Полный текст:
Оглавление
Введение. 3
Новая
большевистская Москва. 5
Старая
религиозная Москва. 17
Москва
писателей 1920-1930-х годов. 23
Заключение. 28
Список
используемой литературы.. 30
Введение
«Поездка в Россию» представляет собой зарисовки жизни СССР в
середине 20-х годов хорватского писателя Мирослава Крлежи, известного у себя на
родине, а так же во многих европейских странах. Это собрание очерков о «русском
эксперименте» строительства социализма.
Мстислав Крлежа, анархист по своей природе, совершил эту
поездку в 1925 году. Контрастом советской жизни стала голодная послевоенная
Европа, поэтому писателя так поразило обилие продовольствия советского
пространства и набирающий обороты прогресс.
В целом книга получилась очень живой: тут можно увидеть и
убежденных строителей нового общества, и внутренних эмигрантов, и бунтарей и
конформистов в искусстве, и позицию церкви.
Кроме того, в книгу вошли заметки о европейских городах,
которые проехал Крлежa, добираясь до Москвы поездом с остановками в Вене,
Дрездене, Берлине, проехав через Литву и, наконец, пересев в прямой вагон
Ригa-Москвa.
Размышления Крлежи о "русском эксперименте" и о
его восприятии в Европе, a также о феномене русского революционного движения -
превосходный документ эпохи, образчик далеко не ординарного мышления писателя и
журналиста, безусловно, увлеченного социалистическими идеями.
При этом Крлежa был не склонен менять свою оценку в угоду
каким-то идеологическим схемам.
Повторно Мирослав Крлежа смог приехать только через сорок
лет, эта поездка состоялась в 1965 году в составе правительственной делегации.
Трудности послевоенных межгосударственных отношений СССР и Югославии,
и бескомпромиссная позиция самого писателя не способствовали продвижению его
творчества в СССР. Верный традициям профессиональной журналистики, он упрямо отстаивал
свое право задавать неудобные вопросы и высказывать мнения о людях, общественных
процессах и явлениях искусства независимо от того, нравится ли это тем, кто находится
у власти.
Главным его врагом всю жизнь оставалась "сила всемирной
глупости", равная, по пессимистическому замечанию Коллежи, силе всемирного
тяготения.
Не кто иной, как Коллежа, впервые резко поставил вопрос об
ответственности ЦК КПЮ за исчезновение в сталинских лагерях югославских работников
Коминтерна. Это привело к разрыву с недавними единомышленниками, и за писателем
в партийных кругах надолго закрепилась кличка "левого троцкиста".
Тем не менее, русскую культуру Крлежa всегда ценил очень
высоко.
Так, в 1920 году, посмотрев спектакль "Три
сестры", сыгранный в Загребе артистами Московского Художественного Театра
им. А.П. Чехова, он писал: "Думаю, пока жив, не забыть мне мгновений, когда
Книппер-Чеховa нервно зажигала спички и тушила их, смеясь и плача... Дивная женщина,
она смеялась и ломала спички, в то время как Вершинин (Кaчaлов) говорил ей о
любви... "Три сестры"... Серо-коричневые, грязно-пепельные мутные
российские сумерки, сумерки российской провинции, чеховской, с ее калошами,
керосиновыми лампами и грязью на улицах, сумерки, когда двое несчастливых,
недовольных жизнью людей могут сесть в темных комнатах на диван и соединить
свои руки, и сердца их бьются учащённо, a с улицы доносятся голоса, далёкие и
глухие, гаснущие и замирающие... Да, то были великие, по-настоящему интимные,
торжественные мгновения театра, когда разверзается пространство и все реальное куда-то
исчезает... Книппер-Чеховa ломала спички - это было впечатление настолько
сильное, что зритель невольно начинал нервно хрустеть пальцами, и кровь приливала
у него к голове..."
Новая большевистская Москва
1920-е гг. вошли в историю Москвы исключительно как годы,
когда появились наиболее радикальные проекты преобразования города, в то время
как 1930-е гг. чаще всего ассоциируются с реализацией Генерального плана 1935
года и кардинальным преобразованием облика города. Однако в истории Москвы
первых десятилетий советской власти далеко не все так просто и однозначно. Все
«революционные» проекты преобразования города появились лишь в самом конце
1920-х гг., когда на волне провозглашенных индустриализации и коллективизации
начался поиск новых путей социалистического расселения, отвечающего установке
об уничтожении различий между городом и деревней, мечте о создании нового советского
человека, а реальная реконструкция центра Москвы началась задолго до принятия
Генерального плана и в ее основе лежала концепция, формирование которой
началось еще в 1920-е годы.
Более того, вся история преобразований Москвы первых
десятилетий советской власти в большинстве своем имеют очень глубокие корни в дореволюционной
истории двух крупнейших городов Империи, двух столиц – Москвы и Петербурга.
Строительство железных дорог изменило пространственную структуру
городов. Из-за боязни «адского шума» вокзалы строились на окраинах. Вокруг них
начинали формироваться локальные городские центры, усиливалось значение улиц,
ведущих от вокзалов в центр города. Здесь начинала развиваться торговля,
появлялись многочисленные конторы.
Моноцентричный город становился полицентричным, а прежде компактный
исторический центр начинал разрастаться вдоль главных радиальных улиц. Проблема
заторов на улицах, ведущих к вокзалам, становилась все актуальнее. Самым
проблемным в Москве стало направление центр – Каланчевская площадь, поскольку
на этой площади были сосредоточены вокзалы сразу трех железных дорог. Мясницкая
улица не справлялась с все нарастающим транспортным потоком, что стало причиной
появления целого ряда проектов, предусматривавших прокладку широкого прямого
проспекта, напрямую соединяющего Каланчевскую и Лубянскую площади. Самый
грандиозный вариант такого проспекта был предложен инженерами П.И. Балинским и
Е.К. Кнорре в их знаменитом проекте метрополитена для Москвы.
По замыслу инженеров, центральная часть будущего проспекта Николая
II отводилась под эстакады метрополитена, а по сторонам магистрали
инженеры-предприниматели намеревались возвести доходные дома и конторские
здания для последующей продажи и сдачи в аренду.
Другой причиной был намечавшийся снос памятников московской
старины – церквей и гражданских построек.
Интерес к исторической Москве во второй половине XIX в. был
обусловлен многими факторами.
На протяжении полутора веков, после переноса столицы в
Санкт-Петербург, Москва, далекая от идеалов регулярного градостроительства,
воспринималась как столица российской провинции. Попытки придания городу более
классицистического облика, соответствующего идеалам эпохи абсолютизма, успехом
не увенчались. План регулирования, составленный в 1775 г. Комиссией о каменном
строении Санкт-Петербурга и Москвы, предусматривавший создание регулярных
ансамблей вокруг Кремля, осуществлялся крайне медленно.
Первым зримым воплощением этих тенденций в Москве стал храм
Христа Спасителя в формах «византийской архитектуры» (по определению того
времени), заложенный в 1832 г. недалеко от Кремля. Пока шло строительство
храма, завершилось формирование ансамбля самой регулярной площади Москвы –
Театральной. В 1858 г. с храма были сняты леса, что ознаменовало переломный
момент в истории Москвы.
Отмена обязательного на протяжении многих лет строительства
по образцовым фасадам привела к появлению многообразия форм и стилей, которых
не знала предшествующая эпоха.
В это же время начался бум железнодорожного строительства,
превративший город в торгово-промышленную столицу. Облик города теперь
определяли не государственные заказы, а заказы московского купечества, нового
поколения предпринимателей и промышленников, которые хотели подчеркнуть
исключительность Москвы, ее отличие от «казенного» Петербурга. После Политехнической
выставки 1872 года в Москве прочно утвердился «русский стиль». За последние
несколько десятилетий XIX века в этом стиле был перестроен практически весь
ансамбль Красной площади.
При этом нерегулярная планировочная структура Москвы с неширокими
извилистыми улицами оставалась прежней. Попытки ее регулирования на основании высочайше
утвержденных планов встречали сопротивление домовладельцев, которые не стремились
безвозмездно передавать городу под расширение улиц участки собственных
владений, освобождавшихся после перестройки зданий в соответствии с новыми
красными линиями.
Москва продолжала развиваться как средневековый город путем
повышения этажности, уплотнения застройки и застройки пустырей. Зелени
становилось все меньше.
Отметим ещё один интересный исторический факт: сотрудников
партийно-правительственного аппарата, перебравшихся в Москву весной 1918 года,
после Петербурга город поразил своей провинциальностью и грязью. В новой
столице не хватало административных зданий, и переехавшие в Москву сотрудники
различных ведомств размещались в гостиницах и доходных домах в центре города,
преимущественно на площадях вокруг Кремля и Китай-города и на Тверской улице.
Облик Москвы пытались на скорую руку преобразовать
установкой отдельных монументов по Плану монументальной пропаганды, украшением
города к различным революционным праздникам, но многочисленные купола храмов,
все еще возвышавшихся над городом, не соответствовали облику столицы мировой
революции. Однако проблемы городского хозяйства, пришедшего за время войн и
революций в упадок, затмевали проблемы эстетического характера.
Провозглашенный отказ от всей предшествующей истории и всего
предшествующего искусства был лишь декларацией. Безусловно, были и те, кто
воспринял революцию как возможность заявить о себе и своем творчестве, но
многие мастера не могли, да и не стремились в одночасье отказаться от прежних
убеждений. Опыт и знания этих мастеров, несмотря на их «неправильные» убеждения
были востребованы новой властью.
Сама идея скорейшего создания плана преобразования города
была позаимствована из предреволюционного Петрограда.
В основу плана «Новой Москвы», как впоследствии был назван
проект, легло утвердившееся в трудах теоретиков городского благоустройства
начала ХХ в. представление о том, что радиальная или паутинная планировочная
структура Москвы является идеальной для большого города. Главным и едва ли не
единственным недостатком московского варианта этой планировочной системы были
признаны стихийно сложившиеся кривые и узкие улицы города, которые в
соответствии с новым планом предлагалось исправить путем расширения и
спрямления. На словах такого рода преобразования не предвещали радикальных
перемен, но на деле подразумевался снос практически всей старой застройки, за
исключением памятников московской старины и московского классицизма, которые
предполагалось сохранять и окружать зеленью.
В плане «Новая Москва» было много противоречий. В основу
плана была положена идея моноцентричной планировочной структуры, что не
помешало авторам проекта выделить несколько главных центров города:
исторический – в Кремле, торговый – в Китай-городе, правительственный – на
Ходынском поле, общественный – в Сокольниках и транспортный – на Каланчевской
площади.
Расширяемые радиальные улицы, главными из которых оставались
Тверская и Мясницкая, должны были связать правительственный и общественный
центры с историческим. В то же самое время авторы проекта постоянно стремились
к максимальному исправлению планировочной структуры города, к ее идеализации
путем замыкания Бульварного кольца в Замоскворечье и проектирования нового
бульварного кольца.
Отметим, что у Крлежы к России и СССР было двойственное отношение. С одной стороны, он уважал большевиков за
решимость, за столь грандиозный социалистический эксперимент, но вместе с тем
он осуждал их за это самое перерождение, начиная с 1930-х. Ведь как известно наилучшей
формой он считал кооперацию.
Не смотря на то, что в своей родной Югославии Крлеж слыл
известным писателем, в СССР он не публиковался.
В начале 1925 года Крлеж совершил своё путешествие в
советскую Россию через Восточную Европу. А вернувшись домой, он опубликовал
свои путевые заметки и очерку и нескольких журналах, чуть позже (в 1926 году)
эти заметки были собраны в одну книгу – «Поездка по России».
Что интересно, Крлеж значительную часть книги посвятил своим
гастрономическим наблюдениям, настолько его поразило изобилие продовольства в
СССР. Он пишет: «В Вологде я насчитал в одном меню шестнадцать наименований
супов. В далеком краю, к востоку от Вятки, где отбывали ссылку Герцен и
Салтыков, в доме одного ярого противника большевизма, который не переставая
поносил существующий режим, нам было подано следующее: приперченная вяленая
рыба, рыба отварная, рыба солёная, рыба в маринаде, винегрет, мочёные яблоки,
икра и масло, три сорта вина и хрен со сметаной. Эти тринадцать закусок были
сервированы под сорокоградусную водку, именуемую рыковкой (потому что её якобы
пьет сам Рыков), а также плюс портвейн, малага, вишнёвая настойка и зубровка –
это превосходный самогон с запахом травы, которую едят дикие сибирские буйволы.
Это для начала. После чего внесли самовар и подали свинину, индюшку, салаты и
соусы, пироги, варенье, фрукты, торты, кофе и какое-то горькое водянистое пиво.
При этом хозяева ругали революцию, которая разрушила их блестящую довоенную
жизнь.»
Далее Крлежа пишет: «В Москве мне случалось видеть нищих,
которые держат в руке бутерброд, намазанный слоем икры толщиной в палец. Не
выпуская изо рта папиросы и не переставая жевать, они тянут извечный
православный, русский, он же цыганский, припев: «Подайте, люди добрые!» Я
всегда был противником фейерверков и бенгальских огней, но если вы сегодня
путешествуете по России и если у вас, как у гоголевских героев, мясной фарш
стоит в горле, то вы не сможете согласиться с утверждениями европейской печати
о том, что Россия умирает от голода.»
Объектом особого внимания воспитательных структур стала
рабочая молодежь, с которой лидеры большевистского режима связывали надежды на
продолжение революционного процесса. Ведь именно рабочий класс являлся по
официальной идеологии классом-гегемоном и был своего рода «коммунистической
иконой» – объектом поклонения и инструментом благого воздействия на остальные
социальные слои. Однако в реальности данный класс стремительно обновлялся,
включая в свой состав выходцев из самых разных страт (преимущественно молодых
людей). В середине 1920-х годов рабочие цензовой промышленности на четверть
состояли из молодежи.
Между тем, в повседневной жизни рабочей молодежи наблюдались
разнообразные негативные явления, называвшиеся политиками, учеными и публицистами
того времени «болезнями быта»[1]: пьянство и хулиганство,
половая распущенность, неряшливость.
Указанные поведенческие образцы были широко распространены
не только в маргинальных слоях юных пролетариев, но и среди их «передовой» части.
Живописуя быт «революционного молодняка», публицисты-современники сообщали:
«Комсомольцы пьянствуют. Надувшись самогону, бегают за беспартийной молодежью.
Если беспартийный носит брюки галифе, его ловят и заставляют обрезать брюки[2]».
Поэтому неудивительно, что моральные основы повседневной
жизни юных пролетариев оказались предметом анализа самых видных деятелей
большевистского режима.
По сути, лидеры большевизма следовали замечанию основоположника
марксизма, писавшего, что свободное время, «представляющее собой как досуг, так
и время для более возвышенной деятельности – разумеется, превращает того, кто
им обладает, в иного субъекта, и в качестве этого иного субъекта он и вступает
затем в непосредственный процесс производства»[3]. Иными словами,
руководители «воспитательного фронта» рассматривали «здоровый досуг» молодежи
как важнейшее условие повышения производительности труда, успеха индустриальной
модернизации страны.
Поэтому именно на бытовой морали рабочей молодежи вожди большевизма
решили сфокусировать усилия всей государственно-общественной системы воспитания
– образовательных и культурно-просветительских учреждений, ВЛКСМ (организации
специально созданной для формирования «нового человека»). Высший орган правящей
партии (и фактически, высший орган власти), формулируя задачи индустриального
преображения страны, заявил, что «элементы распущенности и анархизма в быту»
должны стать «объектом решительной борьбы со стороны организованной части
пролетарского юношества».
Прежде всего, было решено наладить «разумный досуг»
подростков и юношества. «Пьяным застольям» противопоставлялись вечера самодеятельности,
кружки по интересам, «красные посиделки», конкурсы гармонистов и балалаечников,
которые не только выявляли талантливых музыкантов-любителей, но и объединяли молодых
людей на основе трезвого образа жизни.
По большевистской инициативе для рабочей молодежи организовывались
драматические, хоровые и другие кружки, регулярно проводились лекции и беседы.
В силу особенностей своего возраста «пролетарский молодняк» активно участвовал
в работе указанных структур.
В поиски форм «здорового досуга» включились, наряду с
клубами, и так называемые ядра быта (бытовые группы, инициативные группы). Они
создавались юными производственниками, не желавшими более терпеть факты
пьянства и хулиганства своих товарищей, многочисленные проявления
«нетоварищеского отношения к девушке», нарушения общественного порядка и
трудовой дисциплины.
Члены этих «ядер» выступали инициаторами экскурсий,
прогулок, тематических вечеров. Они занимались также обследованием жилищ, проверкой
бюджета молодых рабочих. Целью последней работы было определение того,
способствуют или нет формы времяпровождения и структура расходов
совершенствованию личности молодого человека.
Для пропаганды нравственно оправданных форм повседневной жизни
и борьбы с «нездоровым досугом» организовывались демонстрации. К ним, в
частности, прибегали комсомольские ячейки для преодоления пьянства в рабочей
среде. Причем политически активная молодежь привлекала к демонстрациям
несовершеннолетних детей.
Стремление воспитательных структур максимально
распространить свое влияние на повседневную жизнь молодежи побудило их
руководителей поддержать инициативу, родившуюся в середине 1920-х годов, – организацию
коллективных дач. В 1925 г. такие дачи уже существовали в Московской,
Ленинградской, Иваново-вознесенской, Тверской, Нижегородской и Саратовской
губерниях. А во второй половине 1920-х и начале 1930-х годов они начинают
функционировать и в других регионах страны.
Лучшие молодежные дачи организовывали отдых в соответствии с
требованиями «новой морали», то есть без пьянства и хулиганства, без «вольных»
отношений между юношами и девушками, пропагандировали «правильный и
рациональный досуг, без отрыва от коллектива». Задачей дач было: «оздоровить и
воспитать!».
Указанная форма летнего отдыха приобрела популярность, естественно,
не только из-за желания юных рабочих овладеть основами бытовой культуры, но и
вследствие экономических причин. Не имея достаточных личных средств для выезда
на загородный отдых, молодежь охотно объединяла свои финансовые ресурсы.
К концу 1920-х годов лидеры партии-государства, желая сопроводить
форсированную модернизацию страны ускоренным воспитанием «нового человека»,
решили распространить коллективистские отношения за пределы летнего отдыха юных
пролетариев. Поэтому они высказались в поддержку идеи создания молодежных
бытовых коммун. Члены коммун брали на себя следующие нравственные
обязательства: быть отличным производственником; строить отношения на основе
чуткости, взаимного уважения и доверия; внедрять в повседневную жизнь нормы
морали; не допускать случайных половых связей, употребления спиртных напитков.
Санитарно-гигиеническая обстановка в первых коммунах
разительно отличалась от обстановки, царившей во многих молодежных общежитиях.
Вот как описывала последнюю одна из заводских многотиражек: «Комната грязная,
на стенах паутина, накурено, душно. Особенно – в местах общего пользования, в
уборных, в передней, на кухне. Ведра, заваленные мусором, ждут, пока окончится
дискуссия насчет того, кто должен их выносить, а пока что издают резкое
зловоние… раковина, забитая окурками и всякой гадостью, тоже ждет не дождется уборки».
В той же заметке читаем: «Живут между собой ребята скверно. Дружбой,
товарищескими отношениями и не пахнет. Кажется, что вокруг кровати каждого
очерчен какой-то круг и заботы спящего на этой кровати за этот круг так и не
выходят. Спящий рядом может хоть повеситься, до этого нет дела никому. Зато
ссоры, иногда переходящие даже в драку, процветают как в обычных ночлежках[4]».
Вот почему и небольшие изменения к лучшему в организации
жизни, имевшие место в бытовых коммунах, как и само стремление молодых людей сделать
свою жизнь чище в нравственном и материальном отношениях, получали самое
горячее общественное одобрение.
К тому же дома-коммуны, насаждаемые «сверху» и не имевшие необходимой
материальной базы, оказывались подчас ничуть не лучше обычных неблагоустроенных
общежитий.
Негативное отношение у коммунаров вызывали формально проводимые
мероприятия, которые должны были, по мнению их организаторов, воспитывать
молодежь в «нужном духе». Ежедневные собрания и заседания с обсуждением одних и
тех же вопросов только рождали у молодежи желание покинуть коммуну. Реализуя
его, один из лучших ударников Сталинградского тракторного завода писал своим
товарищам: «Прощай, коммуна, дом-тюрьма».
Таким образом, движение революционных романтиков погибло в
значительной мере под натиском «организующих усилий» партийно-комсомольской
бюрократии. Искреннее стремление неофитов строить собственную жизнь в
соответствии с прокламируемыми в обществе ценностями и идеалами выродилось в
кампанию принудительного «осчастливливания».
Впрочем, не следует снимать вины и с самих юных адептов «русифицированного
марксизма». Их агрессивное отношение к «недостаточно идейным» и упрямое
навязывание окружающим «революционных» ценностей также способствовало развалу
движения.
К указанным субъективным факторам следует добавить и обстоятельства
объективного характера. Во-первых, у «нового быта» отсутствовала серьезная
инфраструктура. В стране не хватало жилых домов, столовых, прачечных, клубов,
т. е. всего того, что составляет материальную базу досуга, развивающего
личность. Во-вторых, глубинная перестройка бытовой морали рабочей молодежи
тормозилась сгущавшейся после 1929 года атмосферой взаимной подозрительности и
принудительного единомыслия.
Первые успехи в деле освоения рабочей молодежью «высокой» бытовой
культурой, достигнутые в 1920-е годы, таким образом, не получили дальнейшего
развития в условиях мобилизационной модели модернизации, избранной сталинским
руководством.
В целом же, с начала 1930-х годов задача воспитания бытовой
морали (и шире – изменения нравственных основ повседневности) вытесняется на
периферию воспитательной деятельности культурно-просветительских и
общественно-политических организаций. Смещение приоритетов воспитания в сторону
производственной жизни молодежи заметно даже по тематике выступлений вождей
большевизма.
Если в 1920-е годы редкий лидер партии-государства не
высказывался по проблеме «борьбы за новый быт», то после 1929 г. выступления
большевистских иерархов посвящены главным образом «борьбе за промфинплан». Тем
самым они подавали сигнал всей государственно-общественной системе воспитания:
не целостная личность должна быть главным предметом воспитания, а индивид,
эффективно выполняющий свои трудовые обязанности. Позднее, в 1945 г., данный
поворот в цели воспитания подрастающих поколений будет сформулирован И.В. Сталиным
откровенно и недвусмысленно: «человек-винтик».
Таким образом, форсирование руководством страны процессов модернизации,
ставка на административные, командные методы ее осуществления похоронили весьма
перспективную стратегическую идею реального преображения всего образа жизни
рабочей молодежи, формирования не на словах, а на деле возвышающего личность
досуга.
Старая религиозная Москва
С. Н. Булгаков, осмысливая ход революционных событий 1917
года, резюмировал: «Как ни мало было оснований верить грезам о
народе-богоносце, все же можно было ожидать, что церковь за тысячелетнее свое
существование сумеет себя связать с народной душой и стать для него нужной и
дорогой. А ведь оказалось, что церковь была устранена без борьбы, словно она не
дорога и не нужна была народу, и это произошло в деревне даже легче, чем в
городе… Русский народ вдруг оказался нехристианским[5]».
И действительно, Мирослав Крлежа посетил нашу страну в очень
непростой и вместе с тем очень интересный период её истории.
В 20-е годы в нашей стране шла активная борьба с религией,
ведь советизация народа была одной из главнейших задач большевиков. С точки
зрения идеологии правящей партии, религия была одним из основных препятствий
для развития пролетарского общества.
Это противостояние предполагало, помимо откровенно репрессивной
политики, наступательную атеистическую пропаганду.
Деятельность по созданию социалистического общества в многонациональной
стране потребовала от коммунистического руководства выработки специфических
механизмов, позволявших осуществлять эффективную национальную политику
(например, участие в работе школ и в ликвидации неграмотности, создание
образцово-показательных коммун и т.д.).
В 1920-е годы оказавшись в изгнании, русские религиозные
философы стремились осмыслить и раскрыть духовную сущность Церкви и государства,
философски объяснить бессмысленность попыток уничтожения церковного
института.
Одновременно с развитием на Западе идеалистического
научно-философского направления в пределах советского государства развивалась
иная - марксистско-ленинская, т.е. материалистическая тенденция.
Большевики подходили к этой проблеме исключительно с
классовых позиций, базируясь на мировоззренческой основе воинствующего атеизма.
Неоспоримым тезисом стала аксиома: Церковь – реакционный, враждебный советскому
строю и обществу институт, с которым необходимо вести постоянную непримиримую
борьбу. Все действия советского государства в этом отношении принимались как
безоговорочно положительные и справедливые.
В 1920–1930 годы антирелигиозные сочинения преимущественно
носят идеологический, агитационно-пропагандистский характер. Они рассчитаны на массового
читателя и направлены на формирование у населения негативного взгляда на
религию и Церковь. Большинство из них лишено какой-либо научной, аналитической
основы и содержит сумму весьма неубедительных, часто грубо подтасованных
фактов, пропагандистских штампов, характеризующих Церковь исключительно с
отрицательной стороны.
Особое место в литературе этого п периода занимают сочинения
представителей обновленческого движения, находившихся во внутренней оппозиции
Патриаршей Церкви. Получив временную поддержку советской власти,
«обновленцы-живоцерковники» подходили к вопросу с точки зрения решительного
организационного и идейного церковного реформизма.
Советские авторы этого периода отметились лишь
малочисленными работами невысокого научного достоинства, как правило,
популярного характера. В своем роде они представляют собой попытку осмысления
истории и опыта антирелигиозной борьбы первых двух десятилетий советской
власти, подведения итогов проделанной атеистической работы.
Логично, что православная церковь практически открыто встала
во враждебные отношения к новому режиму.
Заметим, что в 20-е годы XX века стал приобретать
мировоззренческую законченность квазирелигиозный культ, который начал
складываться в России с 60-х годов XIX в. Образ Ленина еще при его жизни стал
обретать признаки сверхчеловека – божества с типичными чертами цикличности:
мессианская цель – страдание за народ – победа, которая создаст новую общность.
Еще при жизни Ленина стали возникать Ленинские уголки. В
1923 г. на Первой сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставке в
Москве, проходившей в Центральном доме крестьянина, был устроен Ленинский
уголок, содержавший рисунки, фотографии Ленина, документы. Его идея однозначно
восходит к красному углу русской избы, в котором помещались иконы.
А после кончины В. И. Ленина 21 января 1924 г. его
квазирелигозный культ вступил в решающую стадию формирования. Умер
Отец-Основатель нового учения – ленинизма, умер мученик за народное счастье,
указавший и знавший единственно верный путь для счастья России и всего мира,
умер спаситель угнетенных всего мира. Бессмертность Ленина призван был
продемонстрировать Мавзолей с нетленным телом вождя. Следует напомнить, что
незадолго до смерти Ленина прошла кампания по вскрытию мощей православных
святых, многие из которых оказались весьма далекими от нетленности. М.И.
Калинин, а главное И.В. Сталин высказались за бальзамирование тела.
Строительство Мавзолея для сохранения ленинских мощей станет
апофеозом воплощения формулы о бессмертии Ленина: «Ленин жил, Ленин жив, Ленин
будет жить».
Мавзолей как символ вечной жизни революционных идей соединил
в себе функции высшего пьедестала почета, коммунистического храма, сакрального
центра коммунистической цивилизации, посещение которого есть в то же время
причащение к ленинской идеологии, демонстрация веры в реальность "царствия
рабочих и крестьян".
Крлежа пишет по этому поводу вот что: «Ленинский мавзолей из
алебастра может быть чернильницей или деревянной шкатулкой для драгоценностей;
сувениром в виде вазы или бокала; он выгравирован на тарелках, на спичечных
коробках, на щётках для платья, на карманных часах, на меню, на транспорте, на
aгитплaкaте».
Такая активная агитационная работа, затрагивающая все
аспекты жизни советского народа, не могла не затронуть школьников. Так что переход
общеобразовательной школы от безрелигиозного к антирелигиозному воспитанию был
вызван не только требованием обеспечить формирование у школьников стойкого
атеистического мировоззрения, но и способствовать вовлечению их в практическую
борьбу с религией.
Под безрелигиозным воспитанием в советской школе понималось,
прежде всего, материалистическое просвещение – формирование атеистического
мировоззрения. Антирелигиозное воспитание предполагало вовлечение школы в
активную борьбу с религией и РПЦ, и было призвано пробудить в школьниках резко
негативное отношение к вере. Большевики - временно допуская безрелигиозное
состояние – не исключали возможности направить учащихся на активную борьбу с
религией.
В программе, принятой на VIII съезде (март 1919 г.), главная
задача партии обозначалась так: необходимо трансформировать школу «в орудие
коммунистического перерождения общества».
В Народном комиссариате просвещения, руководившем
учебно-воспитательной работой общеобразовательной школы, все еще не было
однозначного отношения к антирелигиозному воспитанию. Высококвалифицированные
профессионалы-учителя, отдавшие много сил на разработку и внедрение в практику
первых учебных программ второй половины 1920-х гг., считали, что советская
школа, начавшая работать по этим программам, в состоянии способствовать
формированию у школьников атеистического мировоззрения. Никакой специальной
антирелигиозной составляющей в программах не требуется. Однако в самой
педагогике еще не было единства по обсуждаемому вопросу
Реализацией нового политического курса занимались
партийно-государственные и общественные структуры, которые вовлекались в эту
работу, готовили и проводили в жизнь антирелигиозное воспитание в школе.
Большевики сознательно рассчитывали использовать общеобразовательную
школу в качестве базы для расширения границ коммунистической идеологии.
Крлежа пишет: «Проклятие тем, кто выкинул Богa из школ!».
Плакат был одним из сильных инструментов борьбы за советскую
идеологию, которая должна была пронизать все пространство повседневной и
праздничной жизни рядового человека, ранее подчинявшееся обрядовой культуре
традиционных для России конфессий. Появились первые антирелигиозные лозунги и
плакаты: «Попы — это вши на народном теле», «Священники — пособники мародеров и
помещиков». При этом церковь и религия прямо связывались с классовым
толкованием прошлой жизни, представали как непосредственные пособники и слуги
эксплуататоров, социальная ненависть и зависть к которым были весьма распространены
и подпитывались художественными образами – карикатурными, сатирическими,
акцентированными на обесценивание прежних норм и ценностей прежней социальной
иерархии.
Мирослав Крлежа возмущён такой обстановкой, он пишет: «Превратили
наши церкви в музеи и партийные клубы, детей наших воспитывают в безбожии, a
православную веру распяли на кресте. Разорили Россию, опозорили матушку Русь
православную!».
Одной из особенностей религиозной жизни Москвы 1920х гг. являлись
религиозные диспуты, проходившие в больших московских залах – Консерватории,
Политехническом музее, театре Зимина и других, – собиравшие большое количество
слушателей и участников. Первое время эти диспуты поднимали вопросы
существования религии и велись в основном между верующими и атеистами, причем
со стороны атеистов часто выступали такие видные деятели советской власти. Но
со второй половины 1922 г., когда возникло обновленческое движение, подобные
диспуты и споры начали проводиться и между противостоящими церковными группами,
– как их называли – «тихоновцами» и «живцами». Власти активно поддерживали в то
время обновленчество и раскол в Церкви, поэтому обычно подобные диспуты
оканчивались для православных, «тихоновцев», тюремным заключением или ссылкой,
под надуманным обвинением в «контрреволюции».
Москва писателей 1920-1930-х годов
Кардинальная перекройка законов времени и пространства
1920-х годов актуализировали противостояние центра и периферии. Массы людей,
меняя свое привычное место жительства, стремясь попасть в водоворот жизни,
заполняли ядро страны. Тотальный столичный магнетизм, иронически оцененный М.М.
Зощенко, был сопряжен с процессом отталкивания. Две пространственные модели –
московизация и провинциализация[6] – в своем структурном
отношении восходят к единому противоречивому процессу, где «Москва-центризм»
сочетается с «провинция-центризмом.
В мнимой разделенности мира на столицу и провинцию М.М. Зощенко
оказывается на стороне последней. Москва советского фельетониста притягивала и
отталкивала одновременно. Советский мир, нейтрализуя противопоставленность
бывшей столицы всей стране, включает Ленинград в один общий ряд провинциальных
городов.
В дневниках Е. Булгаковой (запись от 29 ноября 1936 года) отражена
эта пугающая москвичей трансформация. Командированный в Ленинград М.А. Булгаков
в 2 часа ночи позвонил по телефону и сказал, «что поездка неприятная, погода
отвратительная, город в этот раз не нравится». И далее декабрьская запись: «Приехал.
Ленинград произвел на него удручающее впечатление. Публика какая-то обветшалая,
провинциальная»[7].
Такое понимание города изначально не было принято ленинградскими
писателями. В дневниках К.И. Чуковский 25 января 1926 года запишет, что М.М.
Зощенко «едет на днях в провинцию, в Москву, в Киев, в Одессу…»[8].
Отметим, что для М.М. Зощенко разрыва социальных изменений с
ощущением пространства не существовало. Собственную периферийность
столкнувшийся с первой славой автор подчеркивает уже после переноса столицы
России из Петрограда.
Внимание к Москве советского фельетониста обусловлено социальными
процессами. Кроме М.М. Зощенко, для многих советских писателей Москва
становится желанным местом, где «только и можно жить»[9]. Апофеозом централизации
этого пространства является речь Сталина, назвавшего Москву «образцом всех столиц
мира». Обнаруживается тотальная гипертрофия Москвы, главный город становится
тождественным всей стране.
Для М.М. Зощенко обнаруживается новый виток противостояния
главных городов России. Петербургский миф всегда строился в оппозиции к Москве.
Однако в споре столиц еще Н. В. Гоголем был обозначен третий «украинский» голос
Киева. М.М. Зощенко снимает прямую противопоставленность Москвы и Петербурга,
добавляя в мифологию новый город – Полтаву.
Рожденный в Петербурге советский прозаик с большой охотой
делает Москву наследницей негативной части мифа города на Неве, пытаясь
удержать положительную оппозиционность Ленинграда столице. В тотальной
московизации писателей, выезжающих в командировки на большие стройки, связанный
с провинциальным пространством М.М. Зощенко оказывается, на первый взгляд, вне
первостепенных явлений. Однако отдельная глава «История одной перековки» в
книге «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства» доказывает
лишь особый угол зрения идущего в ногу со временем М.М. Зощенко. Московский же
миф для него восходит в структурной основе к парадоксальному петербургскому
соединению положительного и отрицательного. В беспокойстве автора о возможном
появлении отапливаемых московских трамваев угадывается модель развития столицы,
преодолевающей условности города на Неве и в скором времени поглощающей Европу,
а в дальнейшем и весь мир. Поэтому выбранная М.М. Зощенко позиция вне Москвы
позволяет писателю чутко реагировать на метаморфозы нового мира.
Необходимо отметить, что противостояние столицы и провинции
не ново. Например, у Ю.К. Олеши в дневниковых записях рядовая оппозиция между
столицей и провинцией решается стиранием границ за счет того, что столица
опускается до уровня провинции: Москву заполнили провинциалы, диктующие свои
порядки.
Ю.К. Олеша горд быть автором МХАТа, но это теперь другой
театр. Изменение качества не только театра, но всей столицы беспокоит Ю.К.
Олешу, потому что трудно теперь ответить на вопрос: «Где главный город нового
мира?». Чтобы преуспеть в чем-либо и перевернуть Землю, надо знать точку опоры,
определить которую очень сложно в трансформациях бытия.
Понятным в этом плане становится образ Москвы, который создает
С.Д. Кржижановский в «Возвращении Мюнхгаузена», где русская столица в
представлении окружающих – это мир наизнанку, вверх ногами. Такой мир
возвращает к проблеме инфантилизации советской культуры, так как перевернутый
мир видит ребенок. Интересно, что в пику традиционному пониманию подземного
мира в качестве инфернального, соцреализм, поэтизируя сферу метро, совершает
кардинальный переворот верха и низа.
Москва – сердце Родины – первая претерпевает изменения и диктует
правила для всей страны. Само нахождение в этом пространстве тела отца
революции свидетельствует об особом статусе столицы.
Главной точкой в этом пространстве для одессита Ю.К. Олеши становится
самое дорогое питейное заведение города Москвы: кафе «Националь», Юрий Карлович
довольно часто посещал в свободное время. Он стал тем огоньком, на который
бежали люди, представлявшие творческую интеллигенцию Москвы, ведь провести в
присутствии Юрия Карловича вечер считало за счастье бесчисленное множество
людей.
Очевидно, ресторан, из окон которого виден Кремль, был
выбран писателем не случайно. Ю.К. Олеша занимает позицию дозорного, всегда
приглядывающего за советской властью. Двойственное положение, избранное
художником, с одной стороны, свидетельствует о его свободе позиционировать себя
по отношению к Кремлю стерегущим, с другой, – цепко привязывая к месту,
подчиняет обстоятельствам. Князь «Националя» зеркально власти устраивает
фееричные застолья, имеющие карнавальную основу и определяющие
скоморошно-шутовскую роль писателя.
В «Национале» все знали, кто он, и Ю.К. Олеша оправдывал
ожидания, подыгрывая публике: «При нем всегда были папиросы, разодранный
коробок спичек и рядом потертый, почти золотистого цвета, некогда коричневый
портфель»[10].
Ряд исследователей в подобном поведении видит в этом попытку противостоять
тоталитарному режиму.
В то же время происходит замена географического пространства
идеологическим. Новый мир, хронологически организуя топографическое, замыкается
в советском государстве. Простой человек не может пересечь его границы, так как
это приведет к изменению статуса. Для Ю.К. Олеши, как и для М.М. Зощенко,
невозможность поездки в желанную Европу связана с нежеланием таких изменений.
Выехать из советского пространства – значило признать его
чужеродность. В «Книге прощания» Ю.К. Олеша пишет о том, что нельзя отличить
факта от фикции, беллетристики от мемуаров. Происходит слияние искусства и
жизни. «Уже к концу 1920-х годов становится все труднее провести грань меж
публицистикой и документальной литературой, с одной стороны, и художественной
литературой, с другой. Функциональное сближение жанров шло до тех пор, пока – к
середине 1930-х годов, – казалось, не исчезли границы между ними»[11].
На первый взгляд, совершенно иначе относился к столице бывавший
за границей И.Э. Бабель: «Ведет оригинальный образ жизни, в Москве бывает
редко. Живет в деревне под Москвой, у какой-то крестьянки. Проводит в деревне
все время. Керосиновая лампа. Самовар. Простой стол и одиночество»[12].
Москва для всегда тоскующего по родине одессита становилась
способом добычи денег. «Его жадность к крови, к смерти, к убийствам, ко всему
страшному, его почти садическая страсть к страданиям ограничила его материал.
Он присутствовал при смертных казнях, он наблюдал расстрелы, он собрал огромный
материал о жестокости революции. Слезы и кровь – вот его материал. Он не может работать
на обычном материале, ему нужен особенный, острый, пряный, смертельный»[13].
Отношение И.Э. Бабеля к Москве открывает общие черты столичного
города 1920–1930-х годов. В оппозиции к двойникам (Одессе, Петербургу) Москва
наделяется негативной окраской и одновременно как город будущего обладает
особым магнетизмом, лишающим жизни, но не отпускающим советских писателей.
Заключение
Итак, Мирослав Крлежа стал одним из тех хорватских
литераторов, творчество которых способствовало Югославии (к которой тогда принадлежала
Хорватия) войти в европейскую культуру XX века.
Его творчество интересно и сегодня, поскольку Крлежа очень
тонкий наблюдатель человеческой природы и памфлетист. Он легко обличает социальные,
милитаристские и национал-патриотические мифы, а так же развеивает политические
иллюзии и сословные предрассудки.
Будучи известным у себя на родине и во многих европейских
странах как поэт, прозаик, драматург и публицист, в советское время в нашей
стране был наложен запрет на острые публицистические выступления Мирослава
Крлежи.
И только в середине 70-х годов в Москве, в Театре им.
Вахтангова, была поставлена его пьеса "Господа Глембaи", а девять лет
спустя состоялась премьера драмы «Агония» в Государственном академическом Малом
театре.
К настоящему времени егостихи, романы, повести и новеллы не
раз выходили на русском языке, в том числе однотомник «Знамена», который вобрал
в себя эссе об искусстве и последнюю пьесу Крлежи "Аретей".
В заключении хотелось бы сказать следующее: корни
устоявшихся представлений иностранцев о России и ее народе уходят не только в
советское, но и в гораздо более отдаленное прошлое. Более того, просвещенные
европейцы всегда отдавали себе отчет в том, что русские сродни им в расово-этническом
и вероисповедальном отношениях, а российская императорская династия до 1917 г.
находилась в теснейшем родстве с европейскими династиями.
В настоящее время можно сказать, что решающую роль в формировании
представлений о русском народе играли не эти, а другие факторы. Главных здесь два.
Во-первых, уровень человеческого общения между россиянами и европейцами
(особенно западноевропейцами) всегда был существенно ниже, чем уровень общения
между народами, проживающими в центральной, южной, северной и западной частях
континента. Свою роль здесь сыграли большие расстояния и плохие коммуникации,
невысокая плотность населения и климатические особенности России (долгие холодные
зимы, весенняя распутица). Во-вторых (и это во многом вытекает из первого, из
невысокого уровня общения), отношение европейцев, а затем и американцев к нашей
стране и нашему народу переплеталось с отношением к политическим системам и
режимам, господствовавшим в стране. Сколько-нибудь массового познания друг
друга в контактах русских людей и европейцев не было. Парадоксально и трагично,
что в наибольшей степени ему способствовали две мировые войны, сопровождавшиеся
оккупациями и пленом (можно упомянуть также победный марш русских армий по
Европе, преследовавших отступавшие наполеоновские войска в 1812–1814 гг.). И
все же в мирное время позитивный эффект даже ограниченных социальных
коммуникаций смягчал негативное воздействие политико-идеологического фактора;
не случайно даже лорд Керзон, вице-король Индии и министр иностранных дел
Великобритании, обронил фразу, ставшую классической: «Каждый англичанин
приезжает в Россию русофобом, а уезжает русофилом».
Тем не менее, Мирослав Крлежа проделал, безусловно, огромную
работы, которую интересно читать и сейчас.
«Поездка в Россию» получилась настолько живой и яркой, что
порой складывается впечатление будто смотришь через приоткрытую завесу времени
на какой-то совершенно удивительный мир.
Список используемой литературы
М. Крлежа – «Поездка в Россию»; Москва, переиздание
2005 г.Паперный В.С. - Культура «два»; Москва, 2008 г.Булгаков М., Булгакова Е. – Дневник Мастера и
Маргариты; Москва, переиздание 2012 г.Чуковский К.И. – Дневник; Москва, переиздание 2011 г.Лотман В.Д. - Воспоминания о Юрии Олеше; Москва, 2005
г.Скубач О.А. - Москва моя – страна моя: столица и
провинция в советской модели мира; Москва, 2007 г.Полонский В.П. - Из дневника 1931 года // Воспоминания
о Бебеле; Москва, переиздание 2004г.Булгаков С.Н. - Апокалиптика и социализм; Москва, 1993
г.Бахтерев И.С. -
Рождение коммуны; Москва, переиздание 2010 г. сМаркс. К., Энгельс Ф. - Сочинения / 2-е издание;
Москва, 1954–1981 гг. с. 248 Каган А.А. - Быт
и промфинплан (Прорыв на первой ударной); Санкт-Петербург, 2004 г.
[1]
Бахтерев И.С. - Рождение коммуны;
Москва, переиздание 2010 г. с. 75
[2]
Бахтерев И.С. - Рождение коммуны; Москва, переиздание 2010 г. с. 77
[3]
Маркс. К., Энгельс Ф. - Сочинения / 2-е издание; Москва, 1954–1981 гг. с. 248
[4]
Каган А.А. - Быт и промфинплан (Прорыв на первой ударной); Санкт-Петербург,
2004 г. с. 62
[5]
Булгаков С.Н. - Апокалиптика и социализм; Москва, 1993 г., с.63
[6]
Паперный В.С. - Культура «два»; Москва, 2008 г., с. 67
[7]
Булгаков М., Булгакова Е. – Дневник Мастера и Маргариты; Москва, переиздание
2012 г., с.560
[8]
Чуковский К.И. – Дневник; Москва, переиздание 2011 г. с. 412
[9]
[9] Булгаков М., Булгакова Е. –
Дневник Мастера и Маргариты; Москва, переиздание 2012 г., с. 271
[10]
Лотман В.Д. - Воспоминания о Юрии Олеше; Москва, 2005 г., с. 24
[11]
Скубач О.А. - Москва моя – страна моя: столица и провинция в советской модели
мира; Москва, 2007 г., с. 85
[12]
Полонский В.П. - Из дневника 1931 года // Воспоминания о Бебеле; Москва,
переиздание 2004г., с. 69
[13]
Полонский В.П. - Из дневника 1931 года // Воспоминания о Бебеле; Москва,
переиздание 2004г., с. 74