государства в целом, так и насе­лению конкретной территории. Как указывается в проекте доклада Сове­та по внешней и оборонной политике и Регио­нального общественного фонда «Информатика для демократии», пересмотр существующего за­конодательства и практики проведения выборов является первостепенной задачей в деле ослабле­ния влияния коррупции на политику.

  Причиной абберантного поведения должностных лиц является неадекватный «контроль за соблюдением изби­рательных прав граждан со стороны федераль­ных органов государственной власти», который в настоящее время осуществляется достаточно слабо и непоследовательно.[265] Отмечается, что даже «элементарное кон­ституционное право граждан избирать и быть избранными начинает требовать для своего обслу­живания весьма сложного по составу своих институтов и процедур комплекса юридических норм различной отраслевой направленности».[266]

  Устранение дисфункциональных последствий в рамках избирательного процесса  должно происходить, на наш взгляд, по двум основным направлениям:  де­мократизации системы подведения итогов голосо­вания и создания действенной защиты от наруше­ний избирательного   законодательства   и искажения результатов волеизъявления граждан.

  Современная российская система подведения итогов голосо­вания достаточно противоречива. С одной стороны, при распределении одной части мандатов по мажоритарной системе, а другой - по пропорциональной, кандидаты, входящие в об­щественные объединения, получают преимуще­ство перед независимыми. У последних есть воз­можность зарегистрироваться только по одному избирательному округу (одномандатному). С другой стороны, в большинстве субъектов действует правило, согласно которому избранным считается кандидат, набравший в округе относительное боль­шинство голосов, при условии, что оно будет больше голосов избирателей, поданных против всех кандидатов. На практике такая система приводит к тому, что представительный орган в значительной сво­ей части состоит из депутатов, пользующихся поддержкой меньшинства избирателей.[267] В связи с этим широко распространен­ный в настоящее время порядок подведения ито­гов выборов депутатов представительных орга­нов государственной власти нередко кардинально искажает реальное воле­изъявление избирателей, в связи с чем не может быть признан демократичным в полной мере.

  Нарушения избирательного законодательства в ходе проведения выборов в субъектах Россий­ской Федерации связаны с низкой правовой культурой избира­телей, и несовершенством отдельных положений закона, их противоречивости, а также социально-экономическими факторами.

  Указанные противоречия на данном этапе мог­ли быть разрешены законодательным путем, в ча­стности, путем законодательного установления категории грубого нарушения избирательного за­конодательства. Такими должны быть признаны факты подкупа избирателей в любых его формах; действия, направленные на фальсификацию ре­зультатов выборов; умышленное использование должно­стным лицом служебного положения в целях по­влиять на волеизъявление избирателя, и прежде всего, принуждение к голосованию за того или ино­го кандидата. Совершение таких грубых наруше­ний должно стать безусловным основанием для от­мены решения о регистрации кандидата либо при­знания выборов по Избирательному участку или избирательному округу в целом недействительны­ми.[268]

  Следствием институционализации нового социального порядка в России является  законодательное оформление Конституционного суда в целях защиты прав человека. Конституционный Суд - это  особый орган, единственной или главной функцией которого является осу­ществление конституционного контроля. В России он  считается судом особой категории и вхо­дит в судебную систему.

  Субъектами Конституционного суда являются государственные органы, которые наде­лены правом запроса о конституционности того либо иного акта. Судьи назначаются главой государства, а требования к составу судей конституционных судов устанавливаются Конституцией РФ и предусматривают не менее 10 лет стажа работы в высших учебных заведениях или в научно-иссле­довательских учреждениях. Поэтому в их состав мо­гут быть назначены специалисты, имеющие научные степени и звания, а также учитывается большой стаж работы в адвокатуре и длительный стаж работы судьей.[269]

  Объектами конституционного контроля могут быть обычные, конституционные законы, поправки к консти­туции, международные договоры, парламентские регламенты, нормативные акты исполнительных органов государственной власти, а также вопросы разграничения компетенции между союзом и субъектом федерации в федеративных государствах.

  Специфика процедуры Конституционного суда заключается в том, что он возбуждаться по инициативе установленных законом субъектов конституционного надзора. Конституционные суды проводят свои заседания в основном по принципам гражданского процесса, где участвуют судья-докладчик, эксперты, привлекаются и оцениваются доказательст­ва. В этом случае используется предварительный конституционный контроль, предполагающий проверку конститу­ционности законов на стадии их прохождения через парламент.

  Таким образом, специфика деятельности Конституционного суда, осуществляющего защиту прав и свобод человека, обусловлена  его субъектом, а также процедурой и формой конституционного контроля. Субъектами Конституционного суда являются государственные органы, устанавливаемые  законодательством. Процедура Конституционного суда реализуется по инициативе установленных законом субъектов конституционного надзора, а предварительная форма конституционного контроля предполагает проверку конститу­ционности законов на стадии их прохождения через парламент.

  Устойчивость нового нормативного порядка обусловлена эффективностью гарантий конституционного контроля. Они определяются возможностью обращения в Конституционный суд любого человека в случае нарушения его конституционных прав после попытки их защиты в других государственных или судебных органах. Конституционный суд также предоставляет возможность обращения судьи с запросом в данный орган в случае неясности вопроса о конституционности применяе­мого в конкретном деле закона. Следующим положительным моментом деятельности конституционных судов является его высококвалифицированный состав, установленный в соответствии с законом.

  Напряжение при взаимодействии Конституционного суда с  исполнительной  и законодательной властью, а также игнорирование его решений субъектами Федерации приводит к  дисфункциональным последствиям  его деятельности.

  Взаимодействие конституционного суда и исполнительной власти  нуждается в законодательном оформлении. С одной стороны, Президент - участник процесса законодательства, но, по кон­ституциям, он такой участник только на определенной стадии - при промульгации закона. Поэтому он не может участвовать в процессе законотворчества на стадии обсуждения в одной из палат парламента. С другой стороны, обращение главы государства к парламенту в процессе законотворчества позволяет заранее найти взаимоприемлемое решение. Однако пока подобные отношения не оформлены правовым образом их можно интерпретировать как нарушение Конституции, поскольку ею не предусмотрено вмешательство Президента в процесс законо­дательства до его завершения.

  Напряжение при взаимодействии Конституционного суда и законодательной власти связано с необходимостью уточнения его характера. Если это взаимодействие носит рекомендательный характер, то суд дает указания или советы по изменению статей правового акта, принятого законодательной властью, или признает их неконституционными и констатирует правовое несоответствие, на основе которого постановляет о признании  неконсти­туционности тех или иных актов в целом.

  Другие дисфункциональные последствия деятельности Конституционного суда связаны с длительностью его процедуры и окончательностью решения. Российские правоведы предлагают сократить длительность процедуры за счет рассмотрения дел без устного и публичного разбирательства при условии согласия сто­рон. Эта мера вынужденная, поскольку очередь для рассмотрения дел составляет два года, к тому же доля обращений в Суд, не относящихся к конституционно­му судопроизводству, составляет 97%, а их изучение отнимает вре­мя.[270]

  Решение конституцион­ного суда является окончательным и исключает процедуры обжалования, то есть  последующее рассмот­рение вопроса каким-либо иным органом. Однако не все решения конституционного суда являлись бесспорными. Конституционный Суд РФ в 1995 г. принял решение по вопросу о военных действиях в Чечне, когда почти половина членов Суда не согласилась с решением большинства и заявила о своем особом мнении. После решения Конституционного Суда Президент России назвал свои некоторые действия, связанные с этой войной, ошибочными.

  Отказавшись от решения вопроса о конституционности заградительного барьера (5%) при выборах в Государственную Думу Конституционный Суд не учел, что существовавшие нормы в конкретных  российских условиях приведут к нару­шению принципа равенства избирательного права, когда половина избирателей, подавших свои голоса за спи­ски кандидатов 39 избирательных объединений из 43, оказались непредставленными в Думе.[271]

  Таким образом, дисфункциональные последствия  деятельности Конституционного суда связаны, с одной стороны, с напряжением при взаимодействии с различными ветвями власти и субъектами Федерации, а с другой - длительностью его процедуры и окончательностью решения.

  Итоговые выводы здесь могут быть таковы. Институционализация нового социального порядка – это  процесс наделения нормативной системы конституционной демократии юридическим статусом, осуществляемый государственной властью. В условиях нового порядка защита прав человека и гражданских свобод от их нарушения государственными властями обеспечивается законодательным закреплением ранее не существовавших институтов Конституционного Суда и демократической процедурой выборов в местные и центральные органы власти.

  Правовым механизмом институционализации демократической процедуры выборов в местные и центральные органы власти являются избиратель­ные правоотношения, представляющие комплекс публичных, процессуальных и процедурных правоотношений. Нормативное  содержание избирательных правоотношений составляет устойчивая правовая связь избира­тельных прав граждан и их гарантий. Эта связь  обеспечивается индивидуальными и коллек­тивными, политическими и административными субъектами избирательных правоотношений в  процессе демократических выборов, воспроизводящих власть народа.

  К дисфункциональным последствиям избирательного процесса относится абберантное поведение должностных лиц, причиной которого  является неадекватный контроль за соблюдением изби­рательных прав граждан со стороны федераль­ных органов государственной власти. Их  устранение должно происходить по двум основным направлениям:  де­мократизации системы подведения итогов голосо­вания и создания действенной защиты от наруше­ний   избирательного   законодательства   и искажения результатов волеизъявления граждан.

  Конституционный суд РФ, осуществляющий защиту прав и свобод человека, является важнейшим институтом нового социального порядка. Его субъектами выступают государственные органы, устанавливаемые  законодательством, по инициативе которых осуществляется соответствующая процедура с целью проверки конститу­ционности законов на стадии их прохождения через парламент. Дисфункциональные последствия  деятельности Конституционного суда связаны с напряжением при взаимодействии с различными ветвями власти и субъектами Федерации, а также длительностью его процедуры и окончательностью решения. Для их устранения необходимо, во-первых, устранить нарушения принципа разделения властей, во-вторых, осуществлять защиту прав человека, и, в-третьих, поддерживать баланс при разрешении спо­ров между Федерацией и ее субъектами.

  
  

  Глава 6. Становление нормативно-ценностных систем

  
  

  Становление новых нормативно-ценностных систем является важным аспектом формирования нового социального порядка в России. Под нормативно-ценностной системой или нормативным порядком в социогуманитарном знании принято понимать комплекс, состоящий из интересов, ценностей, целей и средств их достижения[272]. Он образует правила поведения в социальной жизни.

  Эти правила обычно интернализуются и соблюдаются индивидами, а также подвергаются институционализации - становятся элементами взаимных ожиданий индивидов, действующих в различных социальных сферах и институтах. Ценности - это определенные образы желаемых вещей, состояний и процессов, которые оцениваются положительно во всех сферах человеческой деятельности.

  Мы понимаем ценности как субъективные идеалы социального порядка на макроуровне и достойной жизни на микроуровне. Они служат как критерии и средства оценки действительности путем ее сравнения с идеалом и становятся основанием легитимизации или делегитимизации социального порядка. Интересы - это ситуации или состояния, благоприятствующие реализации индивидуальных, групповых и социальных целей. Иначе говоря, ценности и интересы здесь рассматриваются как субъективные убеждения, причем ценности обладают нормативным, а интересы - прагматическим содержанием.

  На этом основании можно выделить две основных ориентации в социальной жизни - прагматическую и аксиологическую. Прагматическая ориентация направлена на реализацию интересов и целей, которые ставит перед собой индивид. В этом случае наиболее важное значение имеет эффективность средств, ведущих к поставленной цели.

  Аксиологическая ориентация - это сильная связь индивида с определенным комплексом ценностей. В этом случае наиболее важным для него является соответствие реального поведения с признаваемыми ценностями или, по крайней мере, публичная декларация такого соответствия. Любое несоответствие при этом квалифицируется как зло и объясняется обычно внешними обстоятельствами. Крайней формой аксиологического отношения к действительности является, например, религиозный и светский фундаментализм.

  В жизни каждого индивида обе ориентации взаимосвязаны и различаются степенью и сферой их проявления. При этом интересы, ценности и вытекающие из них правила практического поведения существуют на двух уровнях: 1) Уровень так называемой “ситуационной рациональности”, который описывается в категориях понимающей социологии М.Вебера, с акцентом на выявление в социальной жизни способов доминирования целе-рациональных и ценностно-рациональных действий. 2) Уровень “рутинной или стереотипной рациональности”, который описывается в категориях феноменологической социологии и этнометодологии, подчеркивающих неосознанный, бессознательный характер человеческих действий.

  Понимающая социология вводит ряд параметров для описания индивидуального поведения: правила распознания индивидов собственных интересов; их временной горизонт и степень максимизации; предполагаемая степень риска при реализации интересов; способы познания отношения между индивидуальным и глобальным интересом. Понимающая социология исходит из того, что в социально-исторической действительности люди существуют как рационально-действующие индивиды, а не марионетки, управляемые внешними, посторонними или “объективными” обстоятельствами и силами. Кроме того, сама формулировка интересов и ценностей связывается с определенным способом высказывания и мышления о действительности.

  Феноменологическая социология разрабатывает категорию ментальности как производное от веберовского идеального типа традиции, при которой формулировка целей и средств их достижения происходит по стандартам прежних смыслов и функций[273] .

  
  
  

  6.1. «Порядок» и «хаос»

  
  

  В социологии принято различать стабильное и кризисное состояние общества. Первое означает устойчиво воспроизводящийся социальный порядок. Второе выражает нарушение стабильности, служит острой формой проявления социального конфликта, способом движения социальной системы от прежнего ее состояния, через дезинтеграцию и конфликт, к новому состоянию.

  Совокупность хозяйственного, экономического, социального, политического, культурно-идеологического кризисов, затронувших суперэтнос, есть кризис цивилизации. Во время последнего общество стоит перед необходимостью смены основных представлений о мире и о себе, переоценки ценностей, включающих в себя как морально-этические, адресованные непосредственно к отдельной личности, так и социальные и общечеловеческие, адресованные ко всему обществу.

  Нам становится понятным, что российское общество находится в ситуации бифуркации. Для прохождения этой стадии, необходимо, во-первых, вывести из игры старую систему ценностей. Однако “систему ценностей невозможно опровергнуть, но можно вывести из моды. Можно сделать так, что прежние ориентиры станут выглядеть старомодными: так теперь не поступают, так уже не принято”[274]. Эта задача в целом была выполнена во время перестройки. Во-вторых, необходимо было совершить переход к новым

  Подчеркнем еще один важный момент в научном осмыслении современного - переходного - этапа российского общества. Исследователей все больше перестает удовлетворять прежняя схема “традиционализм - либерализм”. Напряжение между полюсами оппозиции действительно есть, полагает ряд исследователей, но оно несколько схематично отражает действительность. Необходимо усложнение конструкции, поиск реальных методов и компонентов, которые позволили бы построить полицентричную модель[275]. По мнению других, сегодня происходит смягчение, перетекание полюсов оппозиции нашего социокультурно расколотого общества. И в то же время имеет место значительная живучесть архаических форм[276].

  Однако подавляющее большинство публикаций по-прежнему демонстрирует дуальные теоретические построения. И с тем же упорством, как прежде, велись “поиски” признаков развитого социализма, так сегодня стремятся отыскать свидетельства в пользу неуклонного движения к либеральному обществу.

  Нельзя обойти стороной и тему возможности (шанса) выйти из преследующего Россию цикла “реформы - контрреформы”. Большая часть авторов разделяет оптимистический взгляд на прерывание такого цикла. Залогом успеха считается включение в российскую историю мощного глобального фактора. По мнению А.Пригожина, “динамика России все больше неотделима от мировых тенденций. Здесь мы обречены на успех, нам просто некуда деваться от мировых тенденций и страна фактически оказывается в той или иной степени под нарастающим давлением со стороны передового мира. Поэтому цикличность, повторяемость... в истории России… должна оборваться”[277].

  Отношение между ценностями (аксиологической ориентацией) и интересами (прагматической ориентацией) в реальном социализме было весьма специфическим. Если воспользоваться метафорой А.Зиновьева, это отношение можно определить как “шизофренический симбиоз”[278] . Речь не идет о расхождении между официальными ценностями социалистической идеологии и реальным поведением индивидов, а о двойственности всей нормативно-оценочной сферы.

  В повседневной жизни подавляющее большинство общества руководствовалось обычной стратегией приспособления и выживания, реализуя свои прагматические интересы и время от времени декларируя одобрение существующей социальной системе. Определенные социальные группы осознавали этот компромисс, но в то же время руководствовались представлением о возможности некого “идеального социализма”, в котором будут реализованы действительные ценности и идеалы, в том числе и возможности индивидуального развития.

  Отношение между интересами и ценностями в реальном социализме постепенно эволюционировало. Оставляя за скобками разговора описание этапов данной эволюции, лишь подчеркнем, что после изменения политического курса в сторону “гласности” и “демократизации” на некоторое время (примерно 1988-1990 гг.) обнаружился приоритет аксиологической ориентации в массовом сознании и поведении. На первый план выдвинулись не индивидуальные повседневные прагматические непосредственные интересы, а более важные социальные цели, связанные с возможностью достижения идеалов и ценностей. Однако эта возможность во многом оказалась мифической.

  Экономический кризис социализма, развертывающийся с 1970-х гг., способствовал постепенному изменению идеалов и ценностей экономического порядка. При сравнении со странами Запада социализм, как система производства, все больше обнаруживал свою неэффективность, поскольку был не в состоянии удовлетворить элементарные социальные потребности. Если иметь в виду последующую эволюцию коммунистических стран, то социализм первоначально был отброшен как определенная нормативно-оценочная система, однако - и в этом парадокс - в сфере социальных гарантий, безопасности, ответственности государства за удовлетворение элементарных потребностей индивидов комплекс “социалистических ценностей” до сих пор сохраняет свою привлекательность для значительной части населения России.

  Для описания данного парадокса следует уточнить само понимание “социального порядка”. Веберовское определение фиксирует преимущественно его статические элементы и предполагает, что социокультурная динамика происходит путем движения от хаоса или “аксиологической пустоты” к социальному порядку, который в массовом и теоретическом сознании обычно оценивается положительно.

  Если предположить, что Россия и другие посткоммунистические страны движутся в сторону нового социального порядка, то такое представление одновременно выполняет роль методологического ориентира, согласно которому перспектива порядка образует наиболее адекватное средство описания происходящих социальных процессов. Однако ситуация в современной России не позволяет принять такую перспективу безоговорочно. Если сопоставить данную ситуацию с положением СССР до изменения политического курса, то направление изменений выглядит совсем по-иному - от порядка к хаосу путем различных форм деструкции нормативно-оценочной системы, которая до недавних пор считалась универсальной и лучшей из возможных. Следовательно, для отражения социальных процессов, включая изменения нормативно-оценочной сферы, понятия “порядка” и “хаоса” могут использоваться как равнозначные.

  Таким образом, нормативно-ценностная сфера современного общества может рассматриваться как постоянно меняющаяся система ценностей, норм и правил поведения и деятельности. В ней существуют два типа человеческой активности,  направленной на: 1) создание ценностей и норм, 2) их разрушение.

  Мы понимаем ценности как определенные идеи, придающие смысл индивидуальным и социальным действиям и образующие критерий для оценки данных действий с этической точки зрения. Иначе говоря, ценности - это совокупность духовных устремлений человека, выполняющая регулятивную роль в обществе в различных моментах и пунктах его существования. Социальные нормы, в свою очередь, связаны с понятиями обязанности и долга, для реализации которых требуется волевое усилие.

  Нормативно-ценностный порядок общества - это комплекс обязанностей и правил, регулирующих все сферы человеческой активности путем отнесения их к духовным ценностям. Так понимаемый порядок в современном обществе подвергается постоянному разрушению, поскольку в нем действуют различные комплексы ценностей и норм, следовательно, разные нормативно-оценочные порядки.

  Отношение к этому процессу различно. Сторонники постмодернизма склонны подчеркивать его положительные моменты: “Наконец у нас не дрожат колени, когда мы сталкиваемся лицом к лицу с хаосом. Такого в истории еще никогда не было”[279]. Другие настроены более скептически: “Неукоренные индивиды сегодня могут быть только скитальцами, лишенными отеческого дома, куда они могли бы вернуться. Вопрос заключается в том, что современная культура не в состоянии восстановить целостность опыта, а не только формы”[280].

  В этом контексте специальные процессы в посткоммунистической России могут рассматриваться как процессы распада прежней нормативно-ценностной системы, преобладающие над процессами становления новых нормативно-оценочных систем. Сфера социальной неопределенности и риска значительно возросла. Следует подчеркнуть, что такой распад не является спецификой посткоммунистических обществ, а в большей или меньшей степени соответствует глобальным цивилизационным изменениям.

  Социальные процессы в современной России могут быть квалифицированы как процессы двойного распада:

  1) Марксизм, будучи пересажен на российскую почву, стал вариантом левой рационалистической утопии, которую руководители советской системы использовали лишь для легитимизации собственной власти и не смогли обеспечить его творческого развития и применения ко всем сферам социальной действительности. Уместно подчеркнуть, как методологическая традиция анализа социальной действительности марксизм ни в чем не уступает остальным методологическим традициям Нового времени. Его ленинско-сталинская интерпретация лишь усилила утопические элементы марксизма[281] .

  2) Политические руководители СССР и связанные с ними круги интеллигенции в последние годы своего существования пропагандировали правую рационалистическую утопию - образ всеобщего благосостояния и социального порядка, который может быть достигнут благодаря “невидимой руке свободного рынка”. Эта утопия рухнула значительно быстрее, нежели первая.

  Культурная формация, основанная на ценностях Разума, Прогресса, Истины и Свободы, рушится. Западная цивилизация потеряла роль образца и источника ценностей: “В современных западных обществах колеблющийся мостик конвенций прикрывает пропасть там, где должен находиться фундамент”[282] .

  Кроме того, массовая культура, в которой господствуют средства массовой информации, не способствует формированию устойчивых нормативно-ценностных систем. Она создает совершенно иной тип социальных отношений, заменяя общепринятые нормы случайными и непостоянными связями между людьми. В этих связях реальное поведение индивидов не является воплощением определенных правил, а результатом более или менее произвольного индивидуального выбора.

  Множество исследователей обращает внимание на неизбежность процесса “потери действительности” - чрезвычайной трудности для современного человека выйти за рамки вымышленного мира, создаваемого средствами массовой информации. Нас окружает “теледействительность” и “газетная философия”. В этой действительности и связанном с нею мировоззрении, как говорится, “в одну кучу” свалено все. На одном и том же плане находятся действительно важные и ничтожные вопросы, страшные и смешные события и их поверхностно-журналистское толкование, высокие и низкие ценности разных культур. Все это затрудняет их иерархизацию в соответствии с такими нормативно-ценностными системами, которые выдержали многовековую проверку временем. Далеко не случайно современные философы называют существующий мир индустриальных и постиндустриальных обществ “действительностью свалки”, в которой человек превратился в “мусор”[283].

  Изучение социальных трансформаций и изменений нормативно-оценочных систем нашей страны с использованием категорий неопределенности, распада и хаоса не менее важно, нежели анализ данных процессов с применением категории социального порядка. Более того, нынешняя неопределенность нормативно-ценностных систем посткоммунистических обществ не является преходящим явлением, характерным только для периода “перехода к рынку и демократии”, который должен закончиться установлением нового социального порядка.

  Поэтому нельзя утверждать, что в нынешней России происходит распад ценностей как таковых. Рушатся, скорее, определенные иерархические системы ценностей, связываемые с определенными отношениями между ценностями и нормами - нормативно-оценочными порядками или системами.

  Ценности сами по себе, как известно, бессильны, если они не воплощены в действительность, т.е. реальное поведение индивидов. Сами по себе ценности существуют лишь в текстах культуры и благодаря этому могут реализовываться в любых ситуациях. Если судить по ситуации в посткоммунистической России, то они потеряли обязательную силу и не находят подтверждения в нормах реального поведения. Значит, состояние социального хаоса вытекает из разрыва между нормотворческими процессами и правилами реального поведения.

  Источником норм повседневного поведения все в большей степени становится изменчивая мода, герои телевизионных сериалов, поведение политических руководителей, одновременно не обладающих социальным авторитетом, или сама социальная практика, подтверждающая успешность или бесполезность определенных образцов поведения. Слабая укорененность норм разрушает чувство уверенности, связанное с возможностью предвидения поведения других индивидов и последствий собственного поведения.

  Процесс деструкции нормативно-оценочного порядка и создания новых норм протекает в различном темпе в разных сферах общественной жизни. В сфере политического поведения индивиды конституционно определяются как “граждане”. Предметом нормативного упорядочивания здесь являются отношения между индивидом и государством со всеми его институтами, правила политической борьбы и т.п. Однако это поле человеческой активности при реальном социализме было в наибольшей степени регламентировано и население страны было вынуждено слепо подчиняться существующим регламентам.

  Переход к свободной гражданской деятельности в политической сфере неизбежно порождает хаос. Именно политическая деятельность для большинства граждан выглядит как наименее определенная. Сам политический процесс с его нормами воспринимается большинством граждан как следствие случайных и произвольных решений, а не как элемент последовательно реализуемого плана, базирующегося на определенных ценностях и соответствующего актуальным ожиданиям со стороны большинства общества. Одновременно политическая риторика лиц, продвигающихся на политической сцене, связана с постоянными ссылками на некие ценности и нормы, которые должны регулировать политическое поведение жителей страны.

  Однако декларируемые ценности и нормы, включая конституционное устройство, не имеют большого практического значения, поскольку их нарушение всеми политическими субъектами стало неписанным правилом процесса социальной трансформации. Большинство людей не знает ни своих обязанностей, ни прав в отношении государства, относится к ним равнодушно и, как правило, не отождествляет собственное поведение с государственными институтами. Сами эти институты рассматриваются как носители зла, причем еще худшего, нежели при реальном социализме.

  Норма практического поведения в этой сфере может быть определена следующим образом: все политические институты не достойны доверия, поэтому их необходимо обманывать при каждом удобном случае и одновременно перекладывать на них ответственность за все трудности повседневной жизни. Как показывают результаты выборов, стороны политической борьбы не соблюдают установленных правил игры и не останавливаются даже перед уголовными преступлениями. Уголовные преступники, в свою очередь, получили право баллотироваться кандидатами в законодательные собрания различных уровней. Члены аппаратов государственной власти не отказываются от манипулирования политическим поведением избирателей (выплата пенсий накануне выборов, раздача избирателям определенных сумм взамен за поддержку, фальсификация результатов выборов, прямой подкуп прессы, телевидения и т.п.). Следовательно, в политической сфере нет консенсуса относительно ценностей и норм, регулирующих действия людей, важных для общества в целом. Само сознание “общего блага” общества практически не является мотивом индивидуального поведения.

  Можно ли говорить о появлении некоего нормативного порядка в политической сфере? Надежда на то, что в условия посткоммунистической России удастся перенести опыт западных демократий, рухнула тем более, что демократический порядок распадается и в странах Запада. В этом можно усмотреть еще одну связь социальных и политических процессов в странах Запада и посткоммунистической России. И там и здесь демократический порядок рушится, но несмотря на это машина социальной и политической инерции каким-то образом движется. Перспектива социального порядка становится все более неопределенной, а состояние хаоса может стать постоянным, вытекающим из множества локальных и глобальных процессов.

  Об отсутствии устойчивых норм в сфере экономической деятельности уже шла речь. Здесь добавим, что в экономической сфере человек является производителем, работником, работодателем и профессионалом одновременно. Попытки правого упорядочивания данной сферы обычно слабо связаны между собой и не дают оснований утверждать, что в ней возникает новая нормативно-оценочная система. Параллельно с процессом упорядочивания идет процесс нарушения любых норм и правил. Сами нормы и правила здесь возникают для решения конкретных актуальных задач. Этим предрешается их непостоянство. Индивидуальные действия не соотносятся с определенными нормами и ценностями, а устанавливаются для решения конкретных проблем, последствия которых тоже не поддаются однозначному определению.

  Как известно, сфера обычаев, регулирующая частную и семейную жизнь человека, в наименьшей степени подвержена изменениям. Однако и здесь можно зафиксировать процессы распада нормативно-оценочного порядка. Происходит изменение отношений, ролей и функций, связанных с поло-возрастной структурой, материнством и отцовством, институтом семьи в целом. Такие изменения не ведут к замене одного порядка другим, а сводятся к соглашению между индивидами постоянно нарушать существующие нормы. Поведение партнеров взаимодействия обычно диктуется ситуационными и другими трудными для предвидения мотивами. Тем самым увеличивается индивидуальная ответственность за процессы взаимодействия между людьми, включая риск индивидуального выбора, не санкционированного существующими ценностями и нормами.

  Мы здесь не будем рассматривать проблематику разнообразия культурных ценностей и норм как условий жизни современного человека. Заметим только, что сосуществование в культуре различных норм и ценностей, а также их конкуренция между собой, не может быть причиной распада существующей нормативно-оценочной системы в ее модификациях, поскольку разнородность аксиологических мотивов поведения в культуре существовала всегда. Следовательно, не множество, а распад нормативно-оценочных систем является противоположностью нормативного порядка.

  Посткоммунистическая трансформация показала, что “рынок идей”, которые всерьез могут конкурировать между собой, не выходит за рамки консерватизма, либерализма и социализма в их различных национальных и ситуационных комбинациях. Однако эти комбинации пока не в состоянии создать такую альтернативу видения социального порядка, которая бы противостояла как прежнему коммунистическому порядку, так и новому социальному хаосу, и была бы принята большинством общества.

  В этом, на наш взгляд, и заключается наиболее важная аксиологическая проблема современной России. Большинство социологических исследований показывают, что повседневная жизнь в период резких социальных изменений вызывает деструкцию нормативных порядков. Рушатся как действительные, так декларированные ценности. Это обычно вызывает чувство угрозы, неопределенности, страха перед завтрашним днем, отсутствие моральной санкции собственных политических выборов. Свобода создания собственной жизни и социального мира связана с риском, ответственностью, необходимостью самостоятельного поиска решений в таких сферах, в которых раньше просто использовались определенные алгоритмы поведения. Такая ситуация для большинства людей является новой и объясняет одну из причин тоски по “порядку”.

  Деструкция и хаос вызывают различные социальные реакции. Политический произвол дополняется произволом значительной социальной массы. Причем, аксиологическая определенность не всегда связана с определенными ожиданиями в отношении типов социального порядка. Лозунги “порядка”, как правило, стремятся монополизировать силы, связанные с коммунистическим, националистическим и религиозным фундаментализмом. Каждая из них предлагает лишь свой вариант механистического или моноцентрического порядка. Нетрудно понять, что его реализация даже в рамках малых групп составляет значительную угрозу для свободы и демократии.

  Популярностью пользуются попытки создать замкнутые религиозные группы (особенно среди молодежи), исповедующие культы Востока. Однако попытки создания порядка в развертывающемся социальном хаосе не охватывают общество в целом, затрагивая только лишь различные фрагменты общественной жизни. Эти процессы могут быть названы процессами создания частичных порядков, поскольку они никак не связаны с целостными концепциями общества, социальных изменений и “регулятивными идеями” в виде нормативно-оценочных систем. Они просто выражают процессы согласования групповых интересов и регулирования способов их достижения.

  В некотором отношении можно признать попытками создания нового нормативно-оценочного порядка экологические движения, в основе которых лежат “планетарные ценности”. То же самое можно сказать о феминистических движениях, пытающихся “переписать” главные тексты культуры с точки зрения женского сознания и ценностей, изменить женские и мужские социальные роли и на этой основе создать новые принципы отношений между полами[284]. Однако эти движения затрагивают лишь ничтожные меньшинства жителей современной России и не могут пока рассматриваться как основы глубокой перестройки в сфере социальных ценностей и норм.

  Таким образом, в настоящее время в нашей стране нет таких интеллектуально-культурных центров, которые смогли бы разработать концепцию нормативно-оценочного порядка, способную остановить процессы распада и найти поддержку большинства общества. Отсюда однако не следует, что России угрожает “катастрофа и анархия” - любимые жупелы коммунистической пропаганды и связанных с нею научных кругов.

  Отмечается появление большого слоя людей, которые, будучи выбиты из привычной жизни, оказались предоставлены сами себе, но не растерялись. Это - “челноки”, занятые частным извозом, бывшие инженеры и ученые, люди, живущие случайными подработками, уличные торговцы, подрабатывающие в мелкой торговле служащие, и пр. Их деятельность выступает как форма народной самодеятельности, осуществляемая вне социальных структур.

  У многих исследователей существует соблазн считать, что это - “слой людей, который преодолел фрустрацию, удовлетворен существующим, создает надежный заслон коммунизму и рассматривается одновременно как социальная база демократам в России”. Ряд исследователей полагают подобную трактовку ошибочной, так как история показала уже не раз, что антигосударственная настроенность населения не является предпосылкой демократии, ибо демократия включает в себя высокоразвитое государство и институционализацию общества.

  Сегодня означенный выше слой населения в России, составляющий, по оценкам социологов, от 30 до 40 миллионов людей, поддерживает существующий режим, но лишь до тех пор, пока он не попытается включить людей из этого слоя в социальную структуру и поставить под контроль (закона, налогообложения и пр.). Понятно, что эта большая масса начинает искать своих идеологов, к помощи которых готово прибегнуть и “самодеятельное” криминальное население, также насчитывающее миллионы людей. Сегодня анархическими интенциями пронизаны националистические и экологические движения, политическая практика и повседневная жизнь. “И успех этих слоев достигнут едва ли не путем разрыва с этикой. Их “этика успеха” делает успех самоценным, а его измерения преимущественно материальные и безразличные к успеху иного типа”[285].

  Анархические тенденции имеют ряд черт: подмена свободы как социально организующей и цивилизующей силы волей как системой произвольных действий; подмена властных функций государства обменом, осуществляемым мелкими собственниками; отказ от социального порядка, институционализации, правового регулирования и подмена общественной составляющей естественной; подмена высокотехнологичного производства мелким промыслом. Все эти факторы действуют в сегодняшней России.

  Один из самых поразительных феноменов современного политического процесса в российском обществе - дисфункциональное поведение большинства элитных групп. В плане содействия становлению нового социального порядка (строительства гражданского общества и его эволюции в направлении открытости и реализации прав человека) действия властвующей элиты приходится признать весьма противоречивыми. Она “все чаще стала выступать как источник напряжений и конфликтов, а не порядка и консенсуса”[286]. Социологи и политологи отмечают недостаток многих качеств, необходимых для успеха декларируемых демократических преобразований. Речь идет как о профессиональных, так и человеческих качествах, общей культуре и ценностных ориентациях кадров, рекрутированных в верхние эшелоны власти в первой половине 90-х годов.

  Нормативно-ценностные порядки образуются и распадаются в процессе генезиса и распада человеческих отношений. Непостоянство и неукорененность данных отношений в сфере абсолютных моральных ценностей свидетельствует лишь о том, что напряженность между аксиологической и прагматической ориентациями в период социальной трансформации имеет более конкретное социологическое выражение.

  6.2. Интересы и ценности в системной трансформации общества

  
  

  Разложение интересов и ценностей в современном российском обществе в определенной мере есть следствие периода “реального социализма”. Однако мы бы хотели подчеркнуть, что этот распад есть прежде всего функция реагирования больших человеческих масс на процесс трансформации системы. Эти реакции концентрируются в экономической сфере и обращены на роль власти в данном процессе, в первую очередь центральных институтов государства. Речь идет о значительных различиях периода упадка коммунистической системы и периода становления рыночной экономики и парламентарной демократии в аспекте ценностей, ожиданий и стереотипов поведения и сознания.

  В теоретической и сравнительной литературе, анализирующей развитие событий в посткоммунистических странах, предлагаются разные концепции и сценарии изменений. Для нас остается наиболее предпочтительной концепция, в которой сравниваются процессы трансформации различных посткоммунистических стран[287]. На этом пути возможно построение типологии групповых интересов и ценностей, образующих нормативно-оценочный порядок современной России. В данной типологии выделяются пять систем нормативного порядка, в каждой из которых различные интересы и ценности являются основанием повседневного поведения и осуществления политических выборов. Они представляют главные объекты общественного интереса и публичного обсуждения, включая “словарь мотивов” и защитных социально-психологических реакций.

  Весь период трансформации посткоммунистических режимов Г. Ивенс и С. Уайтфельд разделяют на более дробные периоды “медового месяца трансформации” и “изнурительной повседневности трансформации”. Первый период образует крайне непродолжительную систему, соответствующую социальной революции и системной трансформации. В рамках этого периода доминируют политические, этические и символические ценности - преодоление старой системы, обретение независимости и гражданских свобод, введение демократии, образы “лучшего будущего”. Эти ценности разделяются большинством или значительной массой общества.

  Для данного периода характерна социальная мобилизация, оптимизм, надежды и революционный энтузиазм, сопряженные с общностью чувств, целей, желаний и интересов. В этот период новая власть имеет достаточно широкую социальную поддержку, хотя ее обещания не подкрепляются разработанными программами социальных преобразований.

  “Медовый месяц трансформации” в России закончился очень быстро, а в некоторых странах Восточной Европы его не было вовсе. Наступил период трудных решений, социальных потерь, падения жизненного уровня абсолютного большинства людей в массовых слоях общества. Социальный и политический энтузиазм уступил место поглощенности людей трудностями повседневной жизни. Ценности и интересы начали быстро дифференцироваться, приобретая форму следующих систем нормативного порядка, характеризующих период изнурительной и трудной повседневности трансформации.

  Во второй системе доминируют ценности и идеалы, относящиеся к классическим и традиционным дилеммам и проблемам социального развития, например, проблема “выбора” и “альтернатив” дальнейшего развития России, еще не утратившая своей популярности в общественном сознании и социальной науке. Обсуждение таких дилемм и проблем связано с желаемыми формами социального, политического и социокультурного порядка и не имеет непосредственной связи с материальными интересами.

  Третья система связана с выбором основных ценностей и экономических интересов в действиях и дискуссиях. В этом случае речь идет о принятии решений, связанных с экономическим порядком государства и местом и ролью каждого индивида и социальной группы в данном порядке, а также в определении его главных форм. Экономические решения принимают характер общих социальных целей, понимаемых одновременно как выбор главных идеологических ценностей. Хотя такой выбор обычно связан с сильным эмоциональным контекстом, формулировка социальных целей слабо коррелирует со знанием средств и правил поведения, которые могли бы привести к достижению постулированных ценностей и целей. Иначе говоря, на уровне определения целей доминирует прагматическая ориентация, но она не связана с надлежащей компетенцией и знанием на уровне выбора средств их достижения.

  Для четвертой системы характерна концентрация на частных вопросах, связанных с реализацией групповых экономических интересов (например, форма налоговой системы, способы вмешательства государства в разные направления хозяйственной деятельности и т.д.). В данной системе возникает консенсус относительно экономического порядка (согласие или отбрасывание рыночной экономики) и институциональных решений, обусловленных противоречиями существующих и возникающих экономических интересов. Здесь доминирует прагматическая ориентация как на уровне выбора целей, так и средств действия.

  Наконец, пятая система является наиболее плюралистической и неоднородной. В ней доминируют нематериалистические, постматериалистические или альтернативные ценности - эстетические, этические, экологические, гражданские, феминистические и т.п. Роль аксиологической ориентации в данной системе возрастает, но попытка реализации указанных ценностей становится одновременно борьбой за интересы отдельных социальных групп, которые хотя и не обладают непосредственным материальным характером, но рассматриваются как жизненные и практические значимые.

  Как относиться к указанной типологии? Один из способов интерпретации предлагают сами авторы. По их мнению, доминирование отдельных систем можно рассматривать как очередные гипотетические (модельные) фазы трансформации, позволяющие теоретически отразить логику и хронологию изменений групповых интересов и ценностей. Такие изменения после “медового месяца трансформации” включают четыре фазы: от доминирования нематериальных ценностей через стратегический выбор формы экономического порядка и поиск частных экономических решений до преобладания постматериальных ценностей.

  Не отрицая возможности такой интерпретации и подтверждения ее множеством эмпирических социологических исследований процессов трансформации посткоммунистических стран, мы попытаемся предложить свое толкование, соотнесенное в большей степени с реальностями посткоммунистической России. Можно исходить из того, что в нашей стране указанные четыре системы интересов и ценностей сосуществуют и конкурируют между собой. Они проявляются в разных формах и относятся к различным явлениям. Поэтому мы предлагаем рассматривать данные системы складывающегося нормативно-оценочного порядка как аналитические категории, содержащие возможности установления гипотетических закономерностей процессов трансформации посткоммунистической России. Для обоснования данного тезиса выскажем следующие соображения.

  Эти системы не характеризуют в равной степени современное российское общество в целом. Его отдельные группы и социальные слои концентрируются на реализации различных сочетаний интересов и ценностей, соотнесенных с одновременным развертыванием указанных фаз.

  Присущий различным группам нормативно-ценностный порядок проявляется в разных формах и может вести к разным последствиям. Этот порядок может быть предпосылкой повседневного приспособительного поведения и связанных с ним политических выборов в сфере электорального поведения. Он может влиять на отношение групп и индивидов к процессу трансформации в целом, отдельным его аспектам и органам посткоммунистической власти. Причем, это отношение не всегда раскрывается в реальном поведении, поскольку сочетание порядка и хаоса не приняло никаких окончательных форм.

  Здесь системы ценностей и интересов “представляют определенные способы мышления и высказывания о себе и социальной действительности, поддержки и защиты собственной индивидуальной и групповой тождественности, а также смысла своей биографии - жизненной траектории. Они образуют определенные формы дискурса и словаря мотивов”[288]. Имеется в виду тот факт современной России, что указанные способы поведения могут быть чисто словесным обоснованием осуществления или отрицания определенных действий. Такое обоснование считается в данной среде или ситуации искренним, осмысленным, правильным и не требующим дальнейших объяснений.

  Предлагаемая нами интерпретация типологии ведет к постановке конкретных проблем: в какой степени интересы и ценности являются предпосылкой действительного поведения? В какой мере они становятся частью защитно-приспособительного механизма индивидов и групп, выполняя чисто вербальные функции в процессе трансформации? В какой степени они есть элементы политической риторики посткоммунистической власти? Конечно, поставленные вопросы принадлежат к кардинальным проблемам социологической теории, и мы на этом останавливаться не будем. Простое наблюдение посткоммунистической реальности показывает, что на основе определенных комбинаций интересов и ценностей люди осуществляют действия, с помощью других комбинаций объясняют действительность и выражают свое отношение к ней (одобряют или порицают). Не менее часто комбинации интересов и ценностей могут служить лишь более или менее привлекательными пропагандистскими лозунгами власти и политических партий.

  В сегодняшней России выявились значительные различия аксиологической ориентации. Эти различия связаны с определенными образами или видениями социального и культурного порядка. Если попытаться кратко их описать, то они связаны со спорами о том, “куда идет Россия” и какова должна быть форма будущего социального, политического и культурного порядка. В этих спорах можно вычленить следующие главные ориентации:

  1) Противостояние либерально-демократических и авторитарно-патриархальных ценностей, связанное с определенным видением политического порядка. На одной стороне находятся сторонники плюралистического или полицентрического порядка. На другой - адепты унифицированного моноцентрического порядка, в котором авторитарная власть гарантирует социальный порядок, безопасность и социальную защиту общества в целом.

  2) Противостояние ценностей, связанных с подчинением традициям, интересам общностей в целом, и ценностей, предполагающих толерантность, права индивида и свободу индивидуальных действий. На этом уровне полицентрический порядок противостоит порядку коллективных представлений. Как известно, порядок коллективных представлений связан не столько с вертикальным конформизмом, предполагающим подчинение власти и авторитетам, сколько с горизонтальным конформизмом - подчинением индивида традиционным убеждениям большинства общества.

  3) В спорах о месте России в мире и ее интересах тоже существуют две противостоящие позиции. Одна из них делает акцент на необходимость защиты от чуждых интересов и влияний, национальных интересов и ценностей, отождествляемых с существованием государства. Другая позиция подчеркивает полную открытость России миру, особенно евро-атлантической общности.

  4) В отношении к коммунистическому прошлому тоже нет единства. Проблема приобретает политическую остроту, если формулируется в виде вопроса: как нынешняя Россия должна относиться ко всем функционерам коммунистической партии и государства - устранить их со всех властно-управленческих постов или дать возможность войти в новые структуры власти? Роль возникающих в связи с этим аксиологических ориентаций тоже в значительной мере опирается на инструментальные ценности. Правда, хотя современное политическое руководство России прибегает к антикоммунистической риторике, оно не пошло на решительные шаги в этом направлении. Так называемые “демократы” тоже предпочитают замалчивать процессы воспроизводства прежнего властно-управленческого аппарата в новых условиях.

  5) Нет единства и по вопросу о роли религии в жизни общества. Хотя отделение религии от государства является элементарным требованием демократии, сторонники православного клира и большинства других церквей предпочитают вмешиваться в политическую жизнь. Вчерашние коммунисты нисколько им в этом не мешают. В данном случае осознание религии как ценности оказывается связанным с определенным пониманием моноцентрического социального порядка, укорененным в истории царской России (концепция единства “православия-самодержавия-народности”).

  Вообще говоря, дебаты относительно аксиологических выборов формы социального порядка интересуют узкие круги общества, преимущественно интеллигенцию. Участники таких дискуссий не в состоянии операционализировать декларированные ценности, воплотить их в правовые и институциональные решения.  Следовательно, в посткоммунистической России постепенно формируется тенденция падения роли классических ценностей. Множество из этих ценностей подвергается специфической инструментализации.

  Данная тенденция переплетена с появлением все более многочисленных групп, пытающихся реализовать постматериалистические, альтернативные ценности. Речь идет об экологических, феминистских, религиозных и молодежных движениях. В России активизировались этнические, языковые, региональные и религиозные меньшинства. Наиболее многочисленными из них являются группы, представляющие молодежную альтернативную культуру[289]. В данных движениях и группах преобладает аксиологическая ориентация, связанная с поиском смысла жизни и собственной социальной идентификацией.

  Множество групп и разнородность выдвигаемых ценностей может рассматриваться как еще одно доказательство процесса деструкции прежнего нормативно-оценочного порядка. В этом культурном тигле формируются новые локальные порядки. Такие группы немногочисленны, период их существования может быть кратким, а действия не связаны с дисциплиной, вытекающей из необходимости достижения долгосрочных целей, хотя для участников декларируемые ценности нередко являются действительными и нередко образуют основное содержание индивидуальной жизни. Причем, постматериалистические или альтернативные ценности функционируют преимущественно в демографических, биографических и возрастных общностях. Выдвигаемые ценности могут вообще не влиять на повседневные приспособительные действия и политическое поведение данных групп. Следовательно, данная система не может рассматриваться как определяющая для современной формы и дифференциации нормативно-ценностных порядков в условиях нынешней России.

  В условиях посткоммунистической трансформации России эти процессы приобрели совершенно иной смысл: доминирование в общественном сознании экономических интересов привело к одновременной потере ее этических, политических и социокультурных составляющих.

  В российских трансформационных процессах столкнулись интересы трех важнейших субъектов (секторов): старой “социалистической” номенклатуры, появившихся недавно предпринимателей - бизнесменов (“новых русских”) и наемных работников. В этом столкновении “проигравшими оказались трудящиеся массы”[290].

  Многие рассматривают проходящие в России процессы как реализацию возможности социокультурной реформации. Однако имеющиеся различные теоретические построения, гипотезы нуждаются в эмпирической верификации. Одним из основных направлений такой верификации является исследование ценностей населения - их структуры, динамики, роли в социокультурной эволюции российского общества.

  Ценности, считает Н.И. Лапшин, - это “существующие в сознании каждого человека ориентиры, с которыми индивиды и социальные группы соотносят свои действия. На основе этих ориентиров складываются конкретные типы поведения, в том числе социокультурные типы отношения россиян к политической и экономической трансформации нашей страны”[291].

  Вот какие результаты были получены при проведении двух всероссийских исследований (июль 1990 г.; март 1994 г.), позволивших получить сопоставимые эмпирические данные о динамике ценностей.

  Первым был обнаружен “факт определенной устойчивости россиян к базовым ценностям”. Лишь к трем суждениям поменялся знак отношения: суждения с ключевыми словами “комфорт для себя, своей семьи” и “быть яркой индивидуальностью” перешли из категории отрицаемых в категорию одобряемых, а суждение “жить как все”, напротив, из одобряемых стало отрицаемым.

  Структурно-корреляционный анализ одобряемых и отрицаемых суждений выявил четыре макропозиции, отражающие структуру самых базовых ценностей и влияющие на уровень интеграции и дифференциации общества.

  Три из четырех макропозиций - одобряемые, т.е. выражают одобряемые ценностные аспекты (суждения), одна - отрицаемая. Среди одобряемых одна - “повседневный гуманизм” - является по своей социальной функции интегрирующей, поскольку к ней тяготеет большинство россиян. Две другие макропозиции - “потребительский конформизм” и “предприимчивый нонконформизм” - дифференцируют население на конфликтующие между собой группы сознания, к каждой из которых тяготеет некоторое меньшинство граждан.

  Четвертая макропозиция - “властолюбивый эгоизм” - выражает отрицаемые большинством ценностные аспекты. Она находится в остром конфликте со всеми тремя одобряемыми позициями, что служит выражением резко альтернативного характера отношений между политической властью и гражданским обществом, сложившихся уже в 1990 г.[292]

  Вовлечение в 1994 г. в сеть корреляционных связей “повседневного гуманизма” таких модернистских ценностей, как стремление к успеху и общественному пониманию, высокая оценка инициативы, предприимчивости, позволили охарактеризовать эту позицию как “либеральный гуманизм”[293].

  Прежний “потребительский конформизм” трансформировался в достаточно современный рациональный конформизм, занимающий ныне 23% одобряемого ценностного пространства. Традиционная адаптация к обстоятельствам уступает место более современной аппеляции к законам; появляется готовность сколько угодно заниматься любой работой, которая дает хороший заработок и др.

  Ядро предприимчивого нонконформизма, занимающего сегодня 24% ценностного пространства, в основном сохранилось. В 1990г. это были три ценности: инициативность, независимость, нравственность. Из них к 1994 г. определенно сохранились первые две.

  Вместе с тем, прежняя эгоистичная конкурентность замещается потребительским индивидуализмом, который умалчивает о состязательности, но четко ориентирован на свое здоровье и благополучие (а не на свободу), на хороший заработок при любой работе, комфорт для себя и своей семьи.

  В целом макропозиция предприимчивого нонконформизма вобрала в себя и закрепила в качестве еще одного центра своих ориентаций связку таких ценностных аспектов: “взаимопомощь важнее состязательности” плюс “для человека прежде всего важно соотнесение своей личности с жизнью своего поколения и его местом в истории страны”.

  В целом совокупность ценностей предприимчивого нонконформизма предстает как консолидированная, уравновешенная в своих взаимоотношениях с либеральным гуманизмом и рациональным конформизмом. Она выполняет одновременно как дифференцирующие, так и интегрирующие функции в российском обществе.

  Таковы элементарные позиции и макропозиции, существующие на основе одобряемых ценностей. Отрицаемые ценности (и в 1990 г. и 1994 г.) представлены одной макропозицией - “властолюбивым эгоизмом”.

  Рассматриваемые нами исследования позволили сделать следующие выводы.

  За короткий отрезок времени произошла заметная модернизация системы ценностей россиян. На 8-10% повысилась распространенность таких ценностей современного общества как свобода, независимость, инициативность. Одновременно снизилась распространенность таких ценностей традиционного общества как самопожертвование, следование традициям, вольность.

  Существенным аспектом модернизации характера ценностей служит рационализация смыслов жизнедеятельности россиян. Так, если в 1990 г. большинство связывало решение своих жизненных проблем прежде всего с деятельностью властей, то в 1994 г. уже около 55% респондентов надеялись прежде всего на самих себя и во вторую очередь - на общероссийскую и иные власти[294].

  Все вышеизложенное и дает основания сделать главный вывод: “ныне ценностное сознание россиян находится отнюдь не в начале, а примерно в середине движения к модернистской системе ценностей или уже во второй половине этого пути. Такова главная тенденция - аттрактор, втягивающая российское общество в социокультурную реформацию”[295].

  Еще одно исследование, проведенное в 1992 и частично в 1993 году, отметило значительное уменьшение роли рациональной компоненты в сознании людей, трудности восприятия различных теоретических концепций, существенное возрастание действенности психологического фактора[296].

  Разуверившись в социализме, подавляющая часть людей так и не восприняла никакого другого общественного идеала. По данным исследования 1992 г., чуть более 10% опрошенных верят в прогрессивность буржуазных отношений для России; 15% считают, что “капитализм в равной мере имеет и свои преимущества и свои недостатки”. Большинство же (54%) ни в одну из социальных доктрин применительно к российскому обществу не верят[297].

  Были также зафиксированы серьезные изменения в шкале жизненных ориентаций у многих людей: значительно уменьшилась сфера социального и возросло значение сугубо индивидуальных ценностей.

  Положительным аспектом данного процесса является развитие такого важного духовного качества, игнорируемого ранее, как осознание себя свободной, независимой, самоценной личностью, желающей опираться прежде всего на собственные силы и возможности, стремящейся к самореализации.

  Отрицательными аспектами нравственной переориентации людей исследователи считают отступление на задний план или исчезновение вообще таких ценностей, как стремление быть полезным людям, находить смысл жизни в общественно значимой работе, в создании крепкой семьи и т.д.

  На первое место все чаще выходят ценности потребления. Причем не просто желание иметь хорошую одежду, еду, мебель, машину и т.д., что вполне естественно, а стремление к вещи, как к главной, иногда единственной цели в жизни. Потребительская психология перерождается в потребительскую идеологию. По данным исследования 1988 г., людей, ориентированных на потребление как на единственную ценность, было 8-12% среди опрошенных. По результатам опросов 1993 г. таких стало 35-40%. Рост идет в основном за счет молодых[298].

  Сравнительные данные по группам рабочих, инженеров и студентов двух исследований 1980-1983 и 1992-1993 годов выявили для всех групп опрошенных рост значимости семьи. Семья как бы обнажилась под обломками разрушившихся институциональных структур. Сейчас тип человека, забывающего о семье ради работы, науки, политической или религиозной идеи становится все менее понятным для обыденного сознания[299].

  На свою семью в России могут положиться 64%, а вот на государство - только 9% опрошенных[300].

  Ряд обществоведов, однако, напоминают о том, что социологическая методология имеет как бесспорные преимущества, так и определенные ограничения. Д.В. Гудименко считает, например, что социологические опросы отражают лишь систему ценностей населения, не учитывая того важного обстоятельства, что Россия - страна “псевдоморфоз”, где форма хронически не соответствует содержанию.

  А потому резонно предположить, что ценности (тем более декларируемые) не носят нормативного характера и не определяют достаточно жестко поведение людей. В России такое несовпадение особенно разительно.

  Данные опросов в России дают представление в большей степени о том, какими люди хотели бы себя видеть, нежели о том, какими они являются в действительности. Реальное положение дел, полностью опровергает вывод о доминировании “коллективистских” ценностей в сознании россиян.

  Неправомерным считает М.А. Чешков включение в “индивидуализм” показателей, характеризующих гедонистическое отношение к жизни, ведущее, по сути, к отождествлению этих понятий.

  Получается так, что в российском социуме индивидуальное долгие годы было не более чем эманацией коллективного - в общественном сознании первое не противополагалось второму, а понималось как его специфическое отражение.

  
  
  

  6.3. Прагматизация социального поведения и сознания

  Социологические исследования подтверждают, что прагматически ориентированные социальные группы существуют в современном российском обществе и все более отличаются друг от друга[301]. Следовательно, их можно считать объективным следствием посткоммунистической трансформации, в которой выступают две различные логики получения доходов.

  Доходы значительной части общества зависят от уравнительно-распределительной деятельности государства. К этой части относятся все работники бюджетной сферы, учащаяся молодежь, пенсионеры и д.р. Другая часть общества получает доходы в соответствии с логикой индивидуальных достижений в сфере официальной и теневой экономик. За один и тот же труд в разных институтах можно получать совершенно различную зарплату.

  Таким образом, в современной России нет единой системы получения доходов, которая бы одобрялась большинством общества и рассматривалась как справедливая. При такой ситуации требование равенства не означает уравнение всех членов общества по минимуму доходов или поднятие среднего уровня доходов за счет богатых. А всякое выравнивание доходов по максимуму предполагает использование уже существующих критериев экономической дифференциации общества. Тенденция сводится в значительной мере к требованию справедливости. Но в этом случае оба требования - равенства и справедливости - лишаются нормативного значения и приобретают чисто прагматический смысл, соотнесенный с экономическими интересами.

  Прагматически понятые экономические интересы доминируют в сегодняшнем российском обществе. Это способствует возрастанию роли денег, а не производительного труда в материальной и духовной сфере. Роль всех дотаций и привилегий падает. Хотя при социализме они выполняли роль дополнительных привилегий для “преторианцев” коммунистической системы (номенклатура, армия, ВПК и некоторые другие группы), в то же время масштабы дотаций и привилегий были значительно шире и нередко способствовали выравниванию доходов. В настоящее время социальное положение, престиж, стиль жизни, участие в культуре в преобладающей степени зависят от денежных доходов.

  П. Бурдье разделил весь капитал на экономический, культурный и социальный. В соответствии с этой классификацией, в современной России жизненное положение индивида определяется экономическим капиталом. Другие типы либо потеряли значение, либо частично сохранились при условии конверсии экономический капитал. Речь идет о “бюрократическом капитале”, занимающем главное место в нынешней трансформации[302].

  Все другие ценности в глазах большинства общества оцениваются как вторичные и признаются лишь в той степени, в которой способствуют достижению экономических ценностей.

  В чем же конкретно это проявляется? Прежде всего в отношении к таким ценностям, как свободы и права индивидов, демократия, свобода слова, правопорядок и др. Не претендуя на исчерпание темы и опираясь на результаты социологических исследований, рассмотрим ее важнейшие аспекты.

  Отношение к демократии населения посткоммунистической России определяется различными установками и ожиданиями. Лишь для незначительной части наших соотечественников выбор демократии как формы политического устройства общества представляет ценность саму по себе. Для большинства общества “переход к рынку и демократии” выражает просто несогласие с системой коммунистической власти. Причем, из-за стереотипного восприятия Запада, насаждаемого средствами массовой информации, а также отсутствия познавательных категорий для теоретической фиксации существующего разрыва между словом и делом, Запад воспринимается преимущественно в аспекте его экономической эффективности. Тем самым мы имеем делом с прагматическим выбором, а не ценностной установкой.

  Стереотипное восприятие демократии вытекает из признания ее условием и даже синонимом материального благосостояния. На уровне индивидуального поведения и сознания это означает, что большинство индивидов руководствуется предположением: демократия способствует лучшей реализации собственных материальных интересов. Этот стереотип не соответствует действительности.

  Демократия сама по себе не является рецептом для более эффективного и оперативного решения экономических и социальных проблем. Но характерно, что отношение к демократии до сих пор определяется чисто прагматическими соображениями. Так, большинство общества (от 45% до 70%, в зависимости от выборки)[303] до сих пор считает, что демократия полезна лишь тогда, когда приносит материальное благосостояние. И лишь для меньшинства (10% - 20%) демократия обладает ценностью, поскольку в демократическом обществе человек свободен.

  Более образованные и богатые социальные группы связывают демократию с ростом индивидуальных свобод и возможностей действия. При этом делается акцент на свободу индивида и понимание демократии как общества “равных возможностей”. Но таких возможностей, как уже говорилось, не существует ни в одной демократической стране. Тем не менее указанный стереотип существует преимущественно в сознании слоя или класса “выскочек” (в дальнейшем мы будем пользоваться данным термином при описании различных аспектов трансформации посткоммунистической России, предпочитая его метафоре “новые русские” и понятию “бизнес-слоя”, распространенных в современной социологической литературе), легитимизируя их индивидуальную активность. Эта активность направлена на достижение прагматически понятых интересов, а не на реализацию нормативно осознаваемых ценностей.

  Группы, находящиеся в худшем материальном положении, считают главной обязанностью демократической власти удовлетворение основных человеческих потребностей, социальные гарантии и защиту. В этом случае стереотип “демократической власти” отождествляется с ее пониманием как “лучшей” власти по сравнению с другими, поскольку она гарантирует равенство материальных условий жизни. Такое восприятие, в свою очередь, легитимизирует посткоммунистическую власть, называющую себя “демократической”.

  Итак, общая тенденция в отношении к демократии в посткоммунистической России состоит в ее прагматическом восприятии как более эффективного - с экономической точки зрения - социального, а не политического строя. Такое восприятие способствует эскалации групповых требований по отношению к власти. Посткоммунистическая власть критикуется не за то, что она является “демократической” только по названию, а за то, что не выполняет роль эффективного канала социальных претензий различных слоев и групп общества.

  Прагматическое отношение к демократии в значительной мере влияет на отношение российского общества к посткоммунистической власти, которое в значительной степени есть функция ее роли в процессах трансформации экономической системы.

  Рыночная экономика посткоммунистических обществ есть “политический капитализм - капитализм, который был выдуман, организован и введен в жизнь коммунистическими реформаторскими элитами, не имеющими никакого представления о реальных проблемах демократических обществ. Поэтому посткоммунистическая власть периода трансформации вынуждена нести ответственность не только за решение текущих проблем, но и за определение самих правил игры, создание правомочной системы принятия решений и разрешения споров. Главная ответственность посткоммунистической власти заключается в том, что она возложила неизбежные затраты рыночной перестройки экономики не на саму себя, а на различные социальные группы”[304]. Российское общество пока еще не осознало в полной мере специфику и ответственность демо-коммунистической или коммуно-демократической власти за происходящие социальные процессы.

  В значительной мере это объясняется тем, что социальное одобрение избираемого направления преобразований не означало активного участия в них главных социальных групп и аппарата власти.

  В обществе и аппарате власти до сих пор доминирует позиция пассивного согласия с осуществляемыми сверху преобразованиями. Эта позиция основана на убеждении большинства людей: рано или поздно положение России улучшится автоматически, благодаря действию рыночных механизмов. И такое улучшение будет естественной наградой за трудности и лишения периода преобразований, но не требует собственного участия и инициативы.

  Позиция пассивного согласия большинства общества на “переход к рынку и демократии” способствовала переброске на власть всей ответственности за расходы и потери, связанные с трансформацией. Слои и группы, понесшие такие потери, могут обоснованно полагать, что их вины в этом не было и перекладывают ее на власть. Слои и группы, социальное положение которых улучшилось благодаря использованию новых механизмов, склонны считать их естественными. В этом случае индивидуальная удача рассматривается как справедливая награда за собственную предприимчивость.

  Социальные последствия экономических преобразований обнаруживались постепенно. Происходила дифференциация групповых интересов. Неравномерность лишений и приобретений различных социальных групп в процессе преобразований привели к тому, что экономика стала одним из главных факторов структурирования политической сцены. Эта тенденция постепенно набирает силу.

  На наш взгляд, она связана с главной дилеммой функционирования политической системы России: внимание общества все более концентрируется на вопросах экономики; одновременно увеличивается разрыв между индивидуальными и групповыми экономическими интересами, с одной стороны, и общими приоритетами экономической политики Президента и Правительства, с другой.

  Данная дилемма и разрыв существенным образом повлияли на действия политических партий и избирательных блоков и движений. Прорыночные движения, блоки и партии при обсуждении проблем экономической трансформации России либо обращаются к конкретному электорату, часто находящемуся в меньшинстве (например, пенсионеры), либо пытаются получить и удержать за собой социальную поддержку путем действия в других, внеэкономических сферах (например, путем достижения перемирия в Чечне). А так называемая “оппозиция” (от коммунистической до национально-демократической) выступает на политической сцене как главный и радикальный критик принятых правительством или конкретными лицами экономических решений и самой идеи “рыночной экономики”. Но едва данная партия входит в Думу, а ее члены занимают посты в правительстве, ее экономический радикализм сразу слабеет и она склоняется к компромиссам в данной сфере.

  Ни одна из существующих партий пока еще добровольно не раскрыла источники своего финансирования и не собирается этого делать. А если проанализировать дебаты по экономическим вопросам в Думе, то по сути дела ни одна партия и движение даже не пытается сформулировать четкое и однозначное отношение к процессам экономической трансформации и отстаивать его с полной определенностью и решительностью. Все партии стремятся перенести политический дискурс в сферу внеэкономических ценностей. Такими ценностями в политическом жаргоне сегодня выступают разные модификации “патриотизма”, “национальных интересов” и т.п. Эти ценности могут опять-таки рассматриваться как субститут всеобщей прагматизации сознания и поведения, стремления сохранить или повысить существующий уровень жизни конкретных социальных групп. Националистическо-имперские и фундаменталистско-религиоз­ные ценности, таким образом, вслед за демократическими, используются для маскировки существующего разрыва между убеждениями и реальным поведением как большинства общества, так и посткоммунистической власти.

  Отношение общества к власти при одновременном росте прагматизации российского общества в значительной мере определяет еще один феномен политической жизни России: для большинства общества не существует проблема легитимизации посткоммунистической власти как власти правомочной; на первый план выдвигается ее чисто инструментальная эффективность. Однако этот критерий, как показал В.П.Макаренко, не является основанием легитимности и не дает возможности провести различие между демократическими и деспотическими режимами[305].

  Смешивание легитимности и эффективности власти оказывается также в динамике выборов в различные органы власти. Критерии аксиологического деления на политической сцене становятся все более неразличимыми. Конфронтация “демократов” и “коммунистов”, все еще используемая в органах массовой информации, все более теряет смысл. Российские избиратели в большинстве не руководствуются аксиологическими критериями при выборе того или иного кандидата в законодательные органы. На электоральное поведение влияет типично монархо-коммунистический синдром “начальстволюбия”, переплетенный со стремлением любых кандидатов выдавать себя за “прагматиков”, решающих конкретные проблемы и “стоящих выше” партийных интересов.

  Происхождение политических деятелей тоже потеряло значение. Стремление представителей посткоммунистической власти обойти идеологические споры, в которых как раз и проявляется аксиологический выбор, является следствием того, что эта власть даже не пытается вполне определенно и однозначно высказать свое отношение к монархическому и коммунистическому прошлому страны. Большинство общества эта проблема тоже не волнует.

  Отношение к средствам массовой информации большинства российского общества тоже претерпело значительную модификацию со времени “гласности”. Только для незначительного числа жителей современной России (главным образом, интеллигенции) свобода слова представляет самостоятельную ценность и достижение посткоммунистического порядка. Большинство считает свободу слова ценностью лишь тогда, когда она приносит конкретные, зримые результаты. Дискуссии о способах организации государства в законодательных собраниях различных уровней в значительном числе случаев не влекут за собой никаких институциональных изменений и решений. Пресса и другие СМИ могут критиковать кого угодно и сколько угодно, но из этого ничего не вытекает. Причем, если на центральном уровне критика вершины власти все же возможна, то на уровне местном (области, района) она практически не пропускается в СМИ. Значительная часть СМИ перекуплена финансовой олигархией. Даже если критика тех или иных политиков ведется, они по-прежнему продолжают выполнять свои функции. СМИ практически не критикуют конкретных бизнесменов, хотя по убеждению большинства общества их капиталы накоплены не честным трудом, что нисколько не мешает им безнаказанно умножать свои доходы.

  Надо учитывать также общие модификации ценностей и психологических защитных механизмов. “Переход к рынку и демократии” ликвидировал внешние ограничения и барьеры между интересами и ценностями. Однако одномоментно произошла фальсификация убеждений индивидов и групп. Большинство советского общества было убеждено в возможности существования “лучшего будущего” и “прекрасного нового мира”, если устранить существующие “отдельные недостатки”. Сегодня социальная почва такого убеждения разрушена.

  Индивиды и группы потеряли свою социальную идентификацию. Это явление хорошо известно в социологии: “Сегодняшнему человеку, - пишет Р. Тернер, - все труднее объяснить самому себе, почему его поведение не соответствует его собственным идеальным представлениям о самом себе. Такого типа представления образуют  неясную и неопределенную, но живо ощущаемую идею о том, кто я есть в самые прекрасные для меня моменты и что я могу сделать, когда обстоятельства дают мне стимул для усилия, не связанного никакими рамками и пределами”[306]. Если применить это положение к современным россиянам, то абсолютное большинство из них вынуждены создавать для себя новые объяснительные и оправдывающие конструкции. Следовательно, создается социально-психологическая почва для создания новой мифологии, новых “жертвенных козлов” и новой “суммы обстоятельств”, ответственных за то, что наши собственные действия, несмотря на благоприятную ситуацию, расходятся с нашими идеальными представлениями о самом себе.

  Известный экономист Н. Шмелев, ссылаясь на социологические исследования, еще в 1990 году утверждал, что “20% трудящихся никогда и ни при каких обстоятельствах, ни при какой системе стимулов производительно работать не хотят и не будут. Ждать от них отдачи - абсолютно безнадежное дело. Столько же примерно хороших работников. А остальных 60% нужно заставить работать под угрозой безработицы, с помощью материальной заинтересованности”[307].

  Исследуя социально-экономическую стратификацию современного российского общества, по сути подтвердила взгляды Н. Шмелева, Н.Е. Тихонова, выделив в обществе три большие группы с принципиально разной ментальностью.

  В первую группу, включающую примерно треть трудоспособного населения, вошли носители патерналистско-эгалитаристского типа ментальности. Для этой группы характерны: большая значимость материальных факторов в системе ценностей; убеждение в необходимости создания в России общества равных доходов; “негативное отношение к “новым русским”.

  Вторую группу (около 20% населения) составили представители индивидуалистически-либерального типа ментальности, ориентированные на карьеру и успех.

  Третья группа, в которую входит примерно половина населения, имеет промежуточный тип ментальности. Основной тенденцией динамики развития этого типа - его постепенное сокращение, “переход” из него в первую группу[308].

  Исследование также выявило, что на вновь возникающие частные предприятия из госсектора уходили в первую очередь те, для кого большее значение имели материальные факторы, кто ориентирован прежде всего на заработок, а не на содержание работы (см. табл.12).

  В целом же для типичной российской ментальности более характерно предпочтение интересной работы заработку.

  Таблица 26

  Специфика трудовых ценностей работников предприятий

  государственного и частного сектора (в % от опрошенных, без

  затруднившихся отвечать, данные 1995 года)

  
  

  Предпочтения	Государственный сектор	Частный сектор
  Интересная работа	65,7	49,4
  Заработок	32,4	49,4

  
  

  “Еще более наглядной оказалась тенденция оттеснения в социальные аутсайдеры носителей традиционалистской российской ментальности при углубленном анализе таких неблагополучных групп, как безработные, работники, находящиеся в неоплачиваемых вынужденных отпусках, и т.п. Как показывают полученные данные (апрель-май 1996 г.), среди этих людей значительно выше, чем в среднем по России, процент тех, для кого спокойная совесть выше жизненного успеха (91,7% против 2,9%), а интересная работа важнее заработка (64,6% против 35,4%). Такой результат тем удивительнее, что это были неблагополучные группы, чье материальное положение было в ряде случаев просто вопиющим. Сохранение у этих групп ранее типичных для основной массы россиян ценностных ориентаций демонстрирует особую устойчивость ценностных систем в данных группах населения, что, видимо, и мешает их адаптации к новым условиям”[309].

  По данным опроса ВЦИОМа (1996 г.), было отмечено, что характеризуя уровень жизни своих семей в негативных тонах, 52% опрошенных не предпринимают каких-либо действий для изменения ситуации, а “просто экономят”. Такой вариант поведения достаточно широко распространен во всех социально-демографических группах. Причем сюда не включены бездомные, бомжи, попрошайки[310].

  По данным Ю. Левады, на первом месте среди повседневных интересов стоят заботы о твердом, пусть небольшом заработке и уверенности в завтрашнем дне (45% опрошенных в 1989 г. и 54% в 1994 г.). Много работать и хорошо зарабатывать, пусть даже без особых гарантий на будущее, были готовы в 1989 г. 27%, а в 1994 г. - только 23% опрошенных. Иметь же собственное дело, вести его на свой страх и риск - соответственно 9 и 6%[311].

  Ряд авторов акцентируют внимание на том, что “нормы, образцы и модели самоидентификации молодежи лежат в сфере либеральной экономики”[312]. По данным одного опроса, 2/3 студентов - экономистов связывают свое профессиональное будущее с карьерой в сфере частного бизнеса, а 6 из 10 хотели бы когда-нибудь организовать собственное предприятие[313].

  Нельзя не отметить наличие расхождений в оценках исследователей. Одни акцентируют внимание на устойчивости патерналистско-эгалитаристской линии поведения россиян, другие же отмечают утрату их веры в нынешнее государство и его институты и естественный рост индивидуализма и склонность полагаться только на себя. На вопрос “на кого Вы можете положиться?” 82% опрошенных ответили - “только на себя самого”[314]. По данным другого опроса, в 1994 году уже около 55% респондентов надеялись прежде всего на самих себя и во вторую очередь - на общероссийскую и иные власти[315]. Это дало основание утверждать, что в результате безразличия властей к человеку и других обстоятельств “объективно индивид оказался в положении, побуждающем его действовать самостоятельно, отказываясь от прежних мифов в пользу рациональных аргументов”[316].

  В.М. Соколов отмечает все большее распространение в нравственных качествах прагматизма: преобладание направленности человека только на личную выгоду в знакомствах, в социально-политических ситуациях, в разрешении различных конфликтов[317]. Так, согласно опросу двух тысяч представителей российской молодежи, проведенного германским Фондом Фридриха Эберта совместно с Российским независимым институтом социальных и национальных проблем, свыше 40% опрошенных ради прибыли готовы нарушить моральные нормы[318].

  Сравнительные данные по группам рабочих, инженеров и студентов, полученные в результате двух исследований 1980-1983 и 1992-1993 годах, выявили, что общим для всех групп опрошенных являлся рост значимости материально-бытовой сферы. Но как главная проблема жизни, ее цель, материальное благополучие не значимо для всех групп опрошенных, за исключением рабочих. Деньги, став сильнейшим раздражителем повседневной жизни, не стали стимулом стратегической активности. Бедность для большинства современников - то, что мешает жить.

  Отмечено также резкое уменьшение по сравнению с 80-ми годами значимости работы и изменение ее функции. Десять лет назад работа была не только источником материального благополучия, но и местом, где человек находил реализацию собственным устремлениям, друзей, решал свои бытовые проблемы. Сейчас работа не выполняет даже своей основной функции - как места, где можно заработать[319].

  Ориентация индивидов и групп на социально-экономические цели связана с неадекватным восприятием действительности и неумением найти надлежащие средства для их достижения. Большинство российского общества руководствуется прагматическими целями и материальными интересами в своих действиях, но не располагает знанием об успешных средствах их реализации. Тем более что знание о правилах функционирования посткоммунистической экономики только формируется. Большинство индивидов не располагает даже его фрагментами.

  В России на уровне индивидуального поведения, принимающего массовые масштабы, все более развивается эгоистический инструментализм - стремление к достижению благосостояния и экономических интересов любой ценой, в том числе и за счет постоянного нарушения норм морали и права. Групповые экономические интересы не формулируются на почве консенсуса относительно экономического порядка, поскольку такового не существует. Поэтому  отбор и комбинация средств достижения экономических интересов устанавливаются чисто произвольно. Морально-правовые проблемы становления нового экономического порядка не превратились в главную тему СМИ, законодательного корпуса, политиков и социальной науки. Институциональных решений возникающих противоречий индивидуальных и групповых экономических интересов тоже пока нет. Индивиды и группы в социальном поведении руководствуются чисто корпоративистскими образцами, воспроизводящими социальный атомизм, характерный для реального социализма. В результате деспотия руководящего персонала на уровне отдельного предприятия и учреждения все более усиливаются.

  Итак, в посткоммунистической России имеет место нереалистическая, эмоциональная и инструментальная прагматизация отношения между интересами и ценностями. Универсального нормативно-оценочного порядка не существует. Комплекс описанных порядков может быть обозначен как многоукладность, в которой специфически российская прагматическая ориентация преобладает над аксиологической ориентацией. Обе ориентации взаимодействуют и влияют друг на друга. Слабость аксиологической ориентации проявляется в потере классических ценностей труда и трудовой морали, с которыми связаны классические аксиологические дилеммы. Постматериалистические и альтернативные ценности не характерны для большинства общества. Инструментальная прагматизация сознания и поведения заключается в использовании любых доступных средств для достижения индивидуальных и групповых целей. Нереалистическая прагматизация отличается таким способом формулировки социально-экономических целей, при котором отсутствует знание об успешных средствах их достижения.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  Заключение

  
  

  Современная отечественная социология и весь комплекс социогуманитарных наук ведет поиск надежного методологического инструментария для описания происходящих социальных процессов. Этот поиск сопряжен с кардинальной проблемой. С одной стороны, радикальные изменения в основных сферах социального бытия должны вести к выработке принципиально новых концепций, теорий и языка для описания возникающего социального порядка. По крайней мере, необычность множества возникающих социальных явлений, ситуаций и отношений ведет к выводу о возможности новых концепций и категорий. С другой стороны, характер происходящих изменений и социальной трансформации, по замыслам их инициаторов, должен привести к созданию социального порядка, известного уже несколько сотен лет под именами "рыночной экономики" и "парламентарной демократии". Такой социальный порядок издавна квалифицируется как капиталистический. С этой точки зрения нет оснований создавать новые концепции и теории. Достаточно умело применять уже существующие разработки для анализа общества, которое движется в направлении "нормального" социального порядка.

  Данная проблема частично объясняет тот факт и тенденцию, что в современной отечественной социальной философии практически не ведутся идеологические и методологические дискуссии. Действительно, если полагать, что современное российское общество возвращается на "известные" и "проторенные" пути, необходимость обсуждения методологических вопросов отпадает. Достаточно найти прагматические средства по быстрому достижению уже известного социального порядка.

  Конечно, тщательное социологическое наблюдение и описание социальных процессов предполагает использование всего накопленного теоретического инструментария. Это необходимо прежде всего для отбрасывания телеологической модели анализа социальных изменений, которая господствовала до недавних пор в отечественном социогуманитарном знании. В целях критики указанной модели требуется фиксировать множество и разнонаправленность происходящих социальных процессов и применять весь комплекс социологических концепций.

  В частности, институциональный анализ советского/российского общества, как множества политических и социальных институтов, пока разработан недостаточно. Но по мере постепенного отхода от традиционной макросистемной парадигмы все более значимым становится институциональный аспект происходящих изменений. Ранее было показано, что происходящие социальные трансформации слабо институционализованы. Они затрагивают преимущественно макросоциальный уровень и повседневную жизнь граждан, тогда как мезоуровень социальной жизни, связанный с деятельностью социальных институтов, остается в  тени, а его кардинальные изменения все еще проблематичны.

  Для объяснения данного феномена надо учитывать ряд обстоятельств, связанных с историей советского общества. Современные жители России, стран ближнего и дальнего зарубежья пытаются понять процесс социальной трансформации, начавшийся и влияющий на современную ситуацию с 1917 года до наших дней. Тогда вожди и деятели большевистской партии и Советского государства создали систему политических и социальных институтов, долженствующих доказать свою особую силу по преобразованию людей, человеческих отношений и созданию финальной формы социально-экономического порядка. Этот замысел и установка вытекали как из  революционного сознания периода Французской революции и вдохновившего его Просвещения (особого типа отношения между теорией и практикой), так и из типично российской традиции осуществления всех социальных преобразований "сверху". В рамках Просвещения был поставлен кардинальный вопрос: кто является источником социального зла - люди или учреждения? Можно ли сделать человека совершенным или "всесторонне развитым" без перестройки учреждений, институтов и отношений?

  Для понимания нынешних социальных процессов надо тщательно изучить социальные процессы, структуры и институты, не только сформировавшиеся сейчас, но и сложившиеся в советской время. В литературе достаточно широко распространено мнение о том, что система реального социализма со всеми ее институтами была "великим историческим экспериментом". Если продолжить метафору, то годы после роспуска КПСС, распада СССР и отмены плановой экономики могут рассматриваться как "решающий эксперимент" для установления меры податливости трех поколений советских людей на проводимый над ними великий социальный опыт. Если считать главные институты социализма элементами преступного политического строя (такой стереотип тоже распространен в общественном сознании), то как можно назвать те элементы складывающегося в России социального порядка, которые толкают граждан на воровство, коррупцию, убийства, самоубийства, проституцию, бездомность, безработицу, нищенство и другие явления, ставшие повседневными?

  При анализе данных вопросов надо учитывать способность социальных институтов регулировать поведение индивидов и групп и обеспечивать трансляцию действий, выходящую за рамки физических и психических свойств человека и его жизни в целом. Это свойство социальных институтов отражает устойчивость и интенсивность человеческих потребностей, для удовлетворения которых спонтанно возникают или сознательно создаются конкретные социальные институты. Социология детально изучила их внутреннюю структуру и внешние связи с остальным обществом. Дело в том, что в самих институтах возникают такие явления и свойства, которые выходят за рамки человеческих потребностей и противоречат последним. Социальные институты заинтересованы прежде всего в собственном воспроизводстве и могут доминировать над индивидами и обществом в  целом.

  Показательным примером здесь может служить институт политической власти и управления, сложившийся в советский период. Он создал социальный порядок, который надо преобразовать. Советское общество было политическим, поскольку политика доминировала во всех сферах его жизнедеятельности. Это доминирование обеспечивалось властно-управленческими институтами, официальной идеологией, видением социального порядка и специфическим мифом о его возможности. Носителями данного мифа были люди, занятые во властно-управленческих сферах советского общества и влиявшие на все сферы его жизни. Главное свойство политических институтов советской модели социализма заключалось в создании и развитии сил, необходимых для захвата, удержания и использования власти. Ленинская концепция власти полагала силу и террор главными факторами, с помощью которых можно исключить существующий социальный порядок и создать новый. Поэтому первыми институтами советской власти были институты политической полиции, партии и армии, организованных по принципам военных институтов. Таким образом, аппарат политической власти, созданный в результате революции, базировался на аппарате насилия. Лишь после создания данных институтов советское государство смогло приступить к преобразованию экономики и культуры.

  Однако такие преобразования начинались обычно с создания институтов контроля и давления на поведение и сознание индивидов. Здесь советская власть не принесла ничего нового, поскольку с незапамятных времен власть опиралась на репрессии и контроль. На рубеже XII-XIII вв. китайские мудрецы разработали для Чингисхана модель организации и функций политической полиции, охраны властителя, репрессий и контроля над обществом. Эта модель применялась на всем протяжении советской власти[320]. Советские властители неплохо усвоили и советы Макиавелли о том, что власть лучше базировать на страхе, а не на любви подданных к ней. В этом смысле ленинизм повторял принципы организации политических институтов, известные на протяжении тысячелетий.

  Были и моменты новизны. Политические институты советского общества выполняли "руководящую роль" в социальной организации за счет принадлежности руководящих кадров к коммунистической партии. Не менее важной новой задачей политических институтов было воспитание "нового человека". Согласно замыслам создателей советского государства, "новый человек" должен был воспринять от первого поколения революционеров функцию руководства обществом, в котором официально декларированные принципы социализма станут главным мотивом поведения людей. Интернализация данных принципов на уровне индивидуального поведения, что ими руководствуются все члены общества, а представители власти показывают в этом пример.

  Сегодня не надо доказывать, что и на этом поле коммунистическая партия потерпела поражение, которое повлекло за собой ряд следствий во всех сферах социальной жизни. Главное из них - "новый человек", ради которого создавались и действовали все политические институты, не появился[321]. А без его появления социалистическое общество не могло создавать и развивать факторы собственной силы и воспроизводства. Каждое новое поколение советских людей, вступая в социальную и политическую жизнь, не укрепляло, а ослабляло главные политические институты. Причем, инициаторами этого процесса была элита политического руководства и подчиненный ей властно-управленческий аппарат.

  Таким образом, вдохновители введенной сверху рыночной экономики и парламентарной демократии игнорировали главную причину социального, политического и идеологического поражения советского общества и государства. Для ее более точного теоретического изображения следует, прежде всего, отбросить упрощенную марксистскую теорию о зависимости человека от общества, в котором он живет. Эта теория на всем протяжении советской власти была связана с деятельностью всей системы политических и социальных институтов. Перед сегодняшней Россией и другими посткоммунистическими странами, пытающимися с помощью экономической трансформации создать новый социальный порядок, стоят две кардинальные проблемы:

  1) В состоянии ли политические институты и властно-управленческий аппарат государства создавать и поддерживать устойчивый социальный порядок?

  2) Какова роль господствующих представлений о социальном порядке в процессах создания нового социального порядка?

  Естественно, мы не претендуем на изложение всех аспектов поставленных проблем, а лишь сделали в данной работе попытку сформировать и обосновать свое теоретическое видение, предложить систематизированные представления о формировании социального порядка в России для дальнейших исследований этой сложной и актуальной темы.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

  ЛИТЕРАТУРА

  
  

  1.   Авраамова Е.М. Социальная мобильность в условиях российского кризиса // Общественные науки и современность. 1999. №3. С.5-12.

  2.   Авраамова Е.М. Формирование новой российской макроидентичности // Общественные науки и современность. 1998. №4. С.19-29.

  3.   Александрова О.А. Средний класс в современном обществе // Общество и экономика. 1996. №6. С.57-78.

  4.   Андреев Э., Романченко Н. Новый синтез науки, политики и образования как основа формирования общественного согласия // Наука. Политика. Предпринимательство. 1998. №1-2.

  5.   Андрианов В.Д. Конкурентоспособность России в мировой экономике // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №10.

  6.   Андрущак Н.В. Доход и социальная дифференциация общества // Социальная структура и социальная стратификация. М., 1992.

  7.   Анурин В.Ф. Проблемы эмпирического измерения социальной стратификации и социальной мобильности // Социологические исследования 1993. №4.

  8.   Анурин В.Ф. Экономическая стратификация: аттитюды и стереотипы сознания // Социологические исследования. 1995. №1. С.104-115.

  9.   Ануфриев Е.А., Лесная Л.В. Российский менталитет как социально-политический и духовный феномен // Социально-политический журнал. 1997. №4. С.28-44.

  10.   Арбатов Г.А. О «шоковой терапии», ее последствиях и их преодолении // Реформы глазами американских и российских ученых. М., 1996. С.115-127.

  11.   Артемов В.М. Социально-культурная ориентация правоохранительных органов // Социологические исследования. 2000. №1. С.51-55.

  12.   Аукуционек С.П. Убыточное производство в российской промышленности // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №10.

  13.   Афанасьев В. Правящие элиты России: образ деятельности // Мировая экономика и международные отношения. 1996. №3. С.46-56.

  14.   Афанасьев М.Н. Клиентелизм: историко-социологический очерк // Политические исследования. 1996. №6.

  15.   Ахиезер А.С. Дезорганизация как категория общественной жизни // Общественные науки и современность. 1995. №6. С.42-52.

  16.   Ахиезер А.С. Социально-культурные проблемы развития России: философский аспект. М., 1992.

  17.   Ахиезер А. Проблемы государственной власти в России. Статья 8. Центр власти и центр духа // Рубежи. 1995. №9. С.62-94.

  18.   Ачкасов В.А., Елисеев С.М., Ланцов С.А. Легитимация власть в постсоветском российском обществе. М., 1996. 125 с.

  19.   Ашин Г.К. Формы рекрутирования политических элит // Общественные науки и современность. 1998. №3. С.85-96.

  20.   Балабанова Е.С. Андекласс: понятие и место в обществе // Социологические исследования. 1999. №12. С.65-70.  

  21.   Баньковская С.П. Ведущие теоретики чикагской школы. Идеи и подходы // История теоретической социологии. Т.3. М., 1998. С.117-139.

  22.   Баразгова Е.С. Американская социология (Традиции и современность). Екатеринбург - Бишкек, 1997. 176 с. 

  23.   Барганджия Б.А. Российский федерализм: разграничение предметов ведения и полномочий // Социально-политический журнал. 1996. №4. С.56-67.

  24.   Басина Е. Кривое зеркало Европы // Pro et Contra. 1997. Осень. С.92-112.

  25.   Бауман З. Мыслить социологически. М., 1996. 255 с.

  26.   Белов Г.А. Политология. М., 1994. 269 с.

  27.   Беляева Л.А. В поисках среднего класса // Социологические исследования. 1999. №7. С.72-77. 

  28.   Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995.

  29.   Бергер Питер Л. Приглашение в социологию. Гуманистическая перспектива. М., 1996. 168 с.

  30.   Блинова Т.В., Кутенков Р.П., Рубцова В.Н. Социальная устойчивость сельского общества // Социологические исследования. 1999. №8. С.35-38. 

  31.   Бляхер Л.Е. Виртуальные состояния социума, или шансы и риски открытого общества в России. М., 1997. 48 с.

  32.   Бобылев А.И. Механизм правового воздействия на общественные отношения // Государство и право. 1999. № 5. С. 107-113.

  33.   Бойков Э.В. Бумеранг социального самочувствия // Социологические исследования. 1998. №1. С.87-90.

  34.   Борисов В.А., Козина И.М. Об изменении статуса рабочих на предприятиях // Социологические исследования. 1994. №11. С.16-29. 

  35.   Бродель Ф. Первые биржи Европы // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №8.

  36.   Будон Р. Место беспорядка: Критика теорий социального изменения / Пер. с фр. 1998. 384 с.

  37.   Бурдье П. Социология политики. М., 1993. 336 с.

  38.   Бурдье П. Социальное пространство и генезис классов // Вопросы социологии. 1992. №1. С.17-33.

  39.   Бюрократический капитализм в России и Третьем мире // Мировая экономика и международные отношения. 1996. №7.

  40.   Бусыгина И. Асимметричность федерации: Россия и опыт Германии // Мировая экономика и международные отношения. 1998. №12. С.142-151.

  41.   Быченков В.М. Институты: сверхколлективные образования и безличные формы социальной субъектности. М., 1996.

  42.   Вагина М.М., Тюканова Т.Н. Как помочь малому бизнесу в России // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №12.

  43.   Вайнштейн Г. Рост авторитарных установок и политическое развитие современной России // Мировая экономика и международные отношения. 1995. №11. 

  44.   Вебер М. Основные понятия стратификации // Социологические исследования. 1994. №5. С.147-156. 

  45.   Вебер М. Основные социологические понятия // Избранные произведения. М., 1990. С. 620-652.

  46.   Веденеев Ю.А. Новое избирательное право Российской Федерации: проблемы развития и механизм реформирования // Вестник Центральной избирательной комиссии Российской Федерации. 1997. № 2. С.76-83.

  47.   Веденеев Ю.А. Теория и практика переходных процессов в развитии российской государственности // Государство и право. 1995. № 1. С. 116-119.

  48.   Веденеев Ю.А., Князев С.Д. Избирательные правоотношения // Государство и право. 1999. № 5. С. 27-35.

  49.   Веденеев Ю.А., Кораблин В.Е. Избирательной системы России – пять лет // Государство и право. 1999. № 3. С. 99–104.

  50.   Веденеев Ю.А., Лысенко В.И. Избирательный процесс в Российской Федерации: политико-правовые и технологические аспекты // Государство и право. 1997. № 8, с. 12-18.

  51.   Всероссийский мониторинг 1992-1997 годов «Как живешь, Россия?» // Социологические исследования. 1998. № 2. С. 155-157.

  52.   Великий П.П. Сельская действительность (социологический ракурс) // Социологические исследования. 1996. №10.

  53.   Веселовский В. Классы, слои и власть. М., 1978.

  54.   Виноградский В.Г. Крестьянские сообщества сегодня // Социологические исследования. 1996. №6.

  55.   Витковская Г. Вынужденные мигранты в России // Бывший СССР: внутренняя миграция и эмиграция. Вып.1. М., 1992.

  56.   Волков Ю.Г., Мостовая И.В. Социология. М., 1998. 432 с.

  57.   Вольчик В.В. Либерализм и благосостояние // Либерализм и институциональные преобразования в России. Ростов н/Д, 1997. С.25-31.

  58.   Воржецов А.Г. Общественное согласие в России: реальность и перспективы. Казань, 1998.

  59.   Гальин  А. Крестный путь российской интеллигенции // Власть. 1998. №4.

  60.   Галкин А.А., Красин Ю.А. Россия на перепутье. Авторитаризм или демократия: варианты развития. М., 1998. 164с.

  61.   Галкин А.А. Тенденции изменения социальной структуры // Социологические исследования. 1998. №10. С.85-91.

  62.   Гельман В. Шахматные партии российской элиты // Pro et Contra. 1996. Осень. С.22-31.

  63.   Гаман О.В. Региональные элиты современной России как субъекты политического процесса: [Социол. анализ] // Вестник Моск. ун-та. Сер. 18. Социология и политология. 1995. №4. С.22-32. 

  64.   Гирко Л.В. Национальная идентичность и социальный порядок (Научно-аналитический обзор) // РЖ «Социология». 1998. №3. С.24-62. 

  65.   Глинкина С. К вопросу о криминализации российской экономики // Альтернатива. 1997. №1.

  66.   Глинкина С. Теневая экономика в современной России // Свободная мысль. 1995. №3. С.26-43. 

  67.   Голенкова З. Глобализация и дезинтеграция постсоветского пространства // Наука. Политика. Предпринимательство. 1998. №1-2. 

  68.   Голенкова З.Г. Динамика социоструктурной трансформации в России // Социологические исследования. 1998. №10. С.77-84.

  69.   Голенкова З.Т., Игитханян Е.Д. Средние слои в современной России (опыт социологического исследования) // Социологические исследования. 1998. №7. С.44-57.

  70.   Голенкова З.Т. Социальная стратификация общества // Россия: национальная стратегия и социальные приоритеты / Под ред. Г.В.Осипова и др. М., 1997.

  71.   Голенкова З.Т., Игитхнанян Е.Д., Казаринова И. Маргинальный слой: феномен социальной стратификации // Социологические исследования. 1996. №8.

  72.   Голенкова З.Т., Игитханян Е.Д. Процессы интеграции и дезинтеграции в социальной структуре российского общества // Социологические исследования. 1999. №9. С.22-33.

  73.   Голов А. Репутация рыночной экономики у россиян // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1997. №3. С.31-34.

  74.   Головачев Б.В., Косова Л.Б., Хахулина Л.А. Формирование правящей элиты в России // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1996. №1. С.36-38.

  75.   Голосенко И.А. Питирим Сорокин о внутренних нарушениях социального порядка // Социологические исследования. 2000. №4. С.108-116. 

  76.   Гончаров В.Б., Кожевников В.В. Общественное мнение омичей о милиции // Социологические исследования. 1996. №7. С.106-108.

  77.   Гордон Л.А., Клопов Э.В. Современные общественно-политические преобразования в масштабе социального времени // Социологические исследования. 1998. №1.

  78.   Гордон Л.А., Клопов Э.В. Социальные эффекты и структура безработицы в России // Социологические исследования. 2000. №1. С.24-34. 

  79.   Горшков М.К. Некоторые методологические аспекты анализа среднего класса в России // Социологические исследования. 2000. №3. С.4-12.

  80.   Гражданское или корпоративное общество? Перспектива для России / Под ред. Ю.А. Красина. М., 1998.

  81.   Грегори П. Действительно ли реформы в России оказались неудачными? // Вопросы экономики. 1997. №11. С.20-31. 

  82.   Грунт З.А., Кертман Г.Л., Павлова Т.В., Патрушев С.В., Хлопин А.Д. Российская повседневность и политическая культура: проблемы обновления // Политические исследования. 1996. №4. С.56-72. 

  83.   Давыдов Ю.Н. Современная российская ситуация в свете веберовской типологии капитализма // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.1. М., 1994.

  84.   Давыдов Ю.Н. Стабилизационное сознание в век кризиса: его основополагающие категории // История теоретической социологии. Том 3. М., 1998. С.5-28.

  85.   Давыдов Ю.Н. М.Вебер: социология в системе наук о культуре // История теоретической социологии. Том 2. М., 1998. С.344-376.

  86.   Дановский С.Л. Социологическая и психологическая характеристика безработных // Социологические исследования. 1994. №5. С.82-89.

  87.   Дарендорф Р. Элементы теории социального конфликта // Социологические исследования. 1994. № 5. С. 140-154.

  88.   Дегтярев А.А. Политическая власть как регулятивный механизм социального общения // Политические исследования. 1996. №3.

  89.   Демидов А.М. Социокультурные стили в Центральной и Восточной Европе // Социологические исследования. 1998. №4. С.16-28.

  90.   Демин А.Н., Попова И.П. Способы адаптации безработных в трудной жизненной ситуации // Социологические исследования. 2000. №5. С.35-46.

  91.   Дерябина М.А. Приватизация в России: борьба за реальную собственность // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №8.

  92.   Дилигенсий Г.Г. Политическая институционализация в России // Мировая экономика и международные отношения. 1997. №7. С.5-12; №8. С.5-16.

  93.   Дилигенский Г. Что мы знаем о демократии и гражданском обществе // Pro et Contra. 1997. Осень. С.5-21.

  94.   Дилигенский Г. Институциональные структуры и общественная трансформация // Мировая экономика и международные отношения. 1998. №1. С.49-53.

  95.   Дилигенский Г. Реформы и общественная психология // Власть. 1998. №5.

  96.   Динамика социальной структуры и трансформация общественного сознания («круглый стол») // Социологические исследования. 1998. №12. С.48-61.

  97.   Динамика ценностей населения реформируемой России / Отв. ред. Н.И.Лапин, Л.А.Беляева. М., 1996. 224 с.

  98.   Дискин И.С. Адаптация населения и элит (Институциональные предпосылки) // Общественные науки и современность. 1997. №1. С.24-33.

  99.   Дискин И.Е. Хозяйственная система России: проблемы институционального генезиса // Общественные науки и современность. 1998. №4. С.5-18.

  100.   Доган М. Легитимность режимов и кризис доверия // Социологические исследования. 1994. № 6. С. 147-155.

  101.   Дука А.В. Трансформация местных элит: Институциолизация общественных движений: от протеста к участию // Мир России. 1995. №2. С.106-117.

  102.   Евзеров Р.Я. Парламентаризм и разделение властей в современной России // Общественные науки и современность. 1999. №1. С.83-94.

  103.   Зазнаев О. Динамика политического процесса в Республике Татарстан (1997 г. – начало 1998 г.) // Конституционное право: Восточноевропейское обозрение. 1998. №1.   

  104.   Зарецкий Ю. Опасность и безопасность: социальный аспект // Социально-политический журнал. 1995. №5.

  105.   Заславская Т.И., Громова Р.Г. К вопросу о «среднем классе» российского общества // Мир России. 1998. №4.

  106.   Заславская Т.И. Социальная структура современного российского общества // Общественные науки и современность. 1997. №2. С.5-23.

  107.   Заславская Т.И. Бизнес-слой российского общества: сущность, структура, статус //  Социологические исследования. 1995. №3. С.3-12.

  108.   Заславская Т.И., Рывкина Г.В. Социология экономической жизни. М., 1991.

  109.   Заявление о намерениях Группы экономических преобразований // Реформы глазами американских и российских ученых. М., 1996.

  110.   Зиновьев А.А. Запад: Феномен западнизма. М., 1995. 461 с.

  111.   Зиновьев А.А. Посткоммунистическая Россия. М., 1996. 368 с.

  112.   Зобов Р.А., Келасьев В.Н. Мифы российского сознания и пути достижения общественного согласия. СПб., 1995. 88с. 

  113.   Зольга Х. Импорт или набор из собственных рядов // Социологический журнал. 1996. №1-2. 

  114.   Зубов А.Б. Может ли стать традиционный правопорядок основанием новой российской государственности // Полития: Анализ, хроника, прогноз. 1999. №1.

  115.   Зубов А.Б. Обращение к русскому национальному правопорядку как нравственная и политическая цель. М.. 1997.

  116.   Зудин А.Ю. Государство и бизнес в посткоммунистической России: цикличность отношений и возможность их институционализации // Политические исследования. 1998. №4. С.122-125. 

  117.   Зудин А.Ю. Культура советского общества: логика политической трансформации // Общественные науки и современность. 1999. №3. С.59-72.

  118.   Зудин А.Ю. Олигархия как политическая проблема российского посткоммунизма // Общественные науки и современность. 1999. №1. С.45-65.

  119.   Иванов В.Н. Российский федерализм: что дальше? // Социологические исследования. 1998. №1.

  120.   Иванов В. Социальная защита населения и национальная безопасность // Наука. Политика. Предпринимательство. 1998. №1-2.

  121.   Игнатов В.Г., Понеделков А.В. Политико-административные элиты России: методология и опыт изучения (региональный аспект) // Научная мысль Кавказа. 1997. №4. С.41-49.

  122.   Ильин В.В. Теоретическое и эмпирическое в социологии: смена парадигмы // Социологические исследования. 1996. №10.

  123.   Иноземцев В.Л. Эксплуатация: феномен сознания и социальный конфликт // Свободная мысль. 1998. №2.

  124.   Институциональные основы рыночной экономики. М., 1996. 186 с.

  125.   Интрилигейтор М. Шокирующий провал «шоковой терапии» // Реформы глазами американских и российских ученых. М., 1996. С.130-136.

  126.   Ионин Л.Г. Культура и социальная структура // Социологические исследования. 1996. №2-3.

  127.   Исправников В.О., Куликов В.В. Теневая экономика в России: иной путь и третья сила. М., 1997. 189 с. 

  128.   История как феномен культуры (независимый теоретический семинар) // Рубежи. 1996. №9. С.140-156. 

  129.   Кабеле Й. Мифы, реальность и трансформация // Социологический журнал. 1994. №3.

  130.   Кандель П. Концепция национальных интересов: общие параметры и российская специфика (круглый стол) // Мировая экономика и международные отношения. 1996. №№7-9.

  131.   Кантор К.М. Путь к цивилизации - каков он? // Вопросы философии. 1992. №11. С.34-43.

  132.   Капустин Б.Г. «Свобода от государства» и «свобода через государство»: о нелиберальности посткоммунистической России и ответственности либералов // Вопросы философии. 1998. №7.

  133.   Кара-Мурза А.А. Между "империей" и "смутой". М., 1996.

  134.   Кара-Мурза А.А. Общественный порядок и политическая идеология либерализма // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.2. М., 1995.

  135.   Карнозова Л.М. Суд присяжных в России: инерция юридического сознания и проблемы реформирования // Государство и право. 1997. №10. С.50-58.

  136.   Кашепов В.П. Институт судебной защиты прав и свобод граждан и средства ее реализации // Государство и право. 1998. №2. С.66-71.

  137.   Кертман Г. Массовое сознание и становление российской государственности // Правила игры. 1994. №1.

  138.   Кива А.В. Криминальная революция: вымыслы или реальность // Общественные науки и современность. 1999. №3. С.25-37.

  139.   Кива А.В. После социализма: некоторые закономерности переходного периода // Общественные науки и современность. 1997. №2.

  140.   Клакхон К. Зеркало для человека. Введение в антропологию. С-Пб., 1998. – 287 с.

  141.   Клемент К. Предпосылки коллективных акций протеста на предприятиях // Социологические исследования. 1996. №9.

  142.   Климова С.Г. Изменения ценностных оснований идентификации (80-90-е годы) // Социологические исследования. 1995. №1. С.59-72.

  143.   Князев С.Д. Выборы в субъектах Федерации: правовые акты и реалии // Журнал российского права. 1997. № 10, с. 46-52.

  144.   Кодекс законов о труде Российской Федерации с постатейными материалами. М., 1997. - 703 с.

  145.   Козловский В.В., Уткин А.И., Федотова В.Г. Модернизация: от равенства к свободе. СПб, 1995. 280 с.

  146.   Козырева П.М., Козырев Ю.Н. Массовое сознание как фактор стратификации общества // Социальная структура и стратификация в условиях формирования гражданского общества в России. Кн.2. М., 1995.

  147.   Колобов О.А., Макарычев А.С. Российский регионализм в свете зарубежного опыта // Социологические исследования. 1999. №12. С.34-43.

  148.   Коломиец В.П. Легитимация социальной стратификации средствами рекламы // Вестник Московского университета. Серия 18. Социология и политология. 1998. №1.

  149.   Колосов В.А., Туровский Р.Ф. Электоральная карта современной России: генезис, структура и эволюция // Политические исследования. 1996. №4.

  150.   Комаров М.С. Введение в социологию М., 1994. 317с.

  151.   Комаровский В.В. Система социального партнерства в России // Общественные науки и современность. 1998. №2.

  152.   Комаровский В. Особенности профсоюзов как общественного института // Мировая экономика и международные отношения. 1998. №2. С.32-34. 

  153.   Конфликты и согласие в современной России. М., 1998.

  154.   Конституционный статус личности в России. М., 1997. - 381 с.

  155.   Концепция реформирования межбюджетных отношений в Российской Федерации в 1999-2001 годах // Муниципальная власть. 1998. №6. С.20-27.

  156.   Корягина Т. Теневая экономика в России: истоки и структурные изменения // Politeconom. 1997. №1.

  157.   Косалс Л.Я., Рывкина Р.В. Социология перехода к рынку в России. М., 1998. 368 с.

  158.   Косалс Л. Теневая экономика как особенность российского капитализма // Вопросы экономики. 1998. №10.    С.59-80.

  159.   Косова Л.Б. «Человек советский» - возможность типологии // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1997. №2. С.17-21.

  160.   Косова Л.Б., Кларк Т. Субъективные оценки экономического благополучия и поддержка реформ // Социологические исследования. 1998. № 5, с. 46-54.

  161.   Коэн А. Отклоняющееся поведение и контроль над ним // Американская социология. М., 1972, с. 285-296.

  162.   Красин Ю. Национальные интересы: миф или реальность? // Свободная мысль. 1996. №3.

  163.   Крыштановская О.И. Нелегальные структуры в России // Социологические исследования. 1995. №8. С.94-106.

  164.   Крыштановская О.И. Трансформация старой номенклатуры в новую российскую элиту // Общественные науки и современность. 1995. №1. С.51-65.

  165.   Крэстева А. Власть и элита в обществе без гражданского общества // Социологические исследования. 1996. №4.

  166.   Кудрявцев В.Н. Социальные деформации (причины, механизмы и пути преодоления). М., 1992. 133 с.

  167.   Кудюкин П. Социальное партнерство или корпоративизм? (Социальная структура трудовых отношений в современной России) // Вопросы экономики. 1994. №5. С.73-75.

  168.   Кузенков А.Л. Приватизация // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №6, 10.

  169.   Кузьминов Я., Ананьин О. и др. Экономическая реформа: институциональный и структурный аспекты // Свободная мысль. 1992. №18.

  170.   Куколев И.В. Трансформация политических элит в России // Общественные науки и современность. 1997. №4. С.82-91.

  171.   Кульпин Э.С. Путь России. Книга 1. Первый социально-экологический кризис. М., 1995. 200 с.

  172.   Культура и реформа. Беседа А.С.Ахиезера и А.П.Пригожина // Вопросы философии. 1994. №7-8. С.37-47.

  173.   Кутковец Т.И., Клямкин И.М. Русские идеи // Политические исследования. 1997. №2. С.118-140. 

  174.   Лапин Н.И. Тяжкие годины России (перелом истории, кризис, ценности, перспективы) // Мир России. 1992. №2.

  175.   Лапин Н.И. Кризис отчужденного бытия и проблема социокультурной реформации // Вопросы философии. 1992. №12. С.29-41. 

  176.   Лапин Н.И. Социальные ценности и реформы в кризисной России // Социологические исследования. 1993. №9. С.17-28

  177.   Лапин Н.И. Проблема социокультурной реформации в России: тенденции и препятствия // Вопросы философии. 1996. №5. С.21-31.

  178.   Лапин Н.И. Модернизация базовых ценностей россиян // Социологические исследования. 1996. №5. С.3-23. 

  179.   Лапина Г. Самоорганизация населения в трансформирующейся социальной системе // Общество и экономика. 1998. №8-9. С.13-23.

  180.   Лапина Н., Чирикова А. Региональные экономические элиты: менталитет, поведение, взаимодействие с властью //Общество и экономика. 1999. №5,6.

  181.   Лапкин В.В., Пантин В.И. Русский порядок // Политические исследования. 1997. №3. С.74-88. 

  182.   Лапкин В.В., Пантин В.И. Политические ориентации и политические институты в современной России; проблемы коэволюции // Политические исследования. 1999. № 6. С.77-89.

  183.   Лебедев С.А., Миленин С.А. Кризис российской науки и пути выхода из него // Социологические исследования. 1996. №3.

  184.   Левада Ю.А. Десять лет перемен в сознании человека // Общественные науки и современность. 1999. №5. С.28-44.

  185.   Левада Ю. Советский человек: становление гражданского самосознания // Человек. 1990. №4. С.7-15.

  186.   Левада Ю. 1989-1998: десятилетие вынужденных поворотов // Мониторинг общественного мнения: экономические и социальные перемены. 1999. №1. С.7-12. 

  187.   Левада Ю.А. Время "хаотического порядка" // Социум. 1994. №7.

  188.   Левада Ю.А. Социальные типы переходного периода: попытка характеристики // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1997. №2. С.9-15.

  189.   Левашов В. Общество и государство: стратегия взаимодействия // Наука. Политика. Предпринимательство. 1998. №1-2.

  190.   Левинсон А.Г. Интеллигенция в условиях постсоветского общества // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.1. М., 1994.

  191.   Леденева А. Неформальная сфера и блат: гражданское общество или (пост)советская корпоративность? // Pro et Contra. 1997. Осень. С.113-124.

  192.   Лексин В., Швецов А. Бюджетный федерализм в период кризиса и реформ // Вопросы экономики. 1998. №3. С.18-37.

  193.   Лепехин В.А. Лоббизм в России и проблемы его правового формулирования // Политические исследования. 1998. № 4. С.119-121.

  194.   Лепехин В.А. От административно-политической диктатуры к финансовой олигархии // Общественные науки и современность. 1999. №1. С.66-82.

  195.   Лепехин В.А. Стратификация в современной России и новый средний класс // Общественные науки и современность. 1998. №4.

  196.   Лепешкин В. Предприниматели и власть в современной России // Власть. 1993. №4.

  197.   Лескин В.Н., Романенко М.В. Сумерки российской экономики: рассвет или закат? // Социально-политический журнал. 1998. №3.

  198.   Липсиц И.В. Российская промышленность в интерьере кризиса // Социологические исследования. 1996. №1.

  199.   Логунова Л.Б. Корпорации как тип социальной интеграции // Социологические исследования. 1996. №12.

  200.   Локосов В.В. Стабильность общества и система предельно-критических показателей его развития // Социологические исследования. 1998. №4. С.86-94.

  201.   Лукин А.В. Переходный период в России: демократизация и либеральные реформы // Политические исследования. 1999. №2. С.134-154.

  202.   Луков В.А. Социальное проектирование и прогнозирование. М., 1998. 160 с.

  203.   Лучин В.О. Конституционные нормы и правоотношения. М., 1997. – 267 с.

  204.   Лэйн Д. Перемены в России: роль политической элиты // Социологические исследования. 1996. №4. С.30-39.

  205.   Магун В. Трудовые ценности российского населения // Вопросы экономики. 1996. №1. С.47-62.  

  206.   Магун В.С. Ценностный реванш в современном российском обществе // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.1. М., 1994. С.247-250.

  207.   Майминас Е. Российский социально-экономический генотип // Вопросы экономики. 1996. №9. С.131-141. 

  208.   Матейкович М.С. Проблемы правового регулирования выборов в законодательные и исполнительные органы государственной власти в субъектах Российской Федерации // Государство и право. 1998. №7. С. 51-56.

  209.   Макаренко В.П. Власть и легитимность // Россия-США: опыт политического развития. Ростов н/Д, 1993.

  210.   Макаренко В.П. Групповые интересы и властно-управленческий аппарат // Социологические исследования. 1996. №11.

  211.   Макаренко В.П. Теория бюрократии, политическая оппозиция и проблема легитимности. СПб., 1996.

  212.   Макаренко В.П. Философия истории и проблема доверия к власти: критика политической философии К.Поппера // Философские исследования. 1996. №2.

  213.   Макаров Д. Экономические и правовые аспекты теневой экономики в России // Вопросы экономики. 1998. №3. С.38-54.

  214.   Малинина Т.Б., Сыщиков В.И. О наращивании позитивных изменений в социальных системах // Социологические исследования. 1999. №1. С.94-97.

  215.   Малое предпринимательство в кризисном обществе («круглый стол») // Социологические исследования. 1999. №7. С.78-90.

  216.   Мальцева Н.Л. Социально-философские основания концепции устойчивого развития общества. Автореф. дис... докт. филос. наук. Волгоград, 1998.

  217.   Марченко Г.В. Региональные проблемы становления новой российской государственности. М., 1996.

  218.   Марченко Г.В. Россия между выборами // Политические исследования. 1996. №2.

  219.   Массовое сознание россиян в период общественной трансформации // Мир России. 1996. №2. С.75-116.

  220.   Матвеева А. Конец «крестьянской утопии» // Эксперт. 1996. №41. С.40-43.

  221.   Мау В.А. Конституционно-правовые преобразования и экономические реформы // Общественные науки и современность. 1999. №5. С.45-55.

  222.   Мау В. Национально-государственные интересы и социально-экономические группы // Вопросы экономики. 1994. №2.

  223.   Мацнев А.А. Регион и формирование федеративных отношений в России // Социально-политический журнал. 1998. №1.

  224.   Медведев Р. Народ и власть // Свободная мысль. 1998. №4. С.11-26.

  225.   Мельвиль А. Возможен ли пакт общественно-политических сил в России? // Политические исследования. 1996. №5.

  226.   Мендел Э. Власть и деньги: общая теория бюрократии. М., 1992.

  227.   Ментальность россиян (Специфика сознания больших групп населения России) / Под ред. И.Г. Дубова. М., 1997.

  228.   Механизм нормативизации ценностей в культуре, их конфликт в сегодняшней ситуации (независимый теоретический семинар) // Рубежи. 1997. №10-11. С.147-169.

  229.   Механик А.Г. Финансовая олигархия или бюрократия? Мифы и реалии российской политической власти // Общественные науки и современность. 1999. №1. С.39-44.

  230.   Мещеркин А.К. Старые и новые профсоюзы в России. За кем может быть будущее? М., 1995. 144 с. 

  231.   Миллс Ч. Высокая теория // Американская социологическая мысль: Тексты. М., 1994. С.147-167.

  232.   Миллс Ч. Социологическое воображение / Пер. с англ. М., 1998. 263 с.  

  233.   Мишин А.А. Основы правового положения личности в зарубежных странах и России // Конституционное право зарубежных стран. М., 1996. С. 52-63.

  234.   Модель И.М., Модель Б.С. Социальное партнерство при федерализме: в порядке обсуждения проблемы // Политические исследования. 2000. №2. С.172-177.

  235.   Модернизация в России и конфликт ценностей. М., 1994.

  236.   Мостовая И.В. Социальное расслоение в России: методология исследования. Ростов н/Д, 1995. 176 с.

  237.   Мусхелишвили Н.Л., Сергеев В.М., Шрейдер Ю.А. Ценностная рефлексия и конфликты в разделенном обществе // Вопросы философии. 1996. №11. С.3-22.

  238.   На путях политической трансформации (политические партии и политические элиты постсоветского периода). М., 1997.

  239.   Наумова Н.Ф. Жизненная стратегия человека в переходном обществе // Социологический журнал. 1995. №2.

  240.   Нельсон П., Кузес И. Экономическая диалектика и строительство демократии в России // Социологический журнал. 1996. №1.

  241.   Неформальная экономика. Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М., 1999. 576 с.

  242.   Николаев А. Технократическая элита и политическая трансформация // Свободная мысль. 1996. №5.

  243.   Николаев И. Теневая экономика: причины, последствия, причины // Общество и экономика. 1998. №6. С.31-49.

  244.   Новые социальные движения в России (Под ред. Л. Гордона, Э. Клопова). М., 1993.

  245.   Норт Д. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М., 1997.

  246.   Норт Д.К. Институты и экономический рост: историческое введение // Thesis. 1993. Т.1. Вып. 2. С.69-91.

  247.   Норт Д. Институциональные изменения: рамки анализа // Вопросы экономики. 1997. №3. С.6-17.

  248.   Олейник А.Н. Механизмы возникновения новых институциональных структур в переходный период // Социологические исследования. 1994. №2. С.124-128.

  249.   Олейник А. Сценарии институционального развития переходного общества // Мировая экономика и международные отношения. 1996. №7. С.19-24. 

  250.   Олейник А. В поисках институциональной теории переходного общества // Вопросы экономики. 1997. №10. С.58-68.  

  251.   Осипов Г. Социальная стратегия для России в контексте глобальных проблем // Наука. Политика. Предпринимательство. 1998. №1-2.

  252.   Оффе К. Капитализм демократического образца // Социальные исследования. 1991. Т.58. №4.

  253.   Охотский Е.В. Политическая элита и российская действительность. М., 1996.

  254.   Павлов В.Г. Инициативный законопроект о лоббизме // Государство и право. 1998. № 5, с. 47-52.

  255.   Падьоло Ж. Социальный порядок: принципы социологического анализа (Реферат О.Е. Трущенко) // Современные социологические теории общества. М., 1996. С.106-126.

  256.   Панарин А.С. Введение в политологию. М., 1994. 320 с.

  257.   Паппе Я. Отраслевые лобби в правительстве России (1992-1996) // Pro et Contra. 1996. Осень. С.61-78.

  258.   Парето В. О применении социологический теорий // Социологические исследования. 1996. №1, 2, 7, 10.

  259.   Парсонс Т. Общий обзор // Американская социология. М., 1972, с. 363-675.

  260.   Парсонс Т. Система современных обществ. М., 1997. – 275 с.

  261.   Пастухов В. Парадоксальные заметки о современном политическом режиме // Pro et contra. 1996. Осень. С.6-21.

  262.   Пастухов В.Б. Перспективы посткоммунистического консерватизма и президентские выборы // Политические исследования. 1996. №2.

  263.   Перегудов С. Гражданское общество и демократия в постсоветском «интерьере» // Мировая экономика и международные отношения. 1999. №6. С.118-121.

  264.   Перегудов С., Семененко И. Лоббизм в политической системе России // Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 9. С.28-42.

  265.   Перегудов С. Новый российский корпоратизм: демократический или бюрократический? // Политические исследования. 1997. №2.

  266.   Перегудов С.П. Новый российский корпоратизм: от бюрократического к олигархическому? // Политические исследования. 1998. №4. С.114-116.

  267.   Петров В. От административной системы к демократии // Регион. 1998. №1-2.

  268.   Петухов В.В. Политические ценности и поведение среднего класса // Социологические исследования. 2000. №3. С.23-33.

  269.   Плетников Ю.К. Формационная и цивилизационная триады // Свободная мысль. 1998. №3.

  270.   Плотников Н. Глубина расслоения (Мониторинг) // Социологические исследования. 2000. №5. С.138.

  271.   Политика и экономика в современной России: конфликт на перепутье («круглый стол») // Социологические исследования. 2000. №2. С.87-100.

  272.   Политическая институционализация российского общества. Обсуждение на Ученом совете ИМЭМО РАН // Мировая экономика и международные отношения. 1998. №3. С.33-47.

  273.   Политическая социология / Под ред. Ж.Т.Тощенко. М., 1993.

  274.   Поляков Л. Путь России в современность: модернизация как деархаизация. М., 1998.

  275.   Поляков Л.В. Как Россия нас обустраивает. М., 1996.

  276.   Поляков Л.В. Исследование политической российской модернизации // Полис. 1997. № 3, с. 39-42.

  277.   Постников А.Е. Избирательное право России. М., 1996. - 308 с.

  278.   Постников А.Е. Система избирательного законодательства в Российской Федерации // Дисс.  на соискание уч. ст. доктора юрид. Наук. М., 1997. - 324 с. 

  279.   Попова И.П. Новые маргинальные группы в российском обществе (теоретические аспекты исследования) // Социологические исследования. 1999. № 7. С.62-71.

  280.   Порядок во власти - порядок в стране. Послание Президента Российской Федерации Федеральному собранию (О положении в стране и основных направлениях политики Российской Федерации) // Российская газета. 1997. 5 марта.

  281.   Почему социальное партнерство действует на Западе и остается на бумаге в России // Человек и труд. 1994. №12.

  282.   Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.

  283.   Проблемы в российской Конституции и возможности ее совершенствования. М., 1998.

  284.   Проблемы модернизации российского общества (Ломоносовские чтения 1997 года) // Социально-политический журнал. 1998. №1.

  285.   Проблемы и перспективы федерализма в России // Российские регионы. 1999. №1. С.3-18.

  286.   Процесс согласования интересов как политическая проблема // Политические исследования. 1996. №4.

  287.   Пушкарева Г.В. Общество: механизмы функционирования и развития // Социально-политический журнал. 1998. №1.

  288.   Пшизова С.Н. Демократия и политический рынок в сравнительной перспективе (I) // Политические исследования. 2000. №2. С.30-44.

  289.   Работяжев Н. К вопросу о генезисе и сущности номенклатурного капитализма в России // Мировая экономика и международные отношения. 1998. №2. С.38-51.

  290.   Радаев В. О некоторых чертах нормативного поведения новых российских предпринимателей // Мировая экономика и международные отношения. 1994. № 4. С.31-38.

  291.   Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М., 1996. 328 с. 

  292.   Радаев В. Предпринимательство как новый российский миф // Знание - сила. 1996. №4. С.8-16. 

  293.   Радаев В.В. Экономическая социология. М., 1998. 368 с.

  294.   Радыгин А.Д. Реформа собственности в России: На пути из прошлого в будущее. М., 1994. 159 с.

  295.   Разуваев В.В. Власть в России: бюрократическое измерение // Кентавр. 1995. №4-6.

  296.   Раскол интеллигенции? (Материалы семинара «Интеллигенция в условиях кризиса») // Человек. 1995. №2. С.69-81.

  297.   Резниченко Л.А. Адаптация человека в переходной экономике: модификация стратегий, ценностей, норм // Общество и экономика. 1997. №7-8. С.33-47.

  298.   Реформы глазами американских и российских ученых. М., 1996. 272 с.

  299.   Российская ментальность (Материалы «круглого стола») // Вопросы философии. 1994. №1. С.25-53.

  300.   Российская ментальность: методы и проблемы изучения. Сб. статей. М., 1999. 250 с.

  301.   Россия в условиях стратегической нестабильности // Вопросы философии. 1995. № 9. С.3-42. 

  302.   Россия: риски и опасности «переходного» общества / Отв. Ред. О.Н. Яницкий. М., 1998. 238 с.

  303.   Роулс Дж. Теория справедливости // Вопросы философии. 1994. №10. С.38-52.

  304.   Рубан Л.С. Девиация как проблема безопасности // Социологические исследования. 1999. № 5. С.70-74.

  305.   Румел И. Россия и Чехия // Социологический журнал. 1996. №4.

  306.   Русские идеи: базовые ценности // Эксперт. 1997. №18.

  307.   Рутгайзер В Приватизация в России: движение «на ощупь» // Вопросы экономики. 1993. №12. С.106-121.

  308.   Руткевич М.Н. О социальной структуре советского общества // Социологические исследования. 1999. №4. С.19-28.

  309.   Руткевич М.Н. Процессы социальной деградации в российском обществе // Социологические исследования. 1998. №6. С.3-12.

  310.   Рывкина Р. Какой капитализм возникает в России? // Мировая экономика и международные отношения. 1997. №5. С.73-86.

  311.   Рывкина Р.В. Между социализмом и рынком: судьба экономической культуры в России. М., 1994. 240 с.

  312.   Рывкина Р. Переходное экономическое сознание в российском обществе // Вопросы экономики. 1997. №5. С.71-83.

  313.   Рывкина Р.В. Постсоветское государство как генератор конфликтов // Социологические исследования. 1999. №5. С.12-20.

  314.   Рывкина Р.В. Социальные корни криминализации российского общества // Социологические исследования. 1997. №4. С.73-83.

  315.   Рывкина Р.В. Формирование новых экономических классов в России // Социологический журнал. 1994. №4. С.36-47.

  316.   Рывкина Р.В. Экономическая социология переходной России. Люди и реформы. М., 1998. 432 с.

  317.   Садков Е.В, Маргинальность и преступность // Социологические исследования. 2000. №4. С.43-47.

  318.   Сакун Ю.П. Либерализм как символ судьбы России? // Либерализм и институциональные преобразования в России. Ростов н/Д, 1997. С.79-82.

  319.   Самсонова Т.Н. Взойдет ли «заря гражданственности новой» над Россией? // Социально-политический журнал. 1998. №1. 

  320.   Сатаров Г.А., Левин М.И., Цирик М.Л. Россия и коррупция: кто кого? // Российская газета. 1997, 19 февраля. С. 14.

  321.   Сахиева Р.А., Фатхулин Н.С. Законность и правопорядок: к новой парадигме // Социологические исследования. 1998. №11. С.52-58.

  322.   Семенов В.Е. Основные менталитеты в современном российском обществе и проблема их совместимости // Человек в условиях кризиса. СПб., 1994.

  323.   Семеньска Р. Дилеммы трансформации в Центральной и Восточной Европе. Анализ системы ценностей в сравнительной перспективе // РЖ «Социология». 1997. №4. С.64-70.

  324.   Сергеев В.М., Бирюков Н.И. В чем секрет «современного» общества // Политические исследования. 1998. №2.

  325.   Сигарева Е.П. Безработные в структуре общества // Социологические исследования. 1998. №7. С.59-67.

  326.   Силасте Г.Г. Изменения социальной мобильности и экономического поведения женщин // Социологические исследования. 2000. №5. С.25-34.

  327.   Синдяшкина Е. Занятость в неформальном секторе экономики // Экономист. 1998. № 6. С.51-58.

  328.   Скакунов Э.И. Политическая конкуренция в России // Социологические исследования. 2000. №5. С.12-15.

  329.   Скобликов П. «Теневая юстиция»: формы проявления и реализации // Российская юстиция. 1998. №10. С.21-23.

  330.   Смирнова Е.Э., Курлов В.Ф., Матюшкина М.Д. Социальная норма и возможности ее измерения // Социологические исследования. 1999. № 1. С.97-101.

  331.   Смирнягин Л.В. Российский федерализм: парадоксы, противоречия, предрассудки. М., 1998.

  332.   Современная западная философия: Словарь. М., 1991.

  333.   Современное российское общество: переходный период. М., 1998.

  334.   Современные аспекты проблемы социального порядка: на стыке модерна и постмодерна // РЖ «Социология». 1995. №2. С.31-45.

  335.   Соколов В. Национальные экономические интересы: выработка консенсуса // Мировая экономика и международные отношения. 1996. №3.

  336.   Соколов В.М. Нравственные коллизии современного российского общества (Социологический анализ) // Социологические исследования. 1993. №9. С.42-51. 

  337.   Соколова Г.Н. Структура занятости и безработицы: проблемы и тенденции // Социологические иследования. 1996. №2.

  338.   Соловьев А.И. Культура власти российской элиты: искушение конституционализмом? // Политические исследования. 1999. №2. С.65-80.

  339.   Соловьев А.И. Этика бюрократии: постсоветский синдром // Общественные науки и современность. 1995. №4.

  340.   Социальная неравновесность переходного общества. На вопросы журнала отвечает академик Татьяна Заславская // Общественные науки и современность. 1996. №4. С.5-14.

  341.   Социальное расслоение и социальная мобильность. (Отв. ред. З.Т. Голенкова). М., 1999. 191 с.

  342.   Социально-политические конфликты в российском обществе: проблемы урегулирования («Круглый стол») // Социологические исследования. 1999.№3. С.55-69.

  343.   Социальные конфликты в процессе системной трансформации (Сводный реферат) // РЖ «Социология». 1998. №4. С.72-89.

  344.   Средний класс в современном российском обществе / Под общ. Ред. М.К. Горшкова, Н.Е. Тихоновой, А.Ю. Чепуренко. М., 1999. 303 с.

  345.   Стариков Е.Н. Социальная структура переходного общества (опыт инвентаризации) // Политические исследования. 1994. №4. С.87-96. 

  346.   Староверов В.И. Трансформация социальной структуры и стратификация российского общества // Социологические исследования. 1998. №4. С.138-142.

  347.   Стоянович С. Посткоммунизм: противоречия между демократией и капитализмом // Политические исследования. 1996. №1.

  348.   Стрельцова Н.Т. Экономический кризис, инвестиции и банки // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №2.

  349.   Сунгуров А. Гиперфедерализм: российская децентрализация в сравнительной перспективе // Политические исследования. 1996. №1. С.187-190.

  350.   Тавадов Г.Т. Конституционные принципы российского федерализма // Социально-политический журнал. 1995. №6. С.40-51.

  351.   Тадевосян Э.В. О моделировании в теории федерализма и проблема асимметричных федераций // Государство и право. 1997. №8. С.73-83.

  352.   Тамбовцев В.Л. Государство и переходная экономика: пределы управляемости. М., 1997.

  353.   Тамбовцев В. Институциональная динамика в переходной экономике // Вопросы экономики. 1998. №5.

  354.   Тамбовцев В.Л. Институциональные изменения в российской экономике // Общественные науки и современность. 1999. №4. С.44-53.

  355.   Тамбовцев В. Теоретические вопросы институционального проектирования // Вопросы экономики. 1997. №3. С.82-94. 

  356.   Тенденции социокультурного развития России. 1960-1990-е гг. / Отв. ред. И.А.Бутенко, К.Э.Разлогов. М., 1996. 508 с.

  357.   «Теневые» параметры реформируемой экономики // Российский экономический журнал. 1996. №8. С.14-25.

  358.   Тимофеев Л. Общественный договор «ноль прав собственности» и теневой порядок // Вопросы экономики. 1999. №4. С.61-78.

  359.   Типология массового сознания в современном политическом спектре России // Власть. 1998. №1.

  360.   Тихонова Н.Е. Динамика социальной стратификации в постсоветском обществе // Общественные науки и современность. 1997. №5. С.5-17.

  361.   Тихонова Н.Е. На пути к новой стратификации российского общества // Общественные науки и современность. 1998. №3. С.24-37. 

  362.   Тихонова Н.Е. Российские безработные: штрихи к портрету // Мир России. 1998. №1-2. С.93-146.

  363.   Тихонова Н.Е. Российский средний класс: особенности мировоззрения и факторы социальной мобильности // Социологические исследования. 2000. №3. С.13-23.

  364.   Тихонова Н.Е. Факторы социальной стратификации в условиях перехода к рыночной экономике. М., 1999. 320 с.

  365.   Ткаченко Ю.Г. Методологические вопросы теории правоотношений. М., 1980. - 254 с.

  366.   Тощенко Ж.Т. Как жить вместе, живя врозь // Социологические исследования. 1996. №3.

  367.   Трансформация российских региональных элит в сравнительной перспективе. М., 1999.

  368.   Трансформация социальной структуры и стратификация российского общества. М., 1998.

  369.   Трудовая этика как проблема отечественной культуры // Вопросы философии. 1992. №1. С.3-29.

  370.   Тульчинский М. Наукометрический анализ «развития социологии» в начале 90-х годов (по библиографической базе ИНИОН) // Социологические исследования. 1994. №6. С.96-107.

  371.   Углубление социального контроля преступности – одна из предпосылок решения социально-экономических проблем (материалы «круглого стола») // Государство и право. 1999. №9. С.60-86.

  372.   Уильямсон О. Экономические институты капитализма. СПб., 1996.

  373.   Умнова И.А. Современная российская модель разделения власти между Федерацией и ее субъектами. М., 1996. 

  374.   Уоллерстейн И. Общественное развитие или развитие мировой системы? // Вопросы социологии. 1992. №1. С.77-88.

  375.   Устиненко С., Пучкова Т. Эксперимент российского губернаторства завершен? // Власть. 1993. №4.

  376.   Федеральный закон «Об основных гарантиях избирательных прав и права на участие в референдуме граждан Россий­ской Федерации» от 19 сентября 1997 года // Собрание законодательства РФ, 1997, № 38.

  377.   Федотова В.Г. Анархия и порядок в контексте российского посткоммунистического развития // Вопросы философии. 1998. №5. С.3-20.

  378.   Феофанов К.А. Никлас Луман и функционалистская идея ценностно-нормативной интеграции: конец вековой дискуссии // Социологические исследования. 1997. №3. С.48-59. 

  379.   Феофанов К.А. Ценностно-нормативный аспект безработицы в России // Социологические исследования. 1995. №9. С.69-74.

  380.   Филиппов А.Ф. Империя в современной политической коммуникации // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.2. М., 1995.

  381.   Финансово-промышленные группы и конгломераты в экономике и политике современной России // Общество и экономика. 1998. №2. С.155-187.

  382.   Флиер А.Я. Культура как фактор национальной безопасности // Общественные науки и современность. 1998. №3. С.181-187.

  383.   Фримэн Л. Введение в американское право. М., 1992. – 230 с.

  384.   Фролов С.С. Основы социологии. М., 1997. 344 с.

  385.   Хайруллина Ю.Р. Реформа федеративного устройства и интересы региона // Социологические исследования. 1998. №11. С.58-60.

  386.   Хархордин О. «Проект Достоевского» // Pro et Contra. 1997. Осень. С.38-59.

  387.   Харчева В. Основы социологии. Учебник. М., 1997. – 272 с.

  388.   Хенкин С. Сепаратизм в России – позади или впереди? // Pro et Contra. Весна. С.5-19.

  389.   Хлопин А. Самостояние человека: власть и свобода гражданина. Очерк II // Рубежи. 1996. №6. С.83-121.

  390.   Хлопин А. Становление гражданского общества в России: институциональная перспектива // Pro et contra. 1997. Осень. С.60-76.

  391.   Холмс С. Чему Россия учит нас теперь? Как слабость государства угрожает свободе // Pro et Contra. 1997. Осень. С.125-140.

  392.   Холодковский К. Политическая институционализация: процессы и противоречия // Мировая экономика и международные отношения. 1998. №1. С.42-48.

  393.   Ценностные измерения российского общества // Социологический журнал. 1994. №3. С.19-26. 

  394.   Цурина И.В. Проблемы социального порядка: на стыке модерна и постмодерна (Сводный реферат) // Современные социологические теории общества. М., 1996. С.141-161.

  395.   Цюрхер К. Мультикультурализм и этнополитический порядок в постсоветской России: некоторые методологические замечания // Политические исследования. 1999. №6. С.105-118.

  396.   Чернина Н.В. Бедность как социальный феномен российского общества // Социологические исследования. 1994. №3. С.54-61.

  397.   Чернобровкин И.П. Ценности конституционализма в переходный период России // Ценностные основания государственной власти и управления России на рубеже веков. Ростов-на-Дону – Пятигорск, 2000, с. 94-95.

  398.   Черныш М.Ф. Социальная мобильность в 1986-1993 годах // Социологический журнал. 1994. №2. С.130-133.

  399.   Чернышев С.Б. Иное России // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.2. М., 1995.

  400.   Чернышев С. Алхимия перестройки: О книге Д.Сороса «Советская система: к открытому обществу» // Знание - сила. 1991. №6. С.54-59. 

  401.   Четвернина Т., Смирнов П., Дунаева Н. Место профсоюзов на предприятии // Вопросы экономики. 1995.  №6.  С.83-89.

  402.   Чинчиков А.М. Правовая культура: проблемы социологического анализа // Известия ВУЗов. Правоведение. 1997. №7. С.169-170.

  403.   Чиркин В.Е. Конституционное право зарубежных стран. М., 1997. - 421 с.

  404.   Чиркин В.Е. Российская конституция и международный опыт // Государство и право. 1998. № 12, с. 5-14.

  405.   Чиркин В.Е. Правовое положение политических партий: Россия и зарубежный опыт // Общественные науки и современность. 1999. №4. С.54-64.

  406.   Чичановский А.А. Национальная система массовой коммуникации: этнополитические аспекты // Социологические исследования. 1996. №12.

  407.   Чупров В.И. Молодежь в общественном воспроизводстве // Социологические исследования. 1998. №3.

  408.   Чупров В., Зубок Ю. Российская молодежь в нестабильном обществе: интеграция или социальное исключение? // Наука. Политика. Предпринимательство. 1998. №1-2.

  409.   Шаститко А. Условия и результаты формирования институтов // Вопросы экономики. 1997. №3. С.67-81.

  410.   Шевцова Л.Ф. Дилеммы посткоммунистического общества // Политические исследования. 1996. №5.

  411.   Шевцова Л. Политические зигзаги посткоммунистической России. М., 1997. 74 с.

  412.   Шкаратан М.О. Переживает ли Россия социальный кризис? // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.1. М., 1994.

  413.   Шкаратан О.Н. Социальная структура: иллюзии и реальность // Социология перестройки. М., 1990.

  414.   Шматко Н.А. Становление российского патроната и бюрократический капитал // Социологические исследования. 1995. №6.

  415.   Шмиттер Ф. Неокорпоратизм // Политические исследования. 1997. №2. С.14-22.

  416.   Штомпка П. Социология социальных изменений. М., 1996. 416 с.

  417.   Шулындин Б.П. Российский менталитет в сценариях перемен // Социологические исследования. 1999. №12. С.50-53.

  418.   Щедровицкий П.Г. Россия на рубеже 1995 г.: осевые и фоновые процессы // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып.2. М., 1995.

  419.   Щепаньский Я. Элементарные понятия социологии. М., 1966. – 132 с.

  420.   Эбзеев Б., Карапетян Л. Российский федерализм: равноправие и ассиметрия конституционного статуса субъектов // Государство и право. 1995. №3. С.3-12.

  421.   Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999. – 640 с.

  422.   Экономическая социология и перестройка / Общ. ред. Заславской Т.И., Рывкиной Р.В. М., 1989.

  423.   Юрьев М.З. Основа экономики - малый бизнес // Экономика и организация промышленного производства. 1996. №6.

  424.   Ядов В.А. Социологическое исследование: методология, программа, методы. Самара, 1995.

  425.   Ядов В.А. Символические и примордиальные солидарности (социальные идентификации личности) в условиях быстрых социальных перемен // Проблемы теоретической социологии. СПб., 1994. С.169-183.

  426.   Яковенко И.Г. Предпринимательские ценности в маргинальной среде // Модернизация в России и конфликт ценностей. М., 1994.

  427.   Himes J. Conflict and Conflict Management. N.Y., 1980.

  428.   Lersch Ph. Der Mensch als soziales Wesen. Munchen, 1972.

  429.   Linz J. Legitimacy of Democracy and the Socioeconomic System. Boulder, 1988.

  430.   Lipset S.M. Political Man. The Social Basis of Politics. N.Y., 1959.

  431.   Lofchie M. Zanzibar: Background to Revolution. Princeton, 1985.

  432.   Merton R.  Social Theory and Social Structure. N.Y., 1957.

  
  
  

  
  

  ---

  [1] Анурин В.Ф. Экономическая стратификация: аттитюды и стереотипы сознания // Социологические исследования. 1995. №1. С.104.

  [2] Радаев В.В. Экономическая социология. М., 1997. С.325.

  [3] Наумова Н.Ф. Жизненная стратегия человека в переходном обществе // Социологический журнал. 1995. №2. С.5.

  [4] Цит. по: Миллс Ч. Высокая теория // Американская социологическая мысль: Тексты. М., 1994. С.147-148.

  [5] Там же. С.153.

  [6] Там же. С.154.

  [7] Бауман З. Мыслить социологически. М., 1996. С.154.

  [8] Там же. С.158.

  [9] Там же. С.165.

  [10] Миллс Ч. Высокая теория // Американская социологическая мысль: Тексты. М., 1994. С.157.

  [11] Зиновьев А.А. Посткоммунистическая Россия. М., 1996. С.120-121.

  [12] Миллс Ч. Высокая теория // Американская социологическая мысль: Тексты. М., 1994. С.162-163, 159.

  [13] Там же. С.163-165.

  [14] См.: Баразгова Е.С. Американская социология (Традиции и современность). Екатеринбург - Бишкек, 1997. С.64.

  [15] Цит. по: Радаев В.В. Экономическая социология. М., 1997. С.14.

  [16] См.: Трущенко О.Е. Реферат книги Ж.Падьоло “Социальный порядок: принципы социологического анализа” // Современные социологические теории общества. М., 1996. С.108-109.

  [17] Там же. С.121-122.

  [18] Трущенко О.Е. Реферат книги Ж.Падьоло “Социальный порядок: принципы социологического анализа” // Современные социологические теории общества. М., 1996. С.124.

  [19] Там же. С.125.

  [20] См.: Баньковская С.П. Ведущие теоретики чикагской школы. Идеи и подходы // История теоретической социологии. Том 3. М., 1998. С.132.

  [21] См.: Ковалев А.Д. Формирование теории действия Толкотта Парсонса // Там же. С.160.

  [22] Вебер М. Основные понятия стратификации // Социологические исследования. 1994. №5. С.152.

  [23] Миллс Ч. Высокая теория // Американская социологическая мысль: Тексты. М., 1994. С.162-163.

  [24] См.: Трущенко О.Е. Реферат книги Ж.Падьоло “Социальный порядок: принципы социологического анализа // Современные социологические теории общества. М., 1996. С.109.

  [25] См.: Алексеева Т.А. Джон Роулс и его теория справедливости // Вопросы философии. 1994. №10. С.27.

  [26] См.: Тульчинский М. Наукометрический анализ “развития социологии” в начале 90-х годов (по библиографической базе ИНИОН) // Социологические исследования. 1994. №6. С.101 (табл.7).

  [27] Комаров М.С. Введение в социологию М., 1994. С.242.

  [28] Фролов С.С. Основы социологии. М., 1997. С.332.

  [29] Волков Ю.Г., Мостовая И.В. Социология. М., 1998. С.80, 220.

  [30] Дискин И.С., Авраамова Е.М. Адаптация населения и элит (Институциональные предпосылки) // Общественные науки и современность. 1997. №1. С.30.

  [31] См.: Семенов В.Е. Основные менталитеты в современном российском обществе и проблема их совместимости // Человек в условиях перемен. СПб. 1994. С.6-7.

  [32] Зобов Р.А., Келасьев В.Н. Мифы российского сознания и пути достижения общественного согласия. СПб., 1995. С.54.

  [33] См.: Дилигенский Г. Что мы знаем о демократии и гражданском обществе // Pro et Contra. 1997. Осень. С.20-21.

  [34] Там же. С.7.

  [35] См.: Дилигенский Г.Г. Индивидуализм старый и новый. Личность в постсоветском социуме // Политические исследования. 1999. № 3. С.12.

  [36] Тамбовцев В.Л. Институциональные изменения в российской экономике // Общественные науки и современность. 1999. № 4. С.49.

  [37] Там же. С.50.

  [38] Вольчик В.В. Либерализм и благосостояние // Либерализм и институциональные преобразования. Ростов-н/Д, 1997. С.28.

  [39] Голенкова З.Т. Социальная стратификация общества // Россия: национальная стратегия и социальные приоритеты. М., 1997. С.44.

  [40] См.: Социологические исследования. 1996. № 10. С.156.

  [41] См.: Русская мысль. 1998. 5-11 марта. С.8.

  [42] Там же.

  [43] Петухов В.В. Политические ценности и поведение среднего класса // Социологические исследования. 2000. № 3. С.29.

  [44] Левада Ю. Массовый протест: потенциал и пределы // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1997. № 3. С.12.

  [45] Левада Ю.А. Десять лет перемен в сознании человека // Общественные науки и современность. 1999. № 5. С.29.

  [46] См.: Массовое сознание россиян в период общественной трансформации: реальность против мифов // Мир России. 1996. № 2. С.106.

  [47] Мусхелишвили Н.Л. , Сергеев В.М., Шрейдер Ю.А. Ценностная рефлексия в разделенном обществе // Вопросы философии. 1996. № 11. С.22.

  [48] Дилигенский Г. Политическая институционализация в России // Мировая экономика и международные отношения. 1997. № 8. С.7.

  [49] См.: Кудрявцев В.Н. Социальные деформации (причины, механизмы и пути преодоления). М., 1992. С.42 (с сокращениями).

  [50] См.: Мониторинг общественного мнения. 1998. № 3. С.66; № 6. С.62; 1999. № 3. С.79; № 6. С.63.

  [51] Кашепов В.П. Институт судебной защиты прав и свобод  граждан и средства ее реализации // Государство и право. 1998. № 2. С.66-71.

  [52] Карнозова Л.М. Суд присяжных в России: инерция юридического сознания и проблемы реформирования // Государство и право. 1997. № 10. С.51.

  [53] См.: Артемов В.М. Социально-культурная ориентация правоохранительных органов // Социологические исследования. 2000. № 1. С.51-52. 

  [54] Гончаров В.Б., Кожевников В.В. Общественное мнение омичей о милиции // Социологические исследования. 1996. № 7. С.107-108.

  [55] Артемов В.М. Указ. соч. С.52.

  [56] См.: Там же. С.53.

  [57] Чинчиков А.М. Правовая культура: проблемы социологического анализа // Известия ВУЗов. Правоведение. 1997. № 7. С.169.

  [58] Левада Ю.А. Десять лет перемен в сознании человека // Общественные науки и современность. 1999. № 5. С.28.

  [59] См.: Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1997. № 1. С.51; 1998. № 6. С.48; 2000. № 1. С.57. 

  [60] См.: Голов А. Репутация рыночной экономики у россиян // Экономические и социальные пермены: Мониторинг общественного мнения. 1997. № 3. С.33.

  [61] См.: Экономические и социальные перемены. 1997. № 1. С.49;  № 6. С.54; 1999. № 1. С.61; № 3. С.66; 2000. № 1. С.57.

  [62] См.: Левада Ю. «Человек советский» десять лет спустя: 1989-1999 // Мониторинг общественного мнения: Экономические и социальные перемены. 1999. № 3. С.15.

  [63] См.: Левада Ю.А. Десять лет перемен в сознании человека … С.30.

  [64] См.: Там же. С.37; Майминас Е. Российский социально-экономический генотип // Вопросы экономики. 1996. № 9. С.139.

  [65] См.: Тихонова Н.Е. Динамика социальной стратификации в постсоветском обществе // Общественные науки и современность. 1997. № 5. С.9.

  [66] Цит. по: Тамбовцев В.Л. Институциональные изменения в российской экономике // Общественные науки и современность. 1999. № 4. С.46.

  [67] Там же. С.50.

  [68] См.: Олейник А. Сценарии институционального развития переходного общества // Мировая экономика и международные отношения. 1996. № 7. С.19-24.

  [69] См.: Олейник А. В поисках институциональной теории переходного общества // Вопросы экономики. 1997. № 10. С.64.

  [70] См.: Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990.

  [71] См.: Бродель Ф. Первые биржи Европы // ЭКО. 1996. №8.

  [72] Станишкис Я. Политический капитализм // Дебата. 1994. №2. С.36.

  [73] Гардинг Г. Организационные структуры Китая. Станфорд. 1981. С.12-34.

  [74] Юдин Б.Г. История советской науки как процесс вторичной институционализации // Философские исследования. 1993. №3. С. 105.

   

  [75] См.: Уоллерстейн И. Общественное развитие или развитие мировой системы? // Вопросы социологии. 1992. №1.

  [76] См.: Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. М., 1986.

  [77] Правда А. Конец внешней империи. Лондон, 1992. С.36.

  [78] См.: Станишкис Я. Онтология социализма. Оксфорд, 1992.

  [79] См.: Николаев А. Технократическая элита и политическая трансформация // Свободная мысль. 1996. №5.

  [80] См.: Соловьев А.И. Этика бюрократии: постсоветский синдром // Общественные науки и современность. 1995. №4.

  [81] См.: Лепешкин В. Предприниматели и власть в современной России // Власть. 1993. №4.

  [82] Такео К. Организованные рынки в Японии. Токио, 1994. С.39.

  [83] Ивенс П. Реанимация государства. Кембридж, 1995. С.7.

  [84] См.: Ивенс П. Реанимация государства. Кембридж, 1995. С. 64.

  [85] См.: Ментальность россиян / Под ред. И.Г. Дубова. М., 1997. С.60-94.

  [86] Косова Л.Б. «Человек советский» - возможности типологии // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1997. № 2. С.17-18.

  [87] См.: Там же.

  [88] Олейник А.Н. В поисках институциональной теории переходного общества.// Вопросы экономики. 1997. С.66.

  [89] См.: Демидов А.М. Социокультурные стили в Центральной и Восточной Европе // Социологические исследования. 1998. № 4. С.25.

  [90] Олейник А.Н. Указ соч. С.66-67.

  [91] См.: Бусыгина И. Асимметричность федерации: Россия и опыт Германии // Мировая экономика и международные отношения. 1998. № 12. С.143-145.

  [92] Проблемы и перспективы федерализма в России // Российские регионы. 1999. № 1. С.14.

  [93] Мухаметшин Ф. Казань за реальный федерализм // Независимая газета. 2000. 15 января.

  [94] Шевцова Л. Политические зигзаги посткоммунистической России. М., 1997. С.9.

  [95] Бусыгина И. Указ. соч. С.148.

  [96] См.: Муниципальная власть. 1998. № 6. С.20-27.

  [97] См.: Новые Известия. 2000. 7 июля. 

  [98] Бусыгина И. Указ. соч. С.151.

  [99] Румел И. Россия и Чехия // Социологический журнал. 1996. №4. С.81.

  [100] См.: Устиненко С., Пучкова Т. Эксперимент российского губернаторства завершен? // Власть. 1993. №4.

  [101] Ружемон Д. Открытое письмо к европейцам. Варшава, 1994. С.113.

  [102] См.: Мигранян А. Любовь и торговля // Московские новости. 1994. 24 августа.

  [103] Ивенс П. Реанимация государства. Кембридж, 1995. С.94.

  [104] Лауэ Н. Мировая революция вестернизации. Оксфорд, 1996. С.34.

  [105] См.: Разуваев В.В. Власть в России: бюрократическое измерение // Кентавр. 1995. №4-6.

  [106] См.: Кива А.В. После социализма: некоторые закономерности переходного периода // Общественные науки и современность. 1997. №2.

  [107] Кин Д. Гражданское общество и государство. Лондон, 1988. С.286.

   

  [108] См.: Бухенен Д., Тэллок Д. Расчет согласия. Анн Арбор, 1965.

  [109] Джерроу Д. Трансформация экономической системы в посткоммунистических странах Восточной и Центральной Европы. Варшава, 1993. С.53.

  [110] См.: Ильин В.В. Теоретическое и эмпирическое в социологии: смена парадигмы // Социс. 1996. №10.

  [111] См.: Зимовец С. Молчание Герасима. М., 1996; Кара-Мурза А.А. Между "империей" и "смутой". М., 1996.

  [112] См.: Норт Д. Институты, институциональные изменения и экономический театр. Кембридж, 1990. С.125.

  [113] См.: Стрельцова Н.Т. Экономический кризис, инвестиции и банки // ЭКО. 1996. №2.

  [114] См.: Дискин И.Е. Хозяйственная система России: проблемы институционального генезиса // Общественные науки и современность. 1998. №4. С.6.

  [115] См.: Радыгин А.Д. Реформа собственности в России: На пути из прошлого в будущее. М., 1994. С.24-28.

  [116] См.: Дискин И.Е. Хозяйственная система России: проблемы институционального генезиса // Общественные науки и современность. 1998. №4. С.7.

  [117] См.: Крыштановская О.И. Трансформация старой номенклатуры в новую российскую элиту // Общественные науки и современность. 1995. №1. С.59.

  [118] Цит. по: Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М., 1994. С.288.

  [119] Крыштановская О.И. Транформация старой номенклатуры в новую российскую элиту // Общественные науки и современность. 1995. №1. С.55.

  [120] См. Арбатов Г.А. О “шоковой терапии”, ее последствиях и их преодолении // Реформы глазами американских и российских ученых. М., 1996. С.115.

  [121] См.: Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М., 1996. С.289-290.

  [122] Там же. С.295.

  [123] См.: Крыштановская О.И. Трансформация старой номенклатуры в новую российскую элиту // Общественные науки и современность. 1995. №1. С.58-59.

  [124] Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М., 1996. С.295.

  [125] Институциональные основы рыночной экономики. М., 1996. С.22.

  [126] См.: Радыгин А.Д. Реформа собственности в России: на пути из прошлого в будущее. М., 1994. С.47, 22.

  [127] См.: Рывкина Р.В. Формирование новых экономических классов в России // Социологический журнал. 1994. №4. С.36.

  [128] Лапин Н.И. Проблема социокультурной реформации в России: тенденции и препятствия // Вопросы философии. 1996. №5. С.26-27.

  [129] См.: там же. С.27-28.

  [130] Источник: Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М., 1996. С.311.

  [131] Гидденс А. Последствия современности // Полити Пресс. 1990. №6. С.176.

  [132] См.: Пастухов В.Б. Перспективы посткоммунистического консерватизма и президентские выборы // Полис. 1996. №2.

  [133] Известия. 2000. 11 января.

  [134] См.:Ржаницына Л.И. Политика доходов: этапы и резервы // Экономист. 1999. №9. С. 62.

  [135] См.: Россия в цифрах: Краткий стат. сб. М..,1997. С.66; Экономика и организация промышленного производства. 1999. №4. С.47; Известия. 2000. 11 января.

  [136] См.: Гордон Л.А., Клопов Э.В. Социальные эффекты и структура безработицы в России // Социологические исследования. 2000. №1. С.25.

  [137] См.:Садков Е.В. Маргинальность и преступность // Социологические исследования. 2000. №4. С.46.

  [138] См.: Преступность и культура / Под ред. А.И.Долговой. М.,1999. С.143.

  [139] См.: Мильнер Б. Фактор доверия при проведении экономических реформ // Вопросы экономики. 1998. №4. С.28.

  [140] Там же. С.39.

  [141] См.: Экономическая социология и перестройка. Общ. ред. Заславской Т.И., Рывкиной Р.В. М., 1989; Нельсон П., Кузес И. Экономическая диалектика и строительство демократии в России // Социс. 1996. №1.

  [142] Тенденции социокультурного развития России. 1960-1990-е гг. / Отв. ред. И.А.Бутенко, К.Э.Разлогов. М., 1996. С.313-315.

  [143] Исправников В.О., Куликов В.В. Теневая экономика в России: иной путь и третья сила. М., 1997. С.20-21.

  [144] См.: там же. С.28-29.

  [145] Там же. С.30

  [146] Там же. С.35-36.

  [147] См.: Белоусов А.Р. Системный кризис как вызов российскому обществу // Проблемы прогнозирования. 1998. №2. С.25.

  [148]  Тимофеев Л. Общественный договор “ноль прав собственности” и теневой порядок // Вопросы экономики. 1999. №4. С. 76.

  [149] Косалс Л. Теневая экономика как особенность российского капитализма // Вопросы экономики. 1998. №10. С.79.

  [150] См.: Там же. С.78.

  [151] См.: Там же.

  [152] См.: Клейнер Г. Нет тени только у привидений (О книге “Неформальный сектор экономики”)// Вопросы экономики. 1999. №4. С.153.

  [153] Там же. С. 153.

  [154] См.: Тихонова Н. Социальное самочувствие и ценности россиян // Общая газета. 1997. 10-16 июля.

  [155] См.: Глинкина С. К вопросу о криминализации российской экономики // Альтернатива. 1997. №1. С.157.

  [156] Исправников В.О., Куликов В.В. Теневая экономика в России: иной путь и третья сила. М., 1997. С.47-48.

  [157] Там же. С.27.

  [158] Дмитриева О. Россия - в лидерах мировой коррупции // Деловой Вторник. 1997. №12 (142).

  [159] Там же.

  [160] Там же. С.89.

  [161] См.: Ольсевич Ю. Институционализм - новая панацея для России? // Вопросы экономики. 1999. № 6. С.33.

  [162] Цит. по: Белоусов А.Р. Системный кризис как вызов российскому обществу // Поблемы прогнозирования. 1998. №2. С.48-49.

  [163] Ольсевич Ю. Указ. соч. С.34.

  [164] Там же. С.35.

  [165] См.: Политика и экономика в современной России: конфликт на перепутье (“круглый стол”) // Социологические исследования. 2000. №2. С.93-94.

  [166] Цит. по: Ольсевич Ю. Указ. соч. С.35-36.

  [167] Кузьминов Я., Ананьин О и др. Экономическая реформа: институциональный и структурный аспекты // Свободная мысль. 1992. №18. С.51.

  [168] См.: Политическая институционализация российского общества. Обсуждение на Ученом совете ИМЭМО РАН. Выступление В.Шейниса // Мировая экономика и международные отношения. 1998. №3. С.39-44.

  [169] См.: Лаудан Л. Наука и ценности // Современная философия науки: знание, рациональность, ценности в трудах мыслителей Запада. М., 1996.

  [170] Норт Д. Институты, институциональные изменения и экономический театр. Кембридж, 1990. С.4.

  [171] Окольский М. Между государством и рынком. Варшава, 1994. С.171.

  [172] Кара-Мурза А.А. Общественный порядок и политическая идеология либерализма // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып. 2. М., 1995. С.414-415.

  [173] Танзи В. Подпольная экономика в США и за рубежом. Лексингтон, 1983. С.81.

  [174] См.: Заславская Т.И., Рывкина Г.В. Социология экономической жизни. М., 1991; Мостовая И.В. Социальное расслоение в России: методология исследования. Ростов н/Д, 1995.

  [175] См.: Заславская Т.И. Социальная структура современного российского общества // Общественные науки и современность. 1997. №2. С.6.

  [176] Там же. С.7.

  [177] Голенкова З.Т., Игитханян Е.Д. Процессы интеграции и дезинтеграции в социальной структуре российского общества // Социологические исследования. 1999. №9. С.23.

  [178] См.: там же. С.27.

  [179] См.: Голенкова З.Т. Динамика социоструктурной трансформации в России // Социологические исследования. 1998. №10. С.83.

  [180] Заславская Т. Социально-трансформационная структура России // ОБщество и экономика. 1999. №3-4. С.20.

  [181] См.: там же. С.24-27.

  [182] См.: Андрущак Н.В. Доход и социальная дифференциация общества // Социальная структура и социальная стратификация. М., 1992.

  [183] Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М., 1996. С.6.

  [184] Докучаев Д. Гонорары Чубайса пойдут на защиту среднего класса // Известия. 1997. 14 ноября.

  [185] Бадальский А. Средний класс держит деньги в Сберегательном банке // Известия. 1998. 6 февраля.

  [186] Костина Г., Медовников Д. Замечен из-за прилавка // Эксперт. 1997. №23. С.18.

  [187] Савин И. Средние русские - кто они? // Известия  - Экспертиза. 1998. 17 января.

  [188] Там же.

  [189] Березин И. Кто есть кто в российском обществе // Экономические новости России и Содружества. 1996. №10.

  [190] См.: Савин А. Средние русские - кто они? // Известия. 1998. 17 января.

  [191] См.: Яковлева Е. Есть ли средний класс в России? // Известия. 1998. 11 марта.

  [192] Там же. 1998. 13 марта.

  [193] См.: Василевский Е. Формирование новых элит: Россия, Польша, Украина // Студия политычне. 1997. №1.

  [194] Витковская Г. Вынужденные мигранты в России // Бывший СССР: внутренняя миграция и эмиграция. Вып.1. М., 1992.

  [195] Вебер М. Хозяйство и общество. Нью-Йорк, 1968. Т.1. С.303.

  [196] Якуба Е.А. Социология. Харьков, 1996. С.36-37.

  [197] Дановский С.Л. Социологическая и психологическая характеристика безработных // Социологические исследования. 1994. №5. С.87.

  [198] Левада Ю.А. Социальные типы переходного периода: попытка характеристики // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1997. №2. С.9-15.

  [199] См.: там же. С.9-10.

  [200] Там же. С.15.

  [201] Там же. С.9.

  [202] Косова Л.Б. “Человек советский” - возможность типологии // Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения. 1997. №2. С.17-21.

  [203] Там же. С.19.

  [204] Там же. С.21

  [205] См.: Балабанова Е.С. Андекласс: понятие и место в обществе // Социологические исследования. 1999. №12. С.65-70.

  [206] См.: Преступность и культура / Под ред. А.И.Долговой. М., 1999. С.143.

  [207] Там же. С.70.

  [208] Горшков М.К. Некоторые методологические аспекты анализа среднего класса в России // Социологические исследования. 2000. №3. С.12.

  [209] См.: Там же. С.7.

  [210] Там же. С.12.

  [211] См.: Поляков Л.В. Как Россия нас обустраивает. М., 1996.

  [212] См.: Марченко Г.В. Россия между выборами // Полис. 1996. №2.

  [213] См.: Афанасьев М.Н. Клиентелизм: историко-социологический очерк // Полис. 1996. №6.

  [214] См.: Левинсон А.Г. Интеллигенция в условиях постсоветского общества // Куда идет Россия?.. Альтернативы общественного развития. Вып. 1. М., 1994.

  [215] Голенкова З.Т. Социальная стратификация общества // Россия: национальная стратегия и социальные приоритеты / Под ред. Г.В.Осипова и др. М., 1997. С.45.

  [216] Раскол интеллигенции? (Материалы семинара “Интеллигенция в условиях кризиса”. Выступление В.В.Левиной // Человек. 1995. №2. С.80.

  [217] Там же.

  [218] См.: Аукуционек С.П. Убыточное производство в российской промышленности // ЭКО. 1996. №10.

  [219] См.: Дерябина М.А. Приватизация в России: борьба за реальную собственность // ЭКО. 1996. №8.

  [220] См.: Стариков Е.Н. Схватка бульдогов под ковром // Наш современник. 1996. №9.

  [221] См.: Клемент К. Предпосылки коллективных акций протеста на предприятиях // Социс. 1996. №9.

  [222] Тихонова Н.Е. Динамика социальной стратификации в постсоветском обществе // Общественные науки и современность. 1997. №5. С.12.

  [223] Матвеева А. Конец “крестьянской утопии” // Эксперт. 1996. №41. С.40.

  [224] Заславская Т.И. Социальная структура современного российского общества // Общественные науки и современность. 1997. №2. С.21-21.

  [225] Радаев В.В., Шкаратан О.И. Социальная стратификация. М., 1996. С.312.

  [226] Заславская Т.И. Бизнес-слой российского общества: сущность, структура, статус // Общественные науки и современность. 1995. №1. С.20.

  [227] Щепаньский Я. Элементарные понятия социологии. М., 1966, с. 112-113.

  [228] См.: Вебер М. Основные социологические понятия // Избранные произведения. М., 1990, с. 625.

  [229] Бобылев А.И. Механизм правового воздействия на общественные отношения // Государство и право. 1999. № 5, с. 108.

  [230] Парсонс Т. Общий обзор // Американская социология. М., 1972, с. 367.

  [231] Lersch Ph. Der Mensch als soziales Wesen. Munchen, 1972, s. 105-109.

  [232] Вебер М. Основные социологические понятия // Избранные произведения. М., 1990, с. 637.

  [233] Парсонс Т. Система современных обществ. М., 1997, с. 32.

  [234] Парсонс Т. Общий обзор // Американская социология. М., 1972, с. 370.

  [235] Доган М. Легитимность режимов и кризис доверия // Социологические исследования. 1994, № 6, с. 147.

  [236] Фримэн Л. Введение в американское право. М., 1992, с. 154-164.

  [237] Парсонс Т. Система современных обществ. М., 1997, с. 28.

  [238] Linz J. Legitimacy of Democracy and the Socioeconomic System. Boulder, 1988, p.65.

  [239] Доган М. Легитимность режимов и кризис доверия // Социологические исследования. 1994. № 6, с. 155.

  [240] Коэн А. Отклоняющееся поведение и контроль над ним // Американская социология. М., 1972, с. 289.

  [241] Клакхон К. Зеркало для человека. Введение в антропологию. С-Пб., 1998, с. 230.

  [242] Merton R.  Social Theory and Social Structure. N.Y., 1957, p. 73.

  [243] Смелзер Н. Социология. М., 1994, с. 659.

  [244] Харчева В. Основы социологии. Учебник. М., 1997, с. 217.

  [245] Щепаньский Я. Элементарные понятия социологии. М., 1966, с. 112.

  [246] Эйзенштадт Ш. Революция и преобразование обществ. Сравнительное изучение цивилизаций. М., 1999, с. 127.

  [247] Дарендорф Р. Элементы теории социального конфликта // Социологические исследования. 1994. № 5, с. 142-146.

  [248] Чернобровкин И.П. Ценности конституционализма в переходный период России // Ценностные основания государственной власти и управления России на рубеже веков. Ростов-на-Дону – Пятигорск, 2000, с. 94-95.

  [249] Черкин В.Е. Российская конституция и международный опыт // Государство и право. 1998. № 12, с. 5-14.

  [250] Поляков Л.В. Исследование политической российской модернизации // Полис. 1997. № 3, с. 39-42.

  [251] Всероссийский мониторинг 1992-1997 годов "Как живешь, Рссия?"// Социологические исследования. 1998. №2. С.156.

  [252] Лапкин В.В., Пантин В.И. Русский порядок // Политические исследования. 1997. № 3, с. 85.

  [253] Всероссийский мониторинг 1992-1997 годов «Как живешь, Россия?» // Социологические исследования. 1998. № 2, с. 157.

  
  

  [254] Косова Л.Б., Кларк Т. Субъективные оценки экономического благополучия и поддержка реформ // Социологические исследования. 1998. № 5, с. 47.

  [255] Лапкин В.В., Пантин В.И. Политические ориентации и политические институты в современной России; проблемы коэволюции // Политические исследования. 1999. № 6, с. 77-78.

  [256] Кодекс законов о труде Российской Федерации с постатейными материалами. М., 1997, с. 561.

  [257] Научные чтения «Этнополитический процесс на Северном Кавказе» // Извести высших учебных заведений Северо-Кавказского региона. Общественные науки. 1998. № 2, с. 12.

  [258] Алексеев С.С. Общая теория права. Курс в 2-х т. Т. 2. М., 1982, с. 87-127; Нерсесянц В.С. Философия права. М., 1997, с. 43-52.

  [259] Ткаченко Ю.Г. Методологические вопросы теории правоотношений. М., 1980, с. 123.

  [260]  Веденеев Ю.А., Князев С.Д. Избирательные правоотношения // Государство и право. 1999. № 5, с. 27.

  [261] Арановский К.В. Курс лекций по государственному праву зарубежных стран. Сравнительное государствоведение. Владивосток, 1996, с. 256.

  [262] Постников А.Е. Избирательное право России. М., 1996, с. 13.

  [263] См.: Веденеев Ю.А., Князев С.Д. Избирательные правоотношения // Государство и право. 1999. № 5, с. 30-32.

  [264] Веденеев Ю.А., Князев С.Д. Избирательные правоотношения // Государство и право. 1999. № 5, с. 34.

  [265]  Постников А.Е. Избирательное право России. М., 1996, с. 96.

  [266]  Веденеев Ю.А., Лысенко В.И. Избирательный процесс в Российской Федерации: политико-правовые и технологические аспекты // Государство и право. 1997. № 8, с. 13.

  [267] Матейкович М.С. Проблемы правового регулирования выборов в законодательные и исполнительные органы государственной власти в субъектах Российской Федерации // Государство и право. 1998. № 7, с. 54.

  [268] Матейкович М.С. Проблемы правового регулирования выборов в законодательные и исполнительные органы государственной власти в субъектах Российской Федерации // Государство и право. 1998. № 7, с. 56.

  [269] Мишин А.А. Основы правового положения личности в зарубежных странах и России // Конституционное право зарубежных стран. М., 1996, с. 52-53.

  [270] Конституционное право: восточно-европейское обозрение. 1997. № 3, с. 15.

  [271] Чиркин В.Е. Конституционное право зарубежных стран. М., 1997, с.84.

  [272] См.: Модернизация в России и конфликт ценностей. М., 1994.

  [273] См.: Ионин Л.Г. Культура и социальная структура // Социс. 1996. №2-3.

  [274] Мусхелишвили Н.Л., Сергеев В.М., Шрейдер Ю.А. Ценностная рефлексия в разделенном обществе // Вопросы философии. 1996. № 11. С.15.

  [275] См.: История как феномен культуры (независимый теоретический семинар) // Рубежи. 1996. №9. С.153.

  [276] Там же.

  [277] Культура и реформа. Беседа А.С.Ахиезера и А.П.Пригожина // Вопросы философии. 1994. №7-8. С.47.

  [278] См.: Зиновьев А.А. Посткоммунистическая Россия. М., 1996. С.53.

  [279] Ваттимо Д. Конец современности: нигилизм и герменевтика в постмодернистской культуре. Лондон, 1988. С.4.

  [280] Цит. по: Ваттимо Д. Конец современности: нигилизм и герменевтика в постмодернистской культуре. Лондон, 1988. С.7.

  [281] См.: Макаренко В.П. Марксизм: идея и власть. Ростов н/Д, 1992.

  [282] Там же. С.41.

  [283] См.: Захариаш А. Антропотелизм. Варшава, 1996. С.32.

  [284] См.: Бабаева Л.В., Чирикова А.Е. Женщины в бизнесе // Социс. 1996. №3.

  [285] См.: Федорова В.Г. Анархия и порядок в контексте российского посткоммунистического развития.// Вопросы философии. 1998. №5. С.4.

  [286] Лапин Н.И. Проблема социокультурной реформации в России: тенденции и препятствия // Вопросы философии. 1996. №5. С.30..

  [287] См.: Ивенс Г., Уайтфельд С. Основание конкуренции партий в Восточной Европе. Лондон, 1992.

  [288] Миллс К. Ситуационное действие и словари мотивов // Американское социологическое обозрение. 1974. №5. С.49.

  [289] См.: Чупров В.И., Зубок Ю.А. Проблемы занятости молодежи // Социс. 1996. №9.

  [290] Голенкова З.Т. Социальная стратификация общества // Россия: национальная стратегия и социальные приоритеты / Под ред. Г.В.Осипова и др. М., 1997. С.44.

  [291] Лапин Н.И. Модернизация базовых ценностей россиян // Социологические исследования. 1996. №5. С.3.

  [292] См.: там же. С.11.

  [293] См.: там же. С.11-12.

  [294] См.: там же. С.12-18

  [295] Там же. С.18-19.

  [296] Соколов В.М. Нравственные коллизии современного российского общества (Социологический анализ) // Социологические исследования. 1993. №9. С.43.

  [297] См.: там же. С.44.

  [298] См.: там же. С.45-46.

  [299] Климова С.Г. Изменения ценностных оснований идентификации (80-90-е годы) // Социологические исследования. 1995. №1. С.72.

  [300] Демидов А.М. Социокультурные стили в Центральной и Восточной Европе // Социологические исследования. 1998. №4. С.25.

  [301] См.: Тощенко Ж.Т. Как жить вместе, живя врозь // Социс. 1996. №3.

  [302] См.: Шматко Н.А. Становление российского патроната и бюрократический капитал // Социс. 1995. №6.

  [303] См.: Ивенс Г., Уайтфельд С. Основание конкуренции партий в Восточной Европе. Лондон, 1992. С.34.

  [304] Оффе К. Капитализм как демократический проект? // Студия социологичне. 1992. №3-4. С.51.

  [305] См.: Макаренко В.П. Власть и легитимность // Россия-США: опыт политического развития. Ростов н/Д, 1993.

  [306] Тернер Р. Личность в социальном взаимодействии. Нью-Йорк, 1968. С.62.

  [307] Цит. по: Ануфриев Е.А., Лесная Л.В. Российский менталитет как социально-политический и духовный феномен // Социально-политический журнал. 1997. №4. С.36.

  [308] См.: Тихонова Н.Е. Динамика социальной стратификации в постсоветском обществе // Общественные науки и современность. 1997. №5. С.9.

  [309] Там же. С.12.

  [310] См.: Известия. 1996. 27 августа.

  [311] См.: Майминас Е. Российский социально-экономический генотип // Вопросы экономики. 1996. №9. С.139.

  [312] Яковенко И.Г. Предпринимательские ценности в маргинальной среде // Модернизация в России и конфликт ценностей. М., 1994. С.197.

  [313] См.: Радаев В. Предпринимательство как новый российский миф // Знание - сила. 1996. №4. С.15.

  [314] См.: Демидов А.М. Социокультурные стили в Центральной и Восточной Европе // Социологические исследования. 1998. №4. С.25.

  [315] См.: Лапин Н.И. Проблема социокультурной реформации в России: тенденции и препятствия // Вопросы философии. 1996. №5. С.26.

  [316] Там же.

  [317] См.: Соколов В.М. Нравственные коллизии современного российского общества (Социологический анализ) //Социологические исследования. 1993. №9. С.46.

  [318] См.: Лысенко В. В Германии исследуют настроения российской молодежи // Новые Известия. 1998. 19 февраля.

  [319] См.: Климова С.Г. Изменения ценностных оснований идентификации (80-90-е годы) // Социологические исследования. 1995. №1. С.72. 

  [320] См.: Судоплатов П.А. Разведка и Кремль. М., 1996.

  [321] См.: Левада Ю. Время "хаотического порядка" // Социум. 1994. №7.

Скачать неопознаный вид работы